Пятый угол

Кадзуха нуждается в объяснениях, как в воздухе, его мутит и колотит просто от мыслей, которые роятся в голове, как назойливые мухи над только-только остывшим трупом. Ноги и руки не слушаются, слёзы застилают глаза, а на языке привкус собственной крови сводит с ума от невозможности как-то от него избавиться. Он добирается до разбитого здания, до дома поддержки, в котором нет ничего живого. Вечер близится к нему, накрывает белым одеялом снега и тёмными красками рисует разводы на стенах, пока одинокие окна, горящие внутренним светом, больше похожи на маяки, к которым Каэдэхара летит, как мотылек, готовый сгореть, лишь бы приблизиться к теплу. Внутри действительно тепло, и этот жар испепеляет его холодные руки, его дрожащее тело, неспособное само о себе позаботиться. Синие губы, красные и непослушные пальцы — глаза режет яркий свет, душу ранят домыслы, от которых нет спасения. Он забирается по лестнице с тем же усилием, с каким великие альпинисты карабкаются на самые высокие точки мира, к облакам, где от давления уши закладывает, а воздух настолько разряжен, что дышать без боли не получается. Кадзуха врезается глазами в углы, идёт к ним, но не добирается, держится ровно, но ступает медленно, словно вот-вот упадёт. Ожидание выматывает, недосказанность отбирает чувство равновесия, а тревожность, сравнимая лишь с ломкой, уничтожает грань, которую он всё никак не решался пересечь. — Еб твою, что с тобой? — первым в комнате на него реагирует именно Сиканоин. Сидит в свитере, кутается по самые уши в горловину, но тут же подскакивает, когда Каэдэхара открывает дверь и позволяет своим алым глазам сверкать ненавистью ко всему живому. — Где твоя куртка, что случилось? — второй подключается Синобу, но она со своей заботой не успевает опередить рывок, который Кадзуха делает в сторону Хэйдзо — заключает шею Сиканоина в крепкие объятия своими пальцами и сжимает тут же настолько, что тот давится и цепляется ногтями за ледяные запястья, в которых всё ещё есть силы, чтобы мстить за ошибки прошлого. — Ты отобрал у меня всё, — шепчет Каэдэхара, и из-за того, что его руки настолько напряжены, всё остальное тело пробивает крупная дрожь, мир вокруг ходит ходуном, теряя драгоценные секунды, в которые Сиканоин не может сделать и глоток воздуха. — Сейчас же прекрати! Что ты делаешь? Нам нельзя его убивать! — Синобу паникует, хватает Кадзуху со спины и пытается отодрать от Хэйдзо, который даже не сопротивляется особо, расплывается в хищном оскале и силится сказать пару ласковых. — Ты… — кряхтит он, — ты же знаешь, что условия нашей с-сделки выполне-ены, значит… т-ты можешь меня у-убить, — это даётся ему слишком тяжело, но для Кадзухи становится некоторым ступором, из-за которого он ослабляет хватку. Сиканоин падает на колени, кашляет, держась за краснеющее горло, а Каэдэхара смотрит на него сверху вниз, жмёт кулаки и зубы. Тепло окутывает тело невыносимым пламенем — состояние не позволяет смотреть на всё трезво: интерьер расплывается, словно его затягивает в чёрную дыру. Крики и уговоры Синобу растворяются раньше, чем добираются до затуманенного сознания, где по кругу заезженной пластинкой крутятся слова, сказанные Бэй Доу, и воспоминания того дня, когда он убил всех тех людей. Хэйдзо упирается ладонью в пол, продолжая кашлять, и выглядит как человек, склонивший голову над плахой в ожидании смертной казни, — завораживает, кипятит кровь в венах и заставляет верить в собственную силу — Кадзуха облизывается и наклоняется, чтобы поднять Сиканоина на руки, закинуть на плечо, как мешок собственного барахла, от которого не получается избавиться. — Ку-куда!.. — не понимает Синобу и цепляет Каэдэхару за руку, а тот с силой вырывает запястье и одаривает её тем же взглядом, который видели его жертвы, перед тем как отправиться на тот свет. Куки знает этот взгляд — она столько раз о нём слышала, но не понимала, почему все так боятся Кадзуху, потому что не знала, как это выглядит, — а сейчас ей действительно страшно именно за себя, ведь Итто рядом нет, ведь в случае чего ей никто не поможет. — Оставь нас, — командует Каэдэхара, разрывая её сердце на части и превращая страх в слёзы отчаяния. — Даже Моракс нас оставил, поэтому и ты перестань цепляться, — шепчет так тихо, но слова эхом разносятся внутри комнаты, отскакивают от стен, искривляя пространство. Хэйдзо больно сглатывает, не рыпается и ждёт продолжения — его несут в другую часть здания, туда, где живут сотрудники, подчиняющиеся Аль-Хайтаму, туда, где вода очистит разум от скорлупы бредовых выдумок, оставив лишь стержень, настолько правдивый и праведный, что уже не отвертеться. Сиканоину в глаза бьёт вода — горячий душ под потолком в тут же запотевающей кабинке, запертой на внутренний замок и ключ одновременно. Отрезвляет и раздражает кожу красными пятнами — испарина смывается пресной влагой, что заливает и нос, и рот, в которой он захлёбывается. Кадзуха жмёт его к стене за грудки — и без того колючий свитер теперь неприятно липнет к телу каждым шерстяным волокном — Хэйдзо мёрзнет каждый клеточкой тела, незадетой горячей водой, а Каэдэхара больше не дрожит, смотрит ему в глаза, иногда скользит взглядом по губам и жмёт челюсти, понимания, что вот-вот по щекам покатятся солёные капли. — Почему Аратаки назвал тебя именем Райден Макото? — это первый вопрос, самый животрепещущий. — Я знаю? — ухмыляется Сиканоин, и неправильный ответ отражается острой болью в скуле — первый удар, — Кадзуха не жалеет силы и костяшек, ему плевать, что станет с ними здесь и сейчас, ему нужно знать правду. — Потому что я представился её именем, когда встретился с ним впервые, — отвечает тот, скрипя зубами и постоянно моргая раздражёнными от непрекращающегося потока воды глазами. — Ты убил её? — Каэдэхара жмёт его к стене сильнее, а тот теряет возможность дышать, но всё ещё не защищается. Кивает, поднимает голову вверх, чтобы глаза отдохнули. — Почему ты убил её? — Она хотела убить меня! — орёт на него Хэйдзо, и только теперь они оба понимают, что никто не шутит, что больше нет места отговоркам: ситуация не терпит уловок, умалчивания и закрытых глаз. — Я защищался, пытался убежать, а она всё никак не могла отвалить, она сама виновата! — Она спасла меня! — их голоса ползут по трубам, заставляя всё здание трещать по швам от ужаса, но в этой залитой горячей водой кабинке единственным спасением от удушья пока что является только вытяжка, и той приходится справляться с пылью на решётках, что не позволяют влаге уходить так быстро. — Я всю жизнь шатался по приёмным семьям, от меня отказались, всю жизнь шарахался по улицам и нарывался на побои, потому что был лёгкой мишенью, я мог сесть на пожизненное, ведь не выдержал, а она осекла меня, забрала к себе, привела к Сангономии, она дала мне новую жизнь, дала смысл жить дальше, научила, как бороться! Сиканоин открывает рот, когда нос закладывает — скула ноет и пухнет, глаза болят и жгутся. Он в нетерпении цепляется пальцами за плечи Каэдэхары и пытается его оттолкнуть, но тот непреклонен. — Они меня научили, из-за тебя погибли оба, и Томо, и Макото, они умерли из-за тебя! — Она и мне была дорога! — наконец Хэйдзо пересиливает Кадзуху и отталкивает так, что тот врезается в дверь душевой кабины, но тут же бросается обратно, возвращая пальцы на пострадавшую шею. — О-она защищала меня! — всё ещё может говорить Сиканоин, потому что хватка не такая сильная. Свет за запотевшим стеклом кажется всё ярче с каждой секундой, и перед глазами летают искры, язык просится наружу, а челюсть сводит. — Ты убил её! — Да какая на хрен разница?! — взрывается Сиканоин и больше не сдерживает себя. Заносит кулак и пробивает Каэдэхаре по носу. Тот сползает одной рукой на чужое плечо, а другой мажет по второй скуле. Оба шипят от боли, отдавая свою злость на растерзание обжигающей воде. — Если бы я её не убил, она бы убила меня! Это, сука, была самооборона! А я не мог позволить себе умереть, пока Нана сидела в заложниках у этой суки богатой, пока всем, что защищало её от мерзких хуёв всяких стариканов, была моя жопа! — Она хотела убить тебя, потому что ты стравливал банды! — нападет Кадзуха ниже, заезжая кулаком под рёбра. Хэйдзо парирует удар прежде, чем чувствует его силу, и прописывает Каэдэхаре пощёчину, от которой голова кругом. — Меня наебывали! — и Кадзухе прилетает по второй щеке. — Меня каждый день убеждали в том, что эти люди желают моей смерти! Меня насиловали и убеждали, что в этом виноваты ВанШэн и Фавоний! Меня избивали и рассказывали, что из-за них меня бросила мать, из-за них я вынужден терпеть всё это, из-за них моя сестра в заложниках! Каэдэхара слышит, как в ушах стучит собственное сердце и разглядывает самую страшную злость в чужих зелёных радужках на фоне испещренных набухшими капиллярами белков. Он сглатывает тошноту, полную крови, и всё равно сжимает пальцы в кулаки. — Из-за них я стал грязным, послушным, из-за них я убил Макото, погряз в этом дерьме без возможности выбраться — вот, что я знал на протяжении всей своей осознанной жизни, десять ебаных лет я был уверен, что именно они виноваты во всём, потому что они хотят меня убить, а Яэ прячет меня от них, за что я должен платить! — он кряхтит, как разъяренный медведь, угодивший в капкан вместо своей добычи. — Это был твой выбор, только твой! Ты мог сбежать! — Кадзуха гнёт свою линию и толкает Хэйдзо к стене, из-за чего тот больно ударяется затылком, жмёт глаза и садится на корточки. Всё ещё горячо, жарко и тесно — стягивает с горящего адовым пламенем тела колючий мокрый свитер и чешет голые рёбра, царапает спину, скрючиваясь в неестественной позе. — Это был твой неправильный выбор! — Не бывает верного решения, есть только то, что ты выбрал здесь и сейчас… — шепчет Сиканоин, и это моментально выбивает Каэдэхару из колеи. — Макото учила меня этому сколько я себя помню. Этому Кадзуху учил Томо с первых дней знакомства, с тех самых пор, как он попал под начало Бэй Доу, будучи залогом Сангономии в сделке с Ху Тао. Каэдэхара смотрит на Сиканоина, забившегося в угол подальше от беспорядочных струй воды, и видит своё отражение — он выглядел точно так же в тот день, когда в бреду горечи потери убил всех тех людей, так же прятался от взгляда Бэй Доу, у которой в руках был заряженный дробовик и ни капли сомнения, что при любой возможности в случае нападения она выстрелит. — Я должен был убить тебя тогда в подворотне, когда была возможность! — Кадзуха долбит кулаком плитку, смотрит на капли воды, стекающие вдоль стыков душевой, разглядывает воронку вокруг слива и не понимает, что всё это время на самом деле цепляется взглядом за черты чужого тела, за складки кожи, к которой хочет прикоснуться. — Пока ты не отобрал у меня вообще всё, что я так долго строил! Каэдэхара зло и беспощадно пинает Хэйдзо в живот, заставляя лечь и сжаться в позе эмбриона, задрожать ещё сильнее, потому что пол в душевой холодный, сколько бы пара не исходило от кипятка, льющегося с потолка. — Ты отобрал у меня Макото, отобрал Томо, отобрал Бэй Доу, даже таблетки! Я больше не могу их проглотить! — снова пинает куда-то ниже грудной клетки и слышит, как Сиканоин скулит от боли, чувствует, как тот цепляется за его ногу, чтобы не позволить больше так с собой поступать. — Ты оставил только себя, больше ничего! Я не могу даже думать о чём-то другом, я вечно хочу к тебе прикоснуться, хочу тебя обнять и поцеловать, ты отобрал у меня смысл жизни, заменил всё, что было! Я не могу позволить тебе умереть, потому что ты всё, что у меня есть! И вдруг он давится слезами, настолько болезненными и удушающими, что его самого тянет к полу. Он падает на колени перед Хэйдзо и накрывает его своим телом, орёт ему в рёбра, а сам дышит еле уловимым запахом и расслабляется из-за этого, словно опять может окунуться в свою зависимость с головой. Сиканоин находит в себе силы разогнуться, даже если от этого ломается внутри, находит в себе желание обнять Кадзуху, сменив положение тел. Он садится, облокачиваясь голой спиной на мокрую стену, вытягивает ноги, насколько то возможно, и зарывается пальцами в короткие белые волосы, липнущие друг к другу — их сложно расчёсывать, поэтому он скорее приглаживает те к затылку, целует макушку и ждёт, пока чужая боль утихнет. — Я люблю тебя, — признается Каэдэхара сам себе в первую очередь, отрывается от алеющей, тяжело вздымающейся груди и жалобно смотрит в глаза цвета солнечного лета. — Я люблю тебя, Хэйдзо, — впервые называет его по имени, обращается к нему, весь забитый, дрожащий и мокрый с головы до пят. — У меня больше никого нет, кроме тебя, никого… — Иди сюда, — шепчет Сиканоин, прижимая Кадзуху ближе, целует в лоб, мажет губами по опухшим векам и задерживается на щеках. Каэдэхара льнёт к нему, как ребёнок, которому просто необходимо чужое тепло и внимание, давит запястьями со всей дури, но позволяет оставлять на себе кровавые узоры — смотрит сначала в глаза, затем на губы и припадает к ним своими, завлекая Сиканоина в горячий, переполненный металлическим привкусом поцелуй, от которого вдруг всё тело бросает в холод, заставляющий бабочек внизу живота трепетать от желания, от нехватки кислорода. Горячая вода в бойлере постепенно кончается, капли с каждой секундой теряют температуру, но им всё ещё жарко в объятиях друг друга. Хэйдзо липнет кожей к плитке без возможности от неё отстраниться, потому что Кадзуха не даёт даже пошевелиться без его ведома, сгребая под себя всю инициативу. Целуется слишком жадно для того, кто не умеет, проникает языком в чужой рот, завлекая язык в танец, из-за которого руки сами по себе гуляют вдоль чужой груди, оглаживая чувствительные места. Хэйдзо постанывает скорее по привычке, но брови ползут вверх и щёки неестественно пунцово горят от смущения, потому что все эти прикосновения отличаются от тех, которые он чувствовал раньше. Кадзуха настойчиво целует линию подбородка, прикусывает кожу поверх пульсирующей сонной артерии, оставляет метки по пути и припадает губами к соску, пока рукой справляется со шнуровкой липких и мокрых штанов. Тесно и неудобно в этой кабинке, постепенно холодеющей, но им не нужно много места. Сиканоин ползёт выше по скользкой плитке с каждым поцелуем — те всё ниже и ниже опускаются. Каэдэхара дарит горячее дыхание открытому паху, стягивая штаны с чужой задницы и позволяя себе увидеть налитый кровью член, из-за которого во рту вдруг повышается слюноотделение. Ему самому странно чувствовать подобное, но ещё непонятнее становится в тот момент, когда твёрдую плоть пропускают внутрь губы, когда пульсирующая головка касается нёба, а на языке ощущается вкус естественной смазки — Кадзухе интересно, как чувствовал себя Хэйдзо в ту ночь на танцполе, и поэтому сейчас он занимает его место. Смотрит алыми глазами прямо в душу Сиканоина, а тот уже на цыпочках стоит, лишь бы Каэдэхаре не приходилось скрючиваться, кусает губы и сглатывает, тормозя желание кончить только от этой нежности. Каэдэхара обводит языком набухшие вены, руками держит чужие бёдра, словно это не позволит Хэйдзо упасть, а тот задыхается холодом непрекращающегося водопада с потолка, кусающего лёгкие морозным одеялом. Внутри чужого рта слишком тепло, каждое движение заставляет звон колоколов в недрах тёмного сознания звучать всё громче и громче. Кадзуха старательно вылизывает член Сиканоина, потому что нихрена не знает о том, как правильно, а Хэйдзо по большому счёту плевать, ведь ему никто никогда не отсасывал, и теперь это ощущается слишком ярко. Каэдэхаре трудно всё время держать всё во рту, поэтому он постоянно отстраняется, чтобы вдохнуть, но смотрит в чужие глаза всё равно властно, словно делает самую правильную вещь в мире. Попутно пальцами бродит по нежной коже ещё ниже, давит подушками там, где щекотно и слегка побаливает, а после без разрешения проникает внутрь пальцем, заставляя Хэйдзо вцепиться в его плечи, потому что на сухую — это слишком. — Нужна смазка, — умоляет Сиканоин, а Кадзуха останавливается, чтобы поразмыслить и понять, чего от него хотят. Он выгибает бровь, слизывает с головки чужого члена собственную слюну и поднимается с колен. Хэйдзо теряет способность здраво рассуждать и дышать одновременно — Каэдэхара стягивает с себя футболку, смотрит сверху вниз, затмевая плечами всё свободное пространство. Капли холодной воды стекают по рёбрам и кубикам пресса, кружатся в вальсе и впитываются в ещё не снятую одежду. Хэйдзо же совсем голый, и это ощущается не так правильно, как должно быть, но Кадзуха быстро исправляет недочёт, снимая свои штаны и бельё. Сиканоин скользит взглядом вниз, оценивая. Даже если видел, даже если чувствовал внутри, всё равно сглатывает. — Повернись, — шепчет Каэдэхара ему на ухо, тут же прикусывая мочку, а у того ноги подкашиваются и дыхание перехватывает. Хэйдзо слушается, хотя для него это несвойственно, запрокидывает голову назад, когда на обожжённую удушьем шею ложатся чужие пальцы, когда они поглаживают отметины, а влажные губы блуждают по искусанному плечу. Кадзуха заставляет облизать его пальцы, давит на язык и играет с ним, а Сиканоин весь вытягивается по струнке из-за своей безотказности, из-за давящего чувства беспомощности, от которого возбуждение переполняет чашу терпения. Пара мгновений оглушающей тишины, в которые оба чувствуют, насколько же холодная вода течёт между ними, а после Хэйдзо не сдерживает громкости своего сдавленного голоса, потому что Каэдэхара не церемонится и проникает внутрь сразу тремя пальцами — этого достаточно, чтобы растянуть быстрее, ведь сам он трётся членом о чужую задницу и слушает сбивчивое дыхание, тянет носом запах мокрых волос и с ума сходит от желания прижаться ещё ближе, слиться в одно целое. Он растягивает Сиканоина резко, неуклюже, не разбираясь в деталях, а тот дрожит и сжимает руки в кулаки, прижимаясь грудью к ледяной плитке. В глазах едва ли сверкает удовольствие, но он не отказывается. — Руку ниже, — просит он слишком тихо, умирая от каждого поцелуя, оставленного на плечах и лопатках, а когда Каэдэхара перехватывает пальцами его член, что вот-вот взорвётся на пути к разрядке, Сиканоин стонет уже по-настоящему — такому не учили, такое невозможно ни симулировать, ни удерживать. — Я войду, — Кадзуха не спрашивает, но ждёт кивка, продолжая давить на внутренние стенки пальцами и расслаблять мышцы. Хэйдзо знает, что сначала будет больно, но позволяет этому случиться, потому что Каэдэхара нежен, потому что обнимает со спины, целует и мягко водит ладонью по его члену. Вытаскивает пальцы, заставляя Сиканоина на мгновение расслабиться из-за чувства опустошения, а после рукой помогает себе направить головку и медленно входит, тут же закусив губу, ведь Хэйдзо напрягается весь и не даёт двигаться свободно. — Хэй, Хэй! Прекрати, это я! — уговаривает Кадзуха, выцеловывая созвездия на опухших от недавних ударов скулах и сжимая уже не член, а живот, бока, в надежде расслабить их. — Каз… заткнись и двигайся, — ругается тот, округляя спину и громко вдыхая через открытый рот. — Просто долби меня, пока не станет легче! Каэдэхара не может себе этого позволить, но делает уверенный толчок, из-за которого Хэйдзо выгибается в пояснице уже в другую сторону, прижимаясь лицом к холодной плитке, кончая и дрожа от этого — громкий стон скачет по душевой кабине, что вдруг начинает теплеть: бойлер снова нагрел какую-то часть. — Ты… — Заткнись и двигайся, блять! Умоляю просто! — перебивает Хэйдзо, не имея возможности держать внутри и слёзы, и дрожь, и стоны, которыми разрывается переполненное кровью горло, когда Каэдэхара начинает активно входить внутрь сразу на всю длину. Это больно, от этого не спрятаться, но Сиканоин краснеет плечами и возбуждается только сильнее — именно это для него удовольствие… наслаждение, к которому он стремится изо дня в день. Это то, что отрезвляет мысли, заставляет отказаться от пересчитывания чужих пальцев и снимает весь стресс. — Ещё! — просит он, а Каэдэхара снова перехватывает его член пальцами и беспорядочно двигается, так и не ловя нужный ритм. Хэйдзо заставляет его пятиться назад, потому что сгибается, скользя кулаками по мокрой плитке, вода горячеет и обжигает, но внутренний жар градусом выше внешнего. Кадзуха жмурит глаза и глотает стоны — ему нравится, ему слишком хорошо, даже если тесно, а Сиканоин не держит своё удовольствие внутри, а позволяет ему эхом гулять по трубам. Сам подаётся навстречу толчкам, насаживается задницей на член и весь дрожит от новой поступающей волны разрядки. Это грязно с одной стороны — но больше не больно, не страшно и не противно. Каэдэхара перехватывает чужое запястье, заводит его за спину и странным образом целует, а после останавливается и резко выходит — Хэйдзо распахивает глаза от непонимания, но уже через пару мгновений обхватывает ногами чужие бёдра, даже если не представляет, каким магическим образом будет так держаться. Ногтями впивается в чужую спину, бьётся ноющим позвоночником о плитку и жадно целует чужие разбитые губы, пока кабинка потеет и полнится кипятком, но это так неважно на фоне тех ощущений, из-за которых пальцы ног сводит мнимой судорогой, из-за которых он стонет в чужие губы, не понимая, когда успевает глотать воздух. Его член трётся о живот Каэдэхары, а тот смотрит на его раскрасневшееся лицо сквозь полуприкрытые веки и слушает каждый вздох, каждый звук, улавливая даже бешеный стук сердца в груди. Кадзуха целует губы, щёки, шею, ключицы, а его силы хватает, чтобы держать Сиканоина и продолжать двигать бёдрами — они не смотрят вниз, позволяя ощущениям указывать, как нужно себя вести. — Я люблю тебя, — шепчет Каэдэхара, обжигая раковину чужого уха сильнее, чем вода вокруг. — И хочу, чтобы ты был моим, — от такого Хэйдзо только сильнее заводится, хотя ему уже признавались в подобном. — Я тебя никому не отдам, никому не позволю тебя убить, никому не позволю тебя ранить, даже пальцем прикоснуться. Сиканоин целует Каэдэхару куда-то в висок, оставляет царапины на его спине, продолжая дышать сквозь стоны, а после глохнет, утопая в красном море чужих глаз. Удовольствие окутывает с головой, постепенно превращаясь в тотальный экстаз, из-за которого он даже думать нормально не может. Ещё только лишь пара толчков — и он закатывает глаза, выстанывая что-то слишком громкое и пронзительное, кончает на чужой живот и обмякает, но внутри всё полнится чувством, которое он хорошо знает. Кадзуха дрожит, заканчивает, не вынимая, и падает на колени — оба больно бьются о невидимые углы, калечат друг друга, потому что дрожь наслаждения сильнее их. Обнимаются слишком странно, льнут друг к другу так близко, как только могут, и тянутся губами к губам, целуются, обжигаясь о воду, что снова постепенно холодеет, смотрят друг на друга, как полоумные, не имея ни сил, ни желания как-то отстраниться, закончить начатое или вовсе прекратить всё это — они нуждаются в этом больше, чем в чём-либо на свете. Они болеют этой любовью и тонут в ней, как в самом вязком болоте. Они не дают друг другу дышать и жить, но не могут по-другому. Для них больше нет обратной дороги, нет альтернатив, ведь в тесной комнате, коробке с четырьмя углами, они решили забиться в тот самый пятый угол, откуда голос шепчет, что в мире нет ничего сильнее этой привязанности, этого желания… Этой жажды прикоснуться друг к другу.