Хуже некуда

Утро, которое и утром особо не назовешь у неё началось в три часа ночи. Сегодня очень важный, скорее даже слишком важный день, чтобы его проспать. Впрочем, она встала как раз вовремя с учетом того, что они договорились встретиться в четыре. Значит у нее есть час, на сборы и дорогу. Опаздывать никак нельзя и она это прекрасно понимает, посему подрывается нехотя. Ноги в тапочки с вечера приготовленные всовывает и в целом себя чувствует относительно хорошо. Несмотря на то, что вопрос с ЗАГСом все еще открытым оставался, Валера вчера ей представил скорлупу свою, которая избранницу старшего на удивление тепло приняла. Она же из всей толпы запомнила только Лампу, самого младшего. И Мишу Ералаша, который ей о своей жизни с бабушкой поведал, было в его рассказах что-то отдаленно напоминающее то время когда и её бабуля жива была. Эти двое её больше всех зацепили. Особенно Альберт, который несмотря на малый возраст очень чтил глуповатые пацанские понятия, но при этом к ней отнесся очень доброжелательно. Малыш не столь разговорчивым, как Тилькин был. Но она не смогла не заметить особый трепет в их отношениях с Турбо, словно тот на себя роль старшего брата взял. Милая картина, что из грустных, серых реалий какой-то яркостью простых человеческих чувств выбивалась. Ей правды ради до Универсама дела особого нет. У неё своих забот предостаточно, но мальцов она пообещала себе навещать время от времени, уж больно они славные, та и Маратка подрос значительно. По квартире холодной бредет в санузел смежный. Водой холодной лицо сонное обдает, проснуться старается. Выходит весьма паршиво. Немного порошка мятного рассыпает и под нос себе материться из-за неряшливости собственной. Зубы чистит до привкуса металлического во рту, стараясь те выбелить максимально, будто это кто-то кроме неё заметит. В зеркало смотрит и вроде как даже отторжения к отражению своему не чувствует. Спустя долгие годы ненависти к себе и всему окружающему находит в стекляшке что-то красивое. Щеки её впалые выглядят не так уж плохо, губы впрочем тоже ничего, а глаза с синяками заметными за счет худобы неестественно большими кажутся. Все же есть в ней что-то такое… Чарующие и от других слегка отличающие. Очи у неё пронзительные, будто в душу заглядывающие, на привычные и пустые не похожи совсем. Она смотрит на окружающий мир так, словно уже всю жизнь прожила, и теперь только советы молодежи безмозглой осталось раздавать. Ведь, и вправду она для своих нежных шестнадцати видела слишком многое, для того, чтобы на мир смотреть наивно. У нее не видятся краски яркие, она только чертову серую реальность знает и её же транслирует. Иногда хотелось бы побыть беззаботной особой, но желание подобное быстро пропадало. Когда она последствия чужого простодушия вспоминала. Ресницы пальцами мокрыми приподнимает, словно не понимая, что через минуту они в исходное положение вернуться. Улыбку измученную самой себе дарит, беспричинно. Наверняка больше для того, чтобы настрой поднять. Квартира её чистая и вылизанная, но при этом холодная и отталкивающая. От её жилища не веет домом совершено. Тут нет запаха свежеиспеченного пирога или маминого супа. У неё есть только едкий и зловонный запах сигарет, от которого спрятаться хотелось. Но она сама, словно её квартира — холодная и безразличная, игнорирующая все, что за её приделами происходит. В голову лезут переживания лишь об одном человеке, несмотря на то, что к его загулам она привыкла. Дедушка уже почти неделю дома не объявлялся. Перед уходом только записку короткую оставил, что уже лучше, чем в предыдущие, безмолвные разы. Тимофеевой её бытие не нравилось. Из него вырваться любым способом хотелось, посему она даже на такую чернуху была готова подписаться. И что самое страшное — подписалась, причем первой, что до сих пор в голове не укладывается. Она на кухню маленькую заходит и привычной водой ледяной стакан граненый до краев наполняет, отпивая слегка почти сразу. У нее кружка воды утром вошла в привычку куда раньше, чем об этом в модных журналах писать стали. Все проще, нежели показаться может. Для неё стакан этот — вынужденная мера, чтобы желудок не столь сильно от голода крутило. Ночью и жрать то практически не хочется, но жидкость в себя по привычке заталкивает. По такой же привычке и папиросу забугорную с горделивым названием «Сamel» достает. Ладно, конкретно импортное курево появилось совсем недавно, до этого «Примой» отечественной за четырнадцать копеек довольствовалась. Бля, а с возвращением приятелей старых все действительно вверх пошло. Раджа самостоятельно ей блоками сигареты привозит, только ради того, чтобы она что-то нормальное в себя вдыхала. Считай за здоровье её волнуется, но легким честно говоря и от первого и от второго весьма хуево. Не зря спустя годы на коробках начнут предупреждения печатать. Но сейчас никаких предупреждений нет и она глупо пялясь в окно сигарету промеж губ засовывает, зажигалкой подпаливая, почти нос опалив. Взгляд на кольцо переводит и ей невольно интересно становиться, а нужна ли ей вся эта серьезная канитель в целом? Ответ как неудивительно отрицательный, но она сего признать не сможет, ибо на дополнительные сумасшедшие риски подписываться не готова. Спокойствие — это что-то столь вожделенное и неизведанное, которое приторной сладостью на языке отдает. Она не любит свою жизнь, она ее ненавидит. Ненавидит эту хрущевку убогую, ненавидит галимое курево, ненавидит свои шмотки трехкопеечные возрастом с нее саму. А ненависть и страх — всегда двигатель прогресса, но в позитивную ли сторону? Об этом она уже не думает, это не её забота. Для неё цель на сегодняшний день куда сложнее — выйти сухой из воды, в том откуда выбраться невозможно почти. В какой же пиздец она ввязалась, и что самое смешное масштаба своего залета та не понимает. Впрочем, лучше и не признавать. На кулак щеку опирает и в знакомую точку на кухонной панели пялит, умиротворенно так дым выдыхает, плавно. Ей спешить есть куда, но она заранее встала, пунктуальности своей не изменяя. Жаль, что дисциплина подобного рода ей присуща была не из-за силы духа, а из-за необходимости глаза режущей. Клуб пара белесого, как снег, выдыхает, кухню туманом едким наполняя. Как же она хотела бы сейчас спать, а потом на перемене в туалете с сигаретой прятаться, как большинство ровесниц. Вновь повезло меньше, чем другим. Хотя, в то время она наверное самая фартовая из всех особей женского пола. Феномен, блять, имени Евочки Тимофеевой, которую по неведомой причине уважаемой особой считали. Тоже мне уважаемая особа в кедах затертых и курточке триста раз порванной и зашитой. Она живое олицетворения слова «бедность». И еще более наглядный пример последствий перестройки. Если не учитывать момент, что она и до неё жила не лучше. Карикатурно низший слой населения, еще и сирота к тому же. Просто сто из ста, лучше кандидатуры для западной статьи о СССР и не придумаешь. Как же жалко она по правде выглядит. Концы с концами сводит, экономит на всем чем можно и нельзя, та даже задрачивает своего ухажера, чтобы он женился на ней. Просто тошно на все это трезвым взглядом смотреть, но еще более тошно от того, что ей двигают не человеческие эмоции, а животный страх. Страх сдохнуть от голода, страх быть пущенной по кругу и страх попросту завтра не проснуться. И тут не важно, что причиной вечного сна станет: первое или второе. Ничтожество, каким же ничтожеством она себя ощущает. Маленькая девочка брошенная на произвол судьбы жестокой. До какой же степени желание вырваться возросло, что она практически на все готова, чтобы никогда больше не чувствовать привкус ебаной «Примы» и насквозь промокшие летние кеды в суровые морозы. Затягивается финальный раз и стакан с водой холодной опустошает, параллельно хабарик затушив и в банку с ему подобными закинув. Опять в ванную плетется, вспоминая про кубло на голове неразобранное, которое за несколько часов сна образовалось. Вновь тоже зеркало на пару с тем же отражением, а в руках гребень ненавистный, что волосы выдирает, словно французский крем для эпиляции, про который та даже мечтать права не имела. Заработает денег и выкинет этот гребешок осточертевший к чертовой матери! Врет, не выкинет никогда. Она хоть и ненавидела мать собственную всей душой, искренне считая её виновной в отсутствии семьи полноценной, но все же — это единственное воспоминание о ней. А кем она вообще для девчонки являлась? Явно не тем человеком, которого со всей теплотой «мамой» называют. Женщина эта всего лишь ещё один эпизод детскую психику расшатавший. В воспоминаниях о ней нет ничего кроме стеклянных глаз, холодного, окровавленного тела и этого убогого гребня. Все, это действительно все, что её мозг позволил запомнить четырехгодичной девочке. Помимо трупа, который на носилках вперед ногами тащили, конечно. Но ей совсем эту особу не жаль. Её конец настолько же закономерен, насколько и догоревшая несколькими минутами ранее сигарета. Все понимали, что рано или поздно все закончится так… Оставалось лишь дождаться звука курка. Сейчас правда по ущербному санузлу проходится только удар, от того, что девчонка вновь гребень кинула, силы не рассчитав. Все же новую расческу она при первой же возможности приобретет, от мук себя ограждая. Успокаивается слегка и одеваться идет. Разгуляться ей негде особо, посему свитер подаренный и штаны все те же черные наряжает. Осматривает себя ещё раз и выносит привычный вердикт — сносно. Не плохо и не хорошо, просто терпимо. Может она и рада была бы что-то посимпатичнее на себя напялить, но возможности финансовой даже на нормальное пропитание не имеет. Стоит ли вообще в её ситуации о тряпках заикаться? Навряд ли. Коридор тихий и темный, лишь когда выключатель клацает лампочка противно мигающая загорается. Заменить её уже давно пора, но руки не доходят, та и дела до неё нет особого. Верхнее обмундирование накидывает и дверь закрывает на замок хлюпенький. По подъездным ступеням вниз летит, едва не потеряв равновесие несколько раз. На улице темень страшная и мороз такой, что ноги подкашиваться начинают не имея утепления должного. Со стороны смотрится странно, без двадцати четыре утра и она одна одинешенька плетется по Казани, по одному из самых криминальных городов всего союза. Тут даже днем ходить без сопровождения страшно, но ей бояться нечего почти. Куда хуже то? Та и казалось, что при заморозках подобных даже маньяки в логова забились, возле батареи руки кровавые обогревая. И только девчушка бредет к техникуму и улыбается глупо, когда красное, наверняка нагретое «Жигули» замечает. Шаг ускоряет на встречу направляясь и дверь на сей раз автомобильную открывает резко. Запрыгивает на кресло, располагаясь в позе удобной. — Утро доброе, — приветствует Радик. — Скорее ночь, — прыскает та в манере характерной. — Похуй, — отмахивается. — Веришь, нет? — Та хрен с ним, — хмыкает моментально. — Где Мотор с Ринтиком? — Они своим ходом, — отъезжая уведомлял. — Это ж только ты у нас пешеход, — посмеивался тот. — Дай бог ненадолго, — восклицает, хотя понятия не имеет сколько ей на самую простенькую машину батрачить прийдется. — Как настрой у тебя? Боевой? — спрашивал в попытке обстановку сонную разрядить. Та с утверждением подобным соглашаешься и лишь в сумку лезет за папиросой. Раскуривает ту монотонно, даже слишком медлительно, единожды огоньком с брательником делиться. Смотрит в окно задумчиво, даже отчужденно слегка. Там не видно ничего практически, только редкий свет в окнах тех, кто на раннюю смену встает. У них тоже смена ранняя, иначе тот факт, что они в неполных четыре часа подъезжают к вокзалу объяснить нельзя. Она в задумчивости сонливой все себя окружающее рассматривает. Блеск на руке замечает, от чего по телу мурашки идти начинают. Позабыть уже про кольцо накануне подаренное успела, со своими заботами навалившимися. — Не спать, — кричит тот нарочито громко, когда она его фразу мимо ушей пропускает. — А? — встрепехнувшись голосит. — Я здесь. — Заметно, — ухмыляется открыто. — Задумалась о чем, сестрен? — Да, — прокашливается едва. — Забыла тебе кое-что сказать. — Ну? — тянет. — Не пугай меня. — Тебя разве напугать можно? — усмехается невольно. — Короче, вот, — руку с кольцом на пальце безымянном демонстрирует. — Нихуя себе «Доброе утро», — почти прикрикивает тот. — Точнее «Добрый вечер» — фыркает та. — Вчерашний. — Это ж Валерон твой? — вопрошает, по привычке имя избранника её коверкая, чем абсолютно каждый её товарищ грешил. — Он самый, — кивает сразу. — А чей он? Разъездовский, вроде? — словно в голове варианты перебирает. — Или домбытовский? — Все мимо, — рукой отмахивается. — Универсамовский. — Я чё-то из них Валерика не припоминаю, — задумывается. — Погремуха у него какая? — Турбо, — пожимает плечами автоматически. — Ебать, — единственное, что у него вырывается. — Все в норме? — бровь приподнимала привычно. — Та я в ахуевозе капитальном, — произносит припарковавшись. — Настолько херовый вариант? — изгибая вторую бровь вопрошает. — Та нет, — вдруг заявляет куда спокойней. — Просто я его даже в расчет не брал. — Почему? — не понимает его совершенно. — У него до тебя все телки мямли такие, что пиздец были, — вновь посмеиваться. — Не думал, что он тебя потянет. — Откуда ты его телок бывших знаешь, то? — словно просыпается она. — Они его заёбывали быстро, судя по всему, — хмыкает тот. — А дальше по накатанной. — Какая-то хуевая перспектива намечается, — опять в раздумья уходит. — Не дрейфь, если замуж зовет, то все заебись считай, — проясняет. — Ему видимо такая же ебнутая нужна была, — усмехается её реакции ожидая. — Раджа, — тянет порицающе. — А че я сразу? — смеется. — У меня все бабы адекватные, а у него ты, — реально издевается. — Будто он пиздец спокойный, — оправдывается словно. — Он хотя бы дурь через весь союз не перегоняет, — шепчет заговорщически, перед тем как из машины вылезти. — Эй, — прикрикивает та, за ним следом вырываясь. Подбегает и тихо произносит: — Сам не лучше! Отбегает вперед чутка, но очевидно, что в этой словесной перепалке другу проигрывает. Все же у него опыт поболее та и она не в самом выигрышном положении. Вообще удивительно до сих пор даже для нее самой, что все столь спокойно отреагировали на произошедшее. Любую другую уже давно бы ждала участь весьма печальная. А она мало того, что в целом с представителем другой группировки общалась, так ещё и вещала об этом буднично. Повезло, ей действительно когда-то очень повезло познакомиться с Галиакберовым. Тот факт, что они это общение продолжили ещё более удивительным являлся. Ева ещё и в сравнении с восемьдесят вторым годом значительно по статусу выросла. Из хвостика в отдельного человека превратившись. Ну, хоть в чем-то у неё все хорошо. Ей не стыдно абсолютно, что она дружбу с такими людьми водит. Полностью все равно на то, что Хади Такташ зверьем даже среди зверья считают. Все на деле проще, они раньше остальных вдуплили, что понятия лишь для скрепления толпы нужны. Посему, в своем узком кругу особо не распылялись. Мол, «Турбо, так Турбо», что его кипятиться лишний раз. За ворота закрытые до сего момента проходят. Радик с таким-то сотрудником РЖД здоровается, руку тянет. Девчонка не долго думая за ним повторяет. На горизонте видит Мотора с Ринтиком стоящего. К ним направляется почти сразу, не желая в разговор официальный втискиваться. — Салам, пацаны, — произносит спустя секунду рукопожатиями обмениваясь. — Я к Радже отскочу, а потом перетрем, если че, — удаляясь почти сразу произносит Фархутдинов. Двое оставшихся лишь кивают. Он закуривает и ей папиросу протягивает, от которой та не отказывается, естественно. Хасанов её глазами буравит от чего не по себе становиться и она очи собственные ввысь устремляет. Небо темное, красивое, на нем едва заметные звезды изредка проскальзывают. Девушка на струйку дыма красивую пялит, словно произведение искусства увидела, не обращая внимания на обстановку окружающую. Словно она каждый день в три часа ночи подрывается, чтоб через час на темном вокзале покурить оперевшись на вагон. Галиакберов что-то выясняет и как-то озадачено рукой машет вдаль. У неё бы на подобное терпения не хватило. Коммуникация явно не её сильная сторона, по крайней мере сейчас. Уж больно нервной она стала в последние пару лет. Благо, друзей нормальных нажить успела ещё до переходного возраста. Хотя, можно ли их было нормальными назвать? Ладно то, что бизнес сомнительный мутят, подобным сейчас многие грешат. Но ведь зверства разношерстные это никак не оправдывает. Поэтому она выбирает самую удобную позицию — закрыть глаза. Ибо знает, что её не тронут. Чужая судьба её интересовала в последнюю очередь. Если с тобой что-то случилось, то считай, что сама виновата. Позиция больная и абсолютно неправильная, но зато самая комфортная. Наверное только за умение вовремя глаза прикрыть она лучше большинства оставалась. — Тём, руку покажи, — проговаривает тот из астрала ее вырывая. — Че? — затягиваясь в очередной раз произносит. — Руку покажи, говорю, — хмыкает непроизвольно. — Вот, — демонстрирует спокойно. — Нихрена сказать не хочешь? — прыскает тот моментально, дым прямо ей в лицо выпуская. — Та че тут говорить? И сам все видишь, — плечами пожимает, словно о чем-то и впрямь будничном вещает. — Ты залетела? — вдруг выдает тот. — Хули дымишь тогда? — сигарету у неё вырывая голосит. — Ребенку и так не очень повезло… — Тебе остатки мозгов отбили уже? — откровенно смеется та. — От кого я залетела? От святого духа? — назад папиросу вырывает. — Ну от додика дискотечного твоего, — задумчиво произносит, добавляя: — Или я не знаю чего? — Не, ты ебнулся? — брови вскидывая фыркает она. — Не было у нас нихуя. — Ой, не строй из себя праведницу, а, — усмехается, а она его взглядом осуждающим одаряет. — Че реально не было? — У тебя и со слухом проблемы ещё, — иронизирует девчушка. — Сказала же уже, что нет. — Да ты изверг, — в той же манере отвечает. — Он за тобой уже пару месяцев таскается. — Плохо значит таскается, — бурчит она глаза закатывая. — Нихера себе плохо, и че вы реально это? — на кольцо указывает. — Ну, да, — кивает. — Поженимся. — Соболезную, — выкидывает тот. — Он не настолько… — начинает она оправдания ему придумывая. — Та не тебе, а ему, — произносит от чего у неё брови подскакивают мгновенно. — Надо же такую язву выбрать. — Язва? — скалиться девчонка, и взмах головы утвердительный получает. — Значит язва Маринку никуда не отпустит. — Давно ты в мамки заделалась? — язвит откровенно. — Говоришь так, будто она тебя слушать станет. — Расскажу ей про субботники твои и она из общаги не высунется, — язык высовывает по-ребячески совсем, о таких страшных вещах говоря. — Она че об этом всем не знает до сих пор? — шокируется тот. — Не-а, — кивает в отрицании. — Ей пиздец был после того как Валера на неё прикрикнул, прикинь че с ней будет если я ей про это все расскажу? — Не порть девочке психику, — выпаливает сразу. — Чтоб ты потом ей жизнь испортил? Их перепалка ироничная заканчивается ровно в момент, когда в их сторону Галиакберов с Фархутдиновым на пару направляются. Параллельно руками их к себе зазывают. Приятели недолго думая бычки откидывают и девчушка их кедами растирает, словно уничтожая улики потенциальные. К составу прутся, с лицами серьезными. Словно не они же секунду назад болтали беззаботно, подколками друг друга одаряя. В конец платформы темной и безлюдной совершенно подходят. Картина странноватая если честно. Ночью, в укромном месте три парня с девушкой. Приходят мысли далеко не самые нравственные, но на деле ситуация ещё хуже, чем может на первый взгляд показаться. — Пацаны, — произносит Радик, на Мотора и Ринтика указывая. — Вы на каталке шесть ящиков этих вывозите, в тачку грузите, — вагон открывая говорит. — И уматываете, а мы с Тёмой останемся, глянем, чтоб вагон опломбировали и перецепили по красоте. Никто возражать не стал, молчаливо с планом действий соглашаясь. Все равно варианта лучше никто не придумал. Посему Ева херню какую-то тяжеленную придерживает, пока парни на неё товар перегружают. Тоже мне наркобароны, блять, в четыре утра на вокзале шкерятся. Хасанов у неё это чудо на колесиках забирает и прет на выезд, пока Ренат вперед бежит, что-то контролерам этим вещая, чтобы их выпустили быстро. Ева в это же время тихо рядом с Галиакберовым стоит, который каких-то сотрудников РЖД гоняет, чтоб те вагон реактивней в правильную сторону утягивали. Мало им Казань травить, они на столицу замахиваются. Но ничего плохого никто из них в этом не видит, даже наоборот. Главное, чтобы никто из ближних не присел, а наркоман он и в Африке наркоман, где-то дозу все равно найдет. Так почему им страдания несчастного не облегчить и заодно себе не подзаработать? Судя по тому, что они на платформу другую перебегают сейчас, для контрольного осмотра, то аргументов против они не нашли. Хотя, признаться честно, им никогда особо до других дела не было. Им бы для начала самим выжить и желательно из бедности всепоглощающей выбраться, а потом уже и о морали подумать успеют. Конструкцию железную, уже запломбированную осматривают тщательно, словно какую-то погрешность найти могут. Как не удивительно — не находят. Но все же первый раз страшнее всего дается, посему они многотонную коробочку с сюрпризом почти насквозь глазами прожигают. Вроде ровно все. — Тём, нормалды? — последний раз по металлу ладонью проводя вопрошает. — Пойдет, — кивает. — Из общей массы не выбивается, как родной почти. — Ну, и хорошо, — рядом с ней становясь возглашает. — Че дальше? — интересуется спокойно. — Ждать ночного звонка из Москвы, а щас желательно давать по съебам, — закуривая говорил тот. — А то щас народ переть начнёт. Тимофеева кивает и прется за ним, сигарету промеж губ на ходу вставляя. Курить хочется знатно, из-за мандража, который скрывать выходило крайне паршиво. Наверное, сейчас Турбо дома спит, навряд ли сны какие-то видит. Но все же храпит и даже не догадывается, что его невеста минуту назад находилась на волоске от срока в максимальные для её возраста и пола десять лет. Или может её пожалели бы и восьмерик впаяли, заместо десятки. Хотя, там уж не столь важно, ибо они спокойно территорию покинули, нарочито вежливо попрощавшись с коррумпированными сотрудниками. Как же комично они друг другу улыбались, словно те игрушки плюшевые переправляли и выгружали. Впрочем до комичности этой дела нет особо. Хочется развалиться и просто поспать, но червь тревоги внутренней сего уж точно не позволит. Они явно до ночи просидят в ожидании. — Тебя в технарь подкинуть? — спрашивает, подсознательно ответ понимая. — Не, под общагу, которая у нас рядом с СТО, я оттуда сама прийду через пару часов, — хмыкает, представляя как сейчас через комендантшу строгую проскакивать будет. — Добро, — соглашается сразу. Она в окно бездумно пялит, словно за той стороной стекла что-то измениться могло. Все вокруг такое же серое и безликое, как и всегда. Только она сама, словно меняться начинает, это даже пугает слегка. Не считала она себя революционером рьяным или человеком, который против системы пойдет. Даже перестройку не одобряла, ибо привычный уклад жизни менять не желала. Госпожа ирония, правда, посчитала иначе, затаскивая девчушку в пучину неизвестности ненавистной. А она сама, кажись, начинала её на вкус пробовать и даже удовольствие какое-то получать. У неё теперь есть хоть какая-то надежда и уверенность. Конечно, второе далеко непостоянный фактор, но все же. Лучше так, нежели вновь возвращаться к однотипным будням с ненавистью к себе и собственному существованию, ибо жизнью подобное не назовёшь.