Хуже некуда

Снег под ногами хрустит обыденно, когда она ступает осторожно в своих сапогах импортных. Наглядеться на них не может по сей день вот, что значит — вещь. Мороз под кожу пробирается, и она с каждой секундой на холодине такой проведенной, начинает мысленно со спутником соглашаться, хоть вслух и не признает никогда. Не хотел он идти, та и в целом в свободный день из дома выходить, но её уже конкретно смущать начало отсутствие какой-либо одежды сменной, та и нижнего белья нового. На батарее высыхало все, конечно, относительно быстро, но все равно некомфортно, от того, что приходилось за вечно задвинутой шторой смотреть. Понятия не имеет, что такого запретного в самом факте присутствия подобного элемента гардероба, но по общественным меркам его не должен видеть никто, что весьма странно. Вопрос не только в этом был по правде, скорее почти и не в этом совсем. Обстановка просто в моменте больно интимной стала, что не напугать не могло. Когда всю жизнь нескончаемая черная полоса преследовала, а тут белая ниточка протянулась, то невольно настораживаешься, даже этого самостоятельно не контролируя. Несколько дней относительного спокойствия для неё сродни игре в русскую рулетку были. Ощущение, что стоит только чуть-чуть свою тревожность непрекращающуюся отпустить, и пуля в висок отправиться мгновенно. Для неё контроль всего окружающего словно кислород, а если она его теряет, то задохнуться рискует моментально. Невозможно чувствовать себя в безопасности, когда нет уверенности в том, что ситуация в твоих руках. Особенно сейчас. У неё в целом с доверием плохо, несмотря на мнимую дружелюбность и коммуникабельность девчонка весьма закрытой оставалась. Кто-то едва ли знакомый — потенциальная опасность, причем абсолютно всегда. Изредка, она, конечно, и промеж пальцев установки привычные пропустить могла, но это исключения. Домой идет, и признаться честно тоски за квартиркой давно изученной не ощущает совсем. Там ничего хорошего не происходило толком, разве что несколько размытых и совсем детских воспоминаний всплыть могли, и то далеко не сразу. Типичная панельная хрущевка, коих тысячи по всей огромной стране, которая так отчаянно коммунизм строила, хранила в себе десятки историй чужих судеб. Её жизнь одна из множества, что протекали в в строениях подобных. Большую часть существования собственного она ничего хорошего и не видела. Бедность, преступность, голод и всепоглощающая серость стали её вечными спутниками в того временной Казани. Веры не было, ровно как и надежды на то, что это когда-нибудь изменится. Было сложно, действительно сложно. Подобные чувства не сравнишь ни с чем, ни с безответной любовью, ни с горестью утраты. Вышеперечисленное со временем проходит, или становится не столь ощутимым. Здесь же что-то такое безвыходное, от чего рыданиями и трауром не избавиться. Обреченность, одна сплошная и кажись совсем нескончаемая. Светлое будущее ей как раз таки не светит совсем. Может только на плакаты агитационные взглянуть, а после проблеваться рядом от слоганов лицемерных. Идеология государственная гласила, мол «Все равны». Только, почему-то в этом равенстве ей места не нашлось. Недостаточно хороша, недостаточно спокойна, недостаточно покорна и недостаточно полноценна, чтобы в систему влиться правильно. Голодное дитя улиц, вот и все. Нет желания строить высоты какие-то и думать о процветании государства, ибо оно про неё не думало никогда. Стране столь великой было абсолютно поебать на маленькую девочку, которая от недоедания хронического страдала и в минус двадцать в ветровке ходила. Параллельно здесь же, в этом же городе, партийцы высокопоставленные шубы из соболя своим женам дарили, и на «Волгах» черных, правительственных колесили, по дорогам корявым с ямами глубокими. Девчонка словно подобием этой неровности на тропе в их жизни была. От таких как она избавиться хочется, чтобы картинку правильную не портили, но то руки не доходят, то просто желание отсутствует. Хотелось стать правильной, когда-то давно. И не по уличным критериям, которым она большую часть жизни осознанной следует невольно, а по простым человеческим. Удовольствия мало приносит, когда люди незнакомые от тебя отсаживаются в любом месте публичном. Непонятно толи из-за страха, толи из-за отвращения открытого. Быть одной из тех кого общество здоровое «отбросами» считает, история по правде сомнительная и ничего приятного за собой не несущая. Сделать ведь тоже ничего не могла, тогда. Не станет же она родителей из-под земли выкапывать, чтобы наконец благополучной стать, и от клейма «сирота» избавиться. Вины ребенка четырехлетнего в том, что произошло не было так точно, но почему-то на неё глядели так, словно это она из табельного нескольких человек на тот свет отправила. Не помнит толком даже обстоятельств дня того, зато помнит презрительный выкрик «безотцовщина» от классного руководителя, который коллектив лишь смехом поддержал. На весь мир заорать хотелось, что она жизни такой не выбирала, и в какой-то момент с радостью бы поменяла все на карикатурно «нормальное». Только уже ей эта правильность не нужна, грядет эпоха новая, в которой такие как она версту правления сменят, отправляя партийцев зажиточных на весьма голодную пенсию. Ей не жалко никого, и это неудивительно совсем. Тяжело сочувствие проявлять, когда сама лишь жалость на пару с презрением испытывала. Дети плохими не рождаются, дети плохими становятся ввиду обстоятельств далеко не самых благоприятных. Оставаться хорошей, светлой и доверчивой в мире, где кроме тебя самой никто не защитит — невозможно. Всегда, абсолютно всегда стоило быть начеку. Слабых не принимает никто, несмотря на громкие тирады о хороших девочках. Если ты постоять за себя совсем не можешь в нынешних реалиях, то ты, конечно, под стандарты иллюзорной правильности подходишь больше, но прожить нормально от того не сможешь дольше. Словно все чуют этот страх животный за километр, но она его последнее время не испытывает совсем. У неё защита двухэтапная, хотя, скорее даже трех. На Универсаме её не трогают, как раз благодаря тому, с кем она рядом сейчас ступает. Боятся нечего толком, но бдительность все равно терять не стоит, слишком дорого может мнимая уверенность обойтись. Нужно уметь маневрировать, нельзя в крайности впадать. Больно наглых не любят даже сильнее, чем слишком слабых. Тяжело моментами грань не нарушить, чтобы эдакой золотой серединой оставаться, которую в кругах преступных характеризуют попросту «нормальной бабой». Обращение подобное всегда странным казалось, как минимум по причине значения слова вышеупомянутого. Она же девчонка совсем, куда ей титул «бабы» прилепить? Впрочем, с этим она смирилась так же, как и с множеством других аспектов раздражающих. Пусть лучше так, чем мишенью стать. Хотя, с её заслугами все риски имелись, но она к дому отчему подходя не особо об этом размышляет. Глазами местность знакомую окидывает, словно сканируя все окружающее и редко проходящих жителей. Таких как она законопослушные граждане десятой дорогой обходят. Куртка старая и потрепанная, которую она раньше таскала, сразу для таких давала обозначение неблагополучности. Сейчас же пальто черное, кожаное и объективно стоящее каких-то баснословных денег, заставляло не презрительно фыркнуть, а быстрее с поля зрения скрыться. Вид подобный, что с повадками очевидно дворовыми совмещался убеждал даже слепого в том, что она к кому-то принадлежит. Вроде и девка ничего сделать не может, но у обычных дворовых девчонок сапог по цене нескольких средних зарплат не было. Естественно мысли в голову о том, что она самостоятельно на них заработала, никому не лезли. Не зря, ей их и вправду подарили, но совершенно не за те заслуги, что в фантазии всплывали. Замашки пацанские на пару с тряпками импортными говорили лишь о том, что она наверняка при каком-то авторитете местном ходит, не иначе. В её ситуации на зажиточную семью побрякушки различные никто списывать и не думал. Пролетариат видно издалека, даже если у неё сумка ценой в получку инженера. До сих пор не понимает, как спутник её на это глаза закрыл. Наверное, ему просто нравится верить в то, что она скорее идеализированная картинка из его головы, а не действительно существующий человек. Образ придуманный никогда не поступит неправильно, никогда наперекор не пойдет, и никогда установок мнимых не нарушит. Ему тоже хотелось думы собственные облегчить. Оправдывать ныне живущую девчушку иногда казалось и вовсе невозможным, но ему каким-то чудом удавалось. Он просто хотел верить. Не было на это веской причины или какого-либо логического вывода, просто спокойно с ней как-то, от того и отпускать желания не изъявляет. Слухов нет никаких, та и столь долго она бы скрывать от него ничего не смогла. Доложили бы ему моментально, если бы косяк действительно имелся. Легче убедить себя в этом, чем правде в глаза посмотреть. Перешагивают дорогу основную, на асфальт пару лет назад у Разъезда отвоеванный переходя. Гордость у юноши за множество граффити на стенах, что на территориальную принадлежность указывают. Ей по правде все равно, она с ним связалась не из-за его причастности к группировке определенной. У неё своя земля есть, жаль, что квартиру бабушка не там получила. Позитивные моменты впрочем и в этом находились, тот же кавалер, что рядом с ней ступает. Та и есть места похуже. Блекло возле подъезда давно знакомого, привычно настолько, что окружающее невольно родным кажется. Только она в моменте останавливается, вглядываясь в окна свои. — Там свет горит, — указывает взмахом руки. — И че? — очевидно ступора не понимает. — Дед загулял, — оглашает. — Может нагулялся уже, — отмахивается. — А если нет? — бровь вскидывает едва заметно. — Нож доставай свой, а у меня вот, — кастет из кармана в боевой готовности вытаскивает. — Ты думаешь я всегда его с собой беру? — хмыкает негромко. — Не, я знаю, — отвечает в той же манере. — Реально за хату мою сражаться готов? — усмехается едва ли. — И не только за хату, — произносит, а та смешок пускает. — Перебор? — в колею привычную возвращается. — Ага, — кивает. — Из тебя романтик, бля, как из меня балерина, — продолжает улыбаться. — На такой балет я бы глянул, — ухмыляется. — Туркин, — фыркает привычно. — А че не так-то? — за ней в падик заходя вопрошает. Ответа так и не дожидается, девчонка лишь перешагивает ступени монотонно. Ничего не поменялось, опять. Все на своих местах, и крик из квартиры семьи чьей-то, и окно выбитое, и надписи на стенах кривые. Удручающе совсем, вся обстановка настолько убогая, что взвыть даже несмотря на компанию весьма приятную, хочется. Невольно в памяти всплывают картинки из визита в столицу, где яркость красок и подсветок красивых восхищала, где она впервые эйфорию заветную испытала. Словно опьянение какое-то мечтательное, после ощущения первых денег значительных. Хотя, скорее это сравнимо с наркотическим эффектом каким-то. Впрямь зависимость значительная появилась, иначе она объяснить тягу к роскоши этой неизведанной не может. Привыкла ведь к разрухе и бедности всепоглощающей, другой жизни и не видела толком. Имела исключительно детские воспоминания из Ленинграда, и те остались будто снимки на кинопленке отечественной. Возможно все могло и по-другому в её жизни сложиться. Сейчас бы с родителями где-то в гостях сидела, после праздников новогодних. Наверняка и не зная о ужасах бытия Казани, и устоях здешних. Смирилась с тем, что погрязла в реалиях, которые позднее преступным феноменом назовут, более того она в обстоятельствах подобных себя комфортно чувствует. Несмотря на то, что душа время от времени к лоску столичному тянется, у неё все равно ресурсов никаких не хватит, чтобы ему соответствовать. Слишком далеко зашла, назад не выбраться, и ведь этого не осознает даже, только ключ в замке дверном проворачивает, прежде чем на порог ступить. Коридорчик все такой же тусклый, он его не изучает, уже запомнил, где, и что в этом жилище находится, потому только на стену опирается бездумно. У неё лишь камень с души спадает, когда привычный шум телевизора в уши бьет. Но надежду остаться незамеченной, знакомая фигура из комнаты выходящая разрушает. Глаза на лице морщинистом расширяются, и он будто на месте застывает, юношу прочитать пытаясь. — Че за фраер ряженый? — вопрошает мужчина. — Мотается? — Мотаюсь… — начинает юноша. — Деда, гон не начинай, он по фене не петрает, — заявляет. — И не вдуплит нихрена, так что базар блатной сворачивай. — Не, я тут на кипише, а ты баклана какого-то в хату тащишь, — фыркает недовольно. — Та не тащу я его, мы на пять минут, — оправдываться начинает. — Тайгой на небо не едь, — очевидно верить не хочет. — А че за предъявы? — возгорает быстро. — Сам в закат съебал, ни ответа ни привета, запивохин хренов. — Нитку не рви, — попускает быстро. — Я б молчала, если б ты парафин не вкинул, — хмыкает недовольно, но куда более спокойно. — Ты че жида убила? — замечая обновки девичьи вопрошает. — За тики-мити на линию выйдем, — уведомляет, а тот щуриться с подозрением, но кивает едва заметно. — Прохаря добротные, — отмечает. — Он? — интересуется, а та лишь кивком отрицательным его награждает. — Курсать завязываем, а то раскинет, что мы его заарапить собрались, — вкидывает спутника вперед пропуская. — Я щас вещи возьму, и мы пойдем. — Нихрена, — её планы обрывает. — Может познакомишь, а? — вклинивается Туркин. — Притихни, а, — последний звук перекривляет очевидно. — Я ему зафинтилю, отвечаю, — угрожает Сергей. — Амба, блять, — восклицает. — По-людски давайте познакомимся, если оно вам так уперлось, — руками взмахивает. — За ампулой пусть кабанчиком метнется, тогда гнилушками пораскину, — заявляет мужчина седовласый. — Есть налево, — кидает, вновь в сапоги впрыгивая, и суженого за дверь выталкивая. — Пусть сам хиляет, — указывает. — Я вернусь, — уведомляет за дверью скрываясь. Ситуация произошедшая весьма предсказуемой была, девчонка благосклонности со стороны опекуна не ждала совершенно. Частично подготавливала себя морально к тому, что рано или поздно их познакомить придется. Всегда оттягивала до этого условного «поздно». Выжидать дальше и некуда толком, они на следующей неделе в ЗАГС шагают, а она их даже не представила друг другу лично. Спутнику, конечно, сообщала, что дед у неё «цигорь», но видимо он и этого значения тюремного не знает. Впрочем ничего удивительного, ей даже это на пользу пошло сейчас. Очи у юноши удивленные, она даже при самых громко скандалах не разговаривала так, от чего диссонанс необъяснимый в голове поселился. Сложно будет объяснить, что на мурке они трут на постоянной основе, а подобные выяснения мимолетные для них и вовсе нормой являются. Девчушка взбалмошная ещё, та и родственнику только дай повод, так он взорваться рискует. Дом — не зона, здесь для сохранения авторитета и некая сдержанность не нужна. Внучку свою он девой распутной очевидно не считал, но и смириться с наличием любого паренька рядом не мог. Мотальщики к тому же у блатных уважением не пользовались совершенно. Беспредельщик какой-то, который в их разговор вклинится решил, совсем не зная того, что права подобного пока не имел. В целом любому мужчине кровинку свою кому-то передавать сложно, если кровинка эта ещё и женского пола, то дилемма и вовсе страшная. Как бы то ни было он ей счастья желает, но и выбор подобный понять не может. При любых обстоятельствах он в разговоре личном с ней нуждался. В то время как с юношей без ста грамм за стол садиться не готов был категорически. Его спровадить требовалось и по причине резких внешних изменений у девчонки. Тимофеева всегда выглядела иначе и он резонный вопрос задать хотел, особенно с учетом, что тот появился ещё до её прихода в квартиру. Заявится с ухажером на пару было решением действительно смелым. Только страх, что дома кто-то другой находится верх взял. Ну, вот не так это все произойти должно было. Она планировала их подготовить поочередно, может поляну накрыть, чтоб углы сгладить, а тут все слишком резко. Неправильно, что ли. Ещё и повздорили прямо на пороге, при госте считай, который сейчас за ней на несколько пролетов вниз спускается. У него вопросов по правде не меньше, чем у опекуна девичьего. И он даже не знает с какого начать, когда они все же останавливаются. — Это что за пиздец? — выдыхая произносит. — Знакомится будем, — плечами пожимает, в попытке ситуацию сгладить. — Ты нахуя меня перебила? — вопрошает вдруг. — Он меня теперь за лоха какого-то считать будет. — Не мельтеши, — отмахнуться пытается. — Я по-твоему базарить не умею? — голос повышает. — Че он думать будет, если за меня баба впрягается? — Угомонись, — прикрикивает. — Ты б нихера не понял… — начинает оправдывать действа собственные. — Не тупой, сам бы сказал, что не знаю их эту… — запинается. — Феню, — подсказывает. — Та поебать уже, ты на кой хрен влезла? — орет на весь подъезд почти. — Думаешь, я как мужик с мужиком с ним бы не перетер? — Валера, он бы тебя слушать не стал, — старается спокойствие сохранять. — Это он щас меня слушать не станет, — утверждает громко. — Станет, я ему объясню все нормально, пока ты в магазин сходишь, — сгладить углы старается. — Сука, как скорлупу меня погонять решил? — голосить продолжает. — Притихни, блять, — не выдерживает, недавнюю реплику опекуна своего повторяя. — Ты мне рот не закрывай, сама там пиздела, что я не понял нихуя, — вскрикивает. — Я с ним договориться пыталась, — переворачивает действительность. — Он вор, и таких как ты ни в хуй не ставит, — заявляет уверенно. — И че мне сделать теперь? — вопрошает нервно. — Пусть с понятиями своими на зону катится. — Он в завязке, только, чтоб меня в приемник не забрали, — орет на очевидное указывая. — У меня, блять, никого кроме него не осталось, и если ты свою гордость в очко сейчас не засунешь, и не познакомишься нормально, то уебывай, — голос срывает почти. — Так значит? — фыркает. — Не, я сейчас его нахуй пошлю, как тварь последняя, чтоб тебя не задеть, — иронизирует открыто. — Блять, — вопит, по стене с размаху ударяя. — Пожалуйста, Валер, — вздрагивая произносит. — Я тебя очень прошу, — дрожь голосу добавляет, слезу единичную выдавливая. — Сырость не разводи, — гаркает. — Валер, у меня нет никого кроме вас, — ещё одну каплю соленую из глаз пускает. — Я не хочу вас терять, — ладонью дорожку смахивает демонстративно. — Пожалуйста. — Один раз, — смягчается при виде слез женских. — Хорошо, — кивает моментально. — Вы поладите, обязательно, — с надеждой напускной произносит, к нему прижимаясь. — Я ж вас двоих люблю, — преувеличивает осторожно. — Бля, я постараюсь, реально, — девчонку прижимая проговаривает. — Спасибо, — пищит практически. — У тебя деньги есть? — Есть, че купить надо? — Водку, — он брови вскидывает едва. — Не смотри на меня так, это он попросил. — Если он под синькой гнать начнёт, то я за себя не ручаюсь, — фыркает все же. — Все нормально будет, я уверена, — на губах лёгкий поцелуй оставляет, удаляясь. Скрывается, быстро ногами передвигая. Перегнула в моменте, знает. Благо тон жалостливый и слезы, которые она лишь в крайнем случае себе позволяла, сделали свое дело. Ступеньки перепрыгивает, понимая, что если бы не манипуляция эта на пару с историей жалостливой, то он бы действительно ушел. К счастью, здесь обошлось все. Останавливается возле двери столь знакомой, предвкушая настоящий разбор полетов. Туркина обвести куда проще, тот несмотря на опыт имеющийся все равно легко ситуацию отпускал, сейчас же ей действительно за все отвечать и пояснять прийдется.