Воспоминания из настоящего

      Часть I       Четыре года. Что и требовалось от преданного война Марлии, раскаивающегося в злоключениях предков до последней клетки своего проклятого тела; что требовалось от презренного элдийца, все эти четыре года Зик прилюдно казнил себя и сыпался сожалениями из-за, проваленной его отрядом, миссии на Парадизе. Самобичевание его было отчасти искренним, отчасти — нет.       Перед высокопоставленными людьми, — такими, как командир Магат -, и прочими государственными деятелями Марлии, не обделёнными властью, речи раскаяния из уст Зика звучали, как наивысшая форма проявления покорности, что несомненно ценилось и поощрялось различными, пусть и малозначащими для самого Зика, привилегиями, — все подачки Марлии он принимал и воспринимал исключительно с точки зрения практичности. Да, не существовало лучшего способа завоевать расположение правительства, кроме как презентовать себя человеком, покорным элдийским войном, воплощающим собой ни разу не собственные интересы, а лишь волю Марлии и её карающую длань -, и Зик это умел.       Окружающие, что имели возможность некоторое продолжительное время знать Зика, — и его собратья по несчастью, и те, кто стоял многим выше их -, поражались его умению сохранять стальную выдержку и во время того, как Тео Магат высказывал ему сухую похвалу за победы над вражескими альянсами, также и во время того, как тот же Магат отнюдь беспрестанно отчитывал его, как за, к примеру, неудачу на Парадизе, или же за расточительность по отношению к живому ресурсу — элдийцам, обращённым в неразумных титанов —, в войне с Средневосточным альянсом. Поражались все и его безупречной дисциплине, которой мог похвастаться не каждый марийский командир, унаследовавший военное дело у старших мужчин своей семьи, что и сами продолжали то дело не в первом поколении.       И никто и не мыслил о том, что многие из тех качеств, из-за которых товарищи Зика заглядывались на него с обожанием, были врождёнными; часть оставшихся качеств, не менее важных для Зика, была приобретённой. Выдержка и благородство — то было отчасти тем, что передалось Зику через материнскую кровь, и Зик часто, оставаясь наедине с собой, задумывался над дилеммой, основанной на его происхождении. Размышлял, делало ли его бесчестным то, что он, предавший свою кровь — бедную матушку — в далёком детстве, по сей день, не гнушаясь поступком прошлого, прибегал к тому, что было подаренно ею?       Да и некоторые из тех его качеств, которые в обществе сослуживцев было принято хвалить, Зик ставил под сомнения; вернее, ставил не сами качества, а их наличие у себя. Сдержанность? В сознательной жизни Зика существовало, как минимум, два человека, которые знали его достаточно хорошо, что развеять, парящий около него, миф о его незыблемой сдержанности. Благородство? С этим качеством у Зика были более, чем неоднозначные, колеблющиеся отношения. В юности, убежденный и в праведности своего доноса на родителей, Зик мнил себя благородным малым, — и не из-за королевской, истинно благородной крови в его венах, но из-за чистоты характера, которым был обязан покойному Ксавьеру. И виделось Зику, что благородство это его перекочевало из юности в зрелость, однако дни, проведенные им на Парадизе, подтолкнули его усомниться в объективности такого самоопределения. Не то чтобы Зик разуверился, или же даже разочаровался в чистоте своего характера, но многие из, принятых им на острове, решений в исполнении благородством не блистали. Некоторые наблюдатели его действия и вовсе сочли бы за подлость, но Зик был убеждён, что всякая подлость оканчивалась там, где рождалась необходимость. Он был войном, а для война в приоритете не цена, а цель. И цель его, — уже не война, но элдийца -, была благородной, — на этом размышления Зика, отыскав логичное обоснование многим его неприглядным поступкам, и замыкались в кольцо.       Часть II       Размышления о том, какие, присвоенные ему другими и им самим, качества на самом деле имели место быть, подходили к своему логическому завершению, прощаясь с Зиком до следующего раза. Однако воспоминания, навеянные ушедшими размышлениями, оставались, и прогнать их было столь же реально, сколь и изгнать собственное «я» из своего же сознания; «я» и «сознание» не были для Зика понятиями отождествляемыми, но одно не существовало без другого, так и Зик более не умел существовать отдельно от своих воспоминаний, несмотря на их болезненную переносимость. И воспоминания, перебравшись из прошлого в его настоящее, нынче характеризовались постоянством.       Память Зика ревностно хранила двух людей — тех, кто знал его, в первую очередь, как мальчишку скрытного и мнительного, не склонного к серьезным свершениям. Ксавьер — отец, которым считал его Зик — однажды поддержал его врождённый пацифизм, а после открыл в Зике способность смотреть на самые незначительные явления, как на малую часть чего-то большего, значительного -, и то было хорошо. Фиренз — друг его детских беспокойных дней — открыла же в нём жестокость, жестокость эгоистичную, которую Зик прежде, даже на службе, за собой не замечал, — и то было плохо.       Фиренз, малышка — Зик не помнил, чтобы когда-либо до прибытия на Парадиз называл её так. В их некогда крепком, дружеском союзе снисходительных, ласкательных прозвищ удостаивался именно он. Но долгая разлука и, следующая за ней, встреча на острове перемешали фигуры на шахматной доске тем самым поменяли и его с Фиренз ролями. Зик до прибытия на остров помнил свою подругу другой, — той, что транслировала твердость характера и убеждений, и во всём старалась покровительствовать своему отстающему другу; той, что ободряла его и вдохновляла на успехи во время учений, когда даже его биологический отец отвернулся от него из-за ряда неудач.        «Малышка», — Зик помнил, что прозвище то образовалось не из трепета и любования, а для того, чтобы показать Фиренз, сколь легко ему было пренебречь ею после всего, что она натворила. О Фиренз он не любил вспоминать больше, чем о ком либо другом. Не любил потому, что при воспоминании в груди тянуло каждый раз из-за сожалений, — не тех, которые он высказывал при товарищах и командирах, а из-за личных, которые Зик не мог высказать вслух. Голова тяжелела, когда он морщил лоб, вспоминая, как жестоко обошёлся со своей милой подругой. И пусть Фиренз предала его первой, — предала во всех отношениях -, наказание, которому он её подверг с помощью правительства Марлии, вероятно, было… чрезмерным, — но то Зик осознавал лишь теперь, а четыре года назад он только начинал знакомиться с той жестокостью, которую в него вселил проступок Фиренз.       Глупышка. Какой же глупой и наивной она сделалась на острове, — этого Зик не понимал до сих пор. Он ведь так и не успел поделиться с ней своим планом; не успел сказать, что их единственное спасение было так близко… Быть может, ему не следовало тянуть? Расскажи он ей всё, решилась бы она тогда на предательство?.. Так или иначе, и в неведении за Фиренз оставалось малое: — без колебаний исполнять указания Марлии и попросту дождаться его. Он бы заполучил силу Прародителя, вернул бы себе брата, которого до этого не знал, — но и в незнании том уже любил -, и вместе с братом они бы освободили этот мир; освободили бы и нерожденных элдийцев от участи проживать жизнь в страданиях.       У них с Фиренз осталось бы ещё пять совместных, свободных лет, — срок этот сам по себе был мал, но для них двоих, что в прошлом не знали ни одного дня, который могли бы целиком посвятить исключительно друг другу, столь малый срок должен был стать благодатью. Но разве Зик мог вообразить, что именно Фиренз всё и испортит?.. И мысль о том, что она, вместе со своими глупостью и недальновидностью, сама обрекла себя на гибель (и не только себя), освобождала Зика от чувства вины и возвращала ему былую жестокость. Жестокость, которая вынуждала его помутненное сознание желать невозможное: — застав Фиренз среди живых, снова видеть её лицо, искаженное глубоким душевным страданием.       Часть III       Достав из архива досье кандидатов и войнов, доступ к которым был ему резрешен в качестве командира отряда войнов, Зик открыл одну папку и, пропустив несколько страниц, остановился на нужной. Лицо на фотографии, размещенной выше личных данных и показателей успеваемости, выражало всё то же спокойствие, и лишь глаза, казалось Зику, глядели на него в ответ со злобной насмешкой. Зику помнилось, что в те годы Фиренз выделялась из группы особым самообладанием, которое ощущалось до сих пор даже через фото; помнилось, она делала всё возможное, что бы не дать руководителям учений ни единого повода сомневаться в её преданности и навыках, — так страстно она стремилась выбиться из кандидатов в войны.       — А, Йегер…       — Командир Магат, — Зик приветственно поднялся, когда командир застал его врасплох в общей комнате.       — Вольно… Предаёшься ностальгии? — насупленные брови Магата опустились чуть вниз, когда он заметил на столе перед Зиком незакрытую папку и издалека узнал девичье лицо на фотографии. — В комитете, знаешь, тоже ностальгируют, — с давнишним недовольством добавил он.       — Обязал себя изучить досье война Леммель, чтобы впредь предупреждать подобные инциденты, — с нарочитыми сухостью и официозом объяснился Зик. Вернувшись на своё место, он всё же прикрыл папку, — Магат, скептически хмыкнув в сторону того действа, опустился напротив Зика.       — Произошедшее на Парадизе ты называешь «инцидентом»? — Зик смолчал. — Предательство Леммель обернулось трагедией, как для неё самой, так и для всех, чья дальнейшая судьба оказалась в зависимости от её выбора, — и ты в их числе.       — Поверьте, я осознаю и собственную ответственность за её преступления.       — Верю, — кивнул Магат с согласием от себя, — но в комитете не верят. Правительство Марлии больше никогда не будет так благосклонно к элдийским войнам, как прежде. Если Фиренз, — слышать её имя из уст командира было неожиданно и непривычно -, завоевавшая расположение своими способностями и образцово-покладистым характером, оказалась предателем, что следует ожидать от остальных?.. Понимаешь? — заключил Магат, недвусмысленно намекнув на недоверие Марлии к элдийским войнам.       — Понимаю. Грехи Фиренз тоже стали частью тех бесчинств, которые творили мои предки, — вдумчиво отвечал Зик. — Я и мой отряд будем нести ответ за них. Искупление — всё, к чему мы можем стремиться.       Магат тяжело выдохнул, никак не прокомментировав слова Зика, что прозвучали, как клятва. Взяв папку со стола, что разделял их, Тео открыл её на той же странице, на которой ранее закрыл Зик. Лицо командира оставалось непроницаемо, но в глазах плескались отголоски той досады, которую Зик впервые заметил за Магатом четыре года назад, когда тот наблюдала, как уводили Фиренз, едва успевшую спуститься с корабля.       Зик помнил её лицо, выражавшее полное смирение, когда, после их прибытия в порт, он передал её под стражу конвоя. Командир Магат, встречающий их вместе с конвоем, отдал приказ марийским солдатам сопроводить Фиренз в главное здание военного управления, где она должна была предстать с повинной. Солдаты предусмотрительно надели на её шею обруч со взрывчаткой, что в секунду разнесла бы её голову при попытке обратиться в титана благодаря встроенному датчику, реагирующему на повышение температуры тела. Однако Фиренз и не сопротивлялась, когда её уводили, а лишь пыталась удерживать зрительный контакт с Зиком так долго, насколько это было возможно, — Зик помнил момент их очередного расставания, ставшего последним, так отчётливо, словно бы вновь проживал его в настоящем. Помнил, как смирение в глазах Фиренз сменилось на страх и ненависть, когда она, крича, молила его позаботиться о её семье и не получала ответа. Зик не ответил на её мольбу ни словом, ни взглядом, и, помнилось ему, получал от этого пугающее садистское удовольствие, — тогда-то он и увидел в её глазах упрёк, адресованный его жестокости, и тотчас отвернулся. Он направился прочь, чтобы её нескончаемый крик больше не мог добраться до него, но запомнил, что зелень в её глазах за мгновение до того, как он отвернулся, увяла и потускнела, — и тогда Зика тронула тоска осознания, что её взгляд более никогда не оживёт и не заиграет прежней красотой.       — Проклятый Парадиз отнял у нас Колоссального и Женскую особь… Отнял и Разведчика, — Магат оплакивал потери исключительно по-человечески, словно бы больше не ощущал и не видел стороннего слушателя его причитаний.       Четыре года назад, вскоре после того, как он распрощался с Фиренз, Зик узнал, что она вырвалась и сбежала от конвоя, — каким образом ей это удалось, он не знал, но само известие отчего-то не стало для него неожиданностью. Зик знал только то, чем поделился с ним сам Магат. Знал, что Фиренз начали искать и скоро нашли, что было предсказуемо. Но один из стрелков из-за её активного сопротивления, проигнорировав приказ, выстрелил ей в голову. Здание, в котором её брали, загорелось и уничтожило, как останки Фиренз, так и все шансы Разведчика переродиться в теле нового носителя.       С того дня, как Зик узнал, что судьба её решилась, что говорится, окончательно и бесповоротно, Фиренз в его памяти представляла всё самое скверное и порочное, — не сама по себе, но в своём отношении к нему. И Зик презирал ту любовь, с которой относился сам к ней в те годы, когда считал её своим добрым другом; презирал и свою благодарность за те прелестные чувствами, которыми, как ему казалось, был обязан Фиренз, чьё присутствие и пробуждало всё прелестное в нём. И уважение, что питал к ней некогда, с тех пор тоже не терпел в себе. Он помнил, что по юности уважал её, как товарища, что обходил его во время учений по всем показателям. Уважал он её и за то, что Фиренз сама ни разу не выпячивала свои достоинства, отнюдь была склонна преуменьшать их в то время, как Зика восхваляла за самые меньшие свершения. И столь многое, в его представлении, было в ней, за что следовало любить и уважать, что юный Зик, преисполненный чувствами, и думать не позволял себе, хоть и не без грусти, о взаимности. И был абсолютно уверен: — раз уж он не смел выступать с инициативой, то никто другой и не осмелится, да и сама Фиренз не позволит себе ответить на неё. Но она позволила… Не он был жесток, а она, — и тем в особенности, что в самом конце пыталась прикрыться жертвенностью. Печальным оказалось то, что за жестокость Фиренз поплатилась не только она сама, но и её семья. Зик же дал строгий наказ себе никогда не оплакивать никого из них.       Часть IV       То был замечательный день, — настолько замечательный, насколько позволяли: их недопобеда над Средневосточным альянсом и её последствия; утренний разговор с командиром о подозрениях Марлии по отношению к верности элдийских войнов; и стены, окружающее лагерь «Ребелио», — да, день был замечательный тем, что предоставлял Зику короткую передышку между военными собраниями, которым всегда сопутствовало его неудовольствие наблюдать унылые лица ворчливых представителей главенствующих служб. Самая простая бесцельная прогулка казалась привлекательной в тот день, потому как ярко светило солнце, а, спешащие на небе, облака покорно обходили его. Повсюду носились дети, периодически замирая у витрин магазинов со сладостями и игрушками, — то была элдийская ребятня, которая, убеждал себя Зик, станет последним, обречённым на страдания и несвободу, поколением его народа, — и все эти мысли о скорой победе грели его получше, чем, палящее над головами, солнце.       Отдыхая на скамье, Зик наблюдал за компанией, играющих неподалёку, мальчишек, — один из них, не рассчитывав силы, пнул мяч с чрезмерным размахом, и тот, проскакав несколько метров, прокатился ещё немного по пыльной дороге и остановился у ног Зика. Мальчишки, что уже ринулись к нему всей своей чумазой толпой, чтобы вернуть мяч, затормозили и принялись с настороженностью изучать высокого широкоплечего мужчину в военной форме. Зик весело посмеялся с их забавных физиономий и взглядов, настороженность в которых сменялась на детскую наивную жадность, когда те устремлялись на упущенный мяч. Лениво поднявшись, он взял в руки мяч и запустил его в сторону мальчишек так, как запускал бейсбольный. Бросок выдался скверный, — может, из-за того, что мяч был слишком велик и не давал обхватить себя как следует, а, может, из-за того, что сам Зик ничуть не был сосредоточен на том броске. Так или иначе, мяч добрался до компании и был схвачен тем же мальчуганом, что и упустил его ранее. Получив обратно предмет своего развлечения, дети, уже и без намёка на осторожность, счастливо помахали Зику своими маленькими ладошками. Тот улыбался, провожая их взглядом, когда они побежали дальше по улице, — и славно, это место было не самым подходящим для игр элдийской малышни.       Зик опустился обратно на скамью. Довольный и умиротворённый он закурил и задержал дыхание при первой затяжке, словно бы пожелал, чтобы ядовитые пары до крайности заполнили его лёгкие. Вдох-выдох, — этот размеренный процесс соблазнял его взять новую глубину в своих размышлениях. Но в противовес недавним светлым и воодушевляющим мыслям теперь на него надвигались другие — мрачные и угнетающие, избежать которых было столь же невозможно, сколь и преодолеть чистое широкое поле в грозу ничуть непромокшим. Зик покрутил фильтр сигареты между подушечек пальцев, почувствовал, как тот эластично просел под слабым давлением, и невольно сконцентрировался на том ощущении. Ни шум оживленных улиц, ни его собственное нежелание не могли воспрепятствовать внеочередному путешествию в прошлое, к которому Зика в спину толкала тёмная, неподвластная часть его самого.       Невозможно отречься от прошлого, когда он проживал его не только в мыслях, но и на уровне реальных физических ощущений, и эти ощущения брали своё начало в самых повседневных вещах и задачах, — тех, что являлись неотъемлемым составляющим его обыденной жизни. И, если очки и бейсбольный мяч, — памятные вещи, доставшиеся ему от Ксавьера -, Зик хранил по собственной воле и никогда не пожелал бы с ними расстаться, то сигареты стали для него настоящим проклятием, от которого он не мог отказаться, став заложником не только пагубной зависимости, но и, не менее разрушительной для него, памяти о Фиренз, что в юности и привлекла его к столь вредному процессу расслабления. И каждый раз, когда он прибегал к курению — этому глупому, незатейливому, бессмысленному действию -, он будто бы тем самым, с тяжким нездоровым рвением, воображал воскрешение Фиренз; представлял, как она, столь же юная, какой отправилась на Парадиз, подсаживается к нему и даёт взглянуть на своё добродушное, не успевшее запятнать себя ничем постыдным, лицо.       Он откинул голову на спинку скамьи; периодически морщил, нагретый солнцем, лоб, стараясь извлечь из головы мысли, что доставляли ему физический дискомфорт. Солнечные кислотные лучи проникали сквозь опущенные веки, заставляли жмуриться и при закрытых глазах, но совершенно внезапно необходимость в этом пропала. Свет, в котором пару мгновений назад купалось его лицо, угас, и пространство вокруг, казалось Зику, приобрело тоскливые серо-голубые оттенки. «Вероятно, вот-вот нагрянет дождь», — подумал он и открыл глаза, чтобы запечатлеть перемены в погоде, однако увидел перед собой не грозовые тучи, выдвигающиеся из-за крыш домов, а чью-то фигуру, что и заслоняла собой солнце.       — Могу я просить у Вас сигарету? — прозвучал льющийся голос, который всё же портила нарочитая безмятежность в нём. И голос тот показался Зику отдалённо знакомым, пробуждающим в памяти нечто… Но то нечто было столь слабым и недостаточным, что не представлялось возможным вспомнить, что именно, — то было, как удар, который оставлял за собой явные неопровержимые следы на твоём теле, но, сколько бы ты ни старался, не мог вспомнить где и в какое время получил эти следы.       Зик ответил незнакомке своей дежурной обаятельной улыбкой прежде, чем подобрался к словам:       — Пожалуйста, — он протянул ей пачку сигарет, пристально изучая её и находя её фигуру обтекаемой, как он говорил о всех фигурах, лишённых угловатости.       Она была одета в приталенный бежевый плащ, между складок которого выглядывал подол лёгкого платья; на голове же была шляпа, по форме больше походившая на мужскую -, её поля, хоть и не были настолько широкими, как у некоторых дамских шляпок, всё равно закрывали практически всю верхнюю часть лица незнакомки. Но не было ничего в деталях её туалета, что по-настоящему привлекло внимание Зика, за исключением отсутствия элдийской повязки на предплечье.       Дело в том, что одежда её, пусть и была визуально скромна из-за простых неизощренных форм и сдержанных цветов, знающим глазом всё равно бы оценилась, как качественная, а, следовательно, дорогостоящая, — никакая элдийка не могла бы позволить себе такое торжество тканей. «Значит, марлийка», — подумал Зик, но и в этом выводе усомнился. Обеспеченные марлийки брезговали без государственной нужды или какой-либо другой неизбежной надобности являться в Ребелио, а тем более брезговали прогуливаться по его улицам без сопровождения тем самым уподобляясь грязным элдийкам. Среди марлийцев в Ребелио можно было встретить разве что средний класс, — тех же торговцев, что промышляли на территории лагеря продажей своих низкосортных товаров, которые не стал бы приобретать ни один из марлийцев, живущих в достатке. Были в Ребелио, разумеется, и военные, но те исключительно из-за службы.       Женщина перед Зиком не могла быть элдийкой, — не из-за отсутствия повязки-клейма, но всё из-за тех же дорогих предметов её гардероба -, однако будь она марлийкой, преисполненной уважением к себе, не посмела бы заговорить с элдийцем, пускай даже войном — даже командиром, что успел зарекомендовать себя -, подобный контакт скомпрометировал бы её перед государственными службами и высшей общественностью.       — Спичку позволите? — снова подала голос она. Снова не теле Зика заныла и та ссадина, о приобретении которой он ничего не помнил.       Он вынул из кармана маленький коробок, провёл спичкой по чиркашу и, оберегая ладонями слабый огонёк от не менее слабого тёплого ветра, приглашающе протянул его незнакомке. Та слегка наклонилась, ещё лучше скрываясь за шляпой; видны были разве что напомаженные губы, которые, обхватив фильтр сигареты, оставили на нём цветной липкий след. Выглядывали из-под шляпы и тонкие блондинистые пряди, что, вероятно, освободившись от основной причёски, теперь вырисовывали замысловатые узоры возле основания, слегка взмокшей от пота, шеи. Кожа рук незнакомки оказалась мягкой и нежной, что, наверняка, было результатом каждодневного ухода, — Зик почувствовал это, когда она, привлекая огонёк спички ближе к лицу, коснулась костяшек его рук, в чём в общем-то не было острой надобности. И в те секунды, прикуривая, она будто бы невзначай вскинула голову, позволяя увидеть своё лицо. Зелёные глаза, устремлённые на Зика, были немного прищуренны: — то ли от дыма, повалившего от сигареты, то ли от задумчивости, с которой те самые глаза взялись изучать его лицо, и словно бы выцепляли и видимые и невидимые перемены на нём. И Зику показалось, что этот взгляд беззастенчиво обнажал его душу.        «Фиренз…», — замерло на его губах, которые он держал плотно сжатыми, и не позволил им изумлённо разойтись даже, когда его постигло озарение; не позволил он и самому себе ничем выдать своего пораженческого состояния, и не изменил своей хвалёной сдержанности. И только сердце взбрыкнуло внутри, врезавшись в грудину, и тут же испуганно замерло, будто бы постыдилось своей реакции, сочтя её неуместной и недозволенной.       Фиренз, — если то была действительно она -, медленно выпрямилась и с безмятежностью в позе и на лице продолжила глядеть на него в то время, как Зик, чувствуя, что его взяли врасплох, не мог определиться со своими впечатлениями от увиденного. Определиться мешали сомнения, что имели под собой весомые основания, которые, в свою очередь, не терпели пренебрежения к себе. Являлась ли женщина перед ним Фиренз? — возможность видеть её теперь заставляла Зика подозревать свой рассудок в болезненности. Фиренз мертва. Убита четыре года назад… Но женщина перед ним была вполне реальной и живой. «Живой ли?», — и насчёт этого наблюдения у Зика также имелись сомнения, — так сильно холодила её близость, а настроение делалось траурным от одного её присутствия. Лицо её имело в себе какую-то новизну, но Зик не мог распознать её разом, однако будто бы некоторые из черт претерпели изменения, которые теперь то и не давали ему полностью уверовать в увиденное. И только глаза позволили ему признать в незнакомке свою возлюбленную и одновременно ненавистную подругу, — то, что отражалось в этих глазах, могло принадлежать только Фиренз.       Безотрывно изучая её напудренное непроницаемое лицо, Зик не мог не бранить себя за то, что поддался тому ступору, который навлекла на него Фиренз, несомненно осознающая силу и коварство своего спонтанного непредсказуемого появления. «Стало быть, вернулась из мёртвых, чтобы наказать меня за несдержанное обещание», — подумалось Зику, и мысль та воспринялась им, как дурное предзнаменование, что ничуть не тревожило, а отнюдь провоцировало его на злобные уничижительные насмешки в адрес той, что умерла для него дважды, но, несмотря на это, продолжала возвращаться к нему.       — Чего же ты ждёшь? — с верой в то, что перед ним было не более, чем болезненное эхо прошлого, Зик принял ещё более вальяжное позу и отвечал женщине против себя заискивающим взглядом. — Я весь в твоей власти.       Один уголок губ Фиренз медленно вспорхнул вверх, и на лице её заиграла искажённая, противоречащая всему тому, что должно было сопутствовать радости, улыбка, — впрочем, и та игра на её лице не придала ему живости.       — Я знаю, — ответила она с опозданием, да столь большим, что Зик не мог вспомнить и понять, какой именно его фразе полагался этот ответ.       Зато понял он, что явление, которое ему довелось застать, не было ловушкой его подсознания, истосковавшегося по присутствию Фиренз, — и стоило ему поверить в это, как страстное желание разрушить невидимый барьер между ними охватило его, но желание это было задушено крепкой, безжалостной командирской хваткой.       Опомнившись, Зик обратил напряжённый взгляд к зданию позади Фиренз — зданию сторожевой башни, коих было множество по периметру лагеря. В прошлом он не имел возможности часто находиться возле Фиренз и наблюдать её, но и без того был уверен, что теперешнее прибытие в Ребелио было самым беспечным её поступком, исключая, разумеется, её преступления на Парадизе.       — Тебе нельзя здесь находиться. Если марлийские солдаты или кто-то из наших узнают тебя, ты — покойница… На сей раз насовсем, — хрипло предостерег Зик, возвращая спичечный коробок в карман, — и постарался совершить это действие с достаточной обыденностью.       Фиренз вновь улыбнулась, — абсолютно безучастно.       — Все мы уже мертвецы, но не каждый знает об этом, — бесстрастно заключила она, заставляя Зика расжиться новыми подозрениями.       — Зачем ты здесь?       Та безучастная полуулыбка Фиренз стала ещё выразительнее, но теперь, к тому же, отдавала ещё и высмеиванием, — кого и чего, Зик знать не мог, но мог догадываться, и догадки эти ему не нравились. Фиренз всё молчала, и голова его сделалась тяжёлой от тишины, которая, как тот невидимый барьер, разделяла их, и которая сумела подмять под себя все прочие окружающие звуки. Он ждал от неё ответ, но забыл о своём ожидании, когда из здания башни вышла группа солдат во главе с капитаном Винзем Битрихом, — случилось то, что опасения Зика оправдались.       Фиренз, услышав голоса переговаривающихся солдат, тоже обернулась к ним. При виде капитана глаза её вспыхнули враждебностью — первой по-настоящему живой эмоцией. Дышала она всё так же медленно и глубоко, но с какой-то дикостью раздувались её ноздри, — как у обезумевшего зверя, учуявшего кровавый след. И, когда Зику поверилось, что она вот-вот совершит необратимое, Фиренз отнюдь стала спокойнее прежнего, возвращая себе маску случайной леди на прогулке, что необычайно шла ей.       — Прощай, Прелестное дитя, — сказала она, словно обозвав его, чему Зик не уделил и доли своего внимания, отдавая всего себя её «прощай». Не слишком ли она торопилась прощаться, когда они едва успели снова обрести друг друга? Зик, поймав себя на мысли, нелестно усмехнулся: — Фиренз походила на душистое мыло, оттого что пахло от неё всегда приятно для него, и оттого что она всегда куда-то ускользала от него; и, чем больше сил Зик вкладывал в свою хватку, тем сложнее было удержать её в руках.       Смешливость Зика быстро улетучилась, когда Фиренз направилась к зданию сторожевой башни, и снова вся её глупость расцвела прямиком на его глазах. Зик подумал отправиться за ней, — задержать, вразумить, привести её в чувства -, но досадно согласился с рациональной частью себя, которая твердила, что само его движение к Фиренз привлечёт излишнее внимание к обоим.       Фиренз всё же не стала приближаться к военным, а остановилась у другого конца здания, — однако и на том оказалась замечена.       — Ваши документы, — потребовал солдат, что отделился от основной компании, окружавшей капитана Битриха. Сам же капитан не обратил никакого внимания на Фиренз только потому, что имел склонность пренебрегать всем, что не касалось напрямую его дел, — и Зик был уверен, что Фиренз пока что спасала лишь та природная склонность Битриха.       Когда же к ней обратился солдат, она не отозвалась, и на лице её не было ничего, что говорило бы о намерении проявиться к нему. Она лишь продолжала смотреть на солдата острым взглядом исподлобья и выпускала перед собой сигаретный дым, точно обезумела и не понимала всей опасности своего положения. В то же время из здания вышли ещё двое мужчин, и в одном из них Зик безошибочно определил Вилли Тайбера, — тот было подался к капитану, но, завидев ситуацию у противоположной части здания, переменился в намерениях.       — Прошу прощения, — заговорил он, остановившись рядом с солдатом, требующим от Фиренз документы.       — Господин Тайбер, — сразу узнал его тот.       — По всей видимости, мисс Ривера смутила Вас своим присутствием, — невзначай представил её Тайбер под вымышленной фамилией, о чём знать мог только Зик.       — Вы знаете её?       Тайбер задорно и одновременно с интеллигентной сдержанностью, — Зик не представлял, как эти противоречащие друг другу качества уживались в нём, хотя и сам ни раз ощущал за собой похожие противоречия -, посмеялся над глупостью, заданного ему, вопроса и, мягко переместившись на сторону Фиренз, ответил:       — Как же не знать?.. Мисс Ривера трудится гувернанткой в моём доме. Вот, давеча просила меня показать площадь Ребелио, где скоро будет проводиться ярмарка.       Солдат прошёлся по Фиренз критическим взглядом и скривил рот.       — Я всего-лишь запросил у неё документы.       — Вот оно что… Извольте, этого Вашего требования удовлетворить не имеем возможности, — пропел Тайбер, воодушевленно вскинув голову. Фиренз же напротив, хоть и спина её оставалась прямой, прижала подбородок едва не к самой груди, — так, что шляпа её вновь скрывала половину лица. — Мои документы и документы прислуги в данный момент находятся в управлении, — мягко и в тоже время безапелляционно отрезал Вилли. — Могу я надеяться на то, что моего заверения достаточно, чтобы моим сопровождающим более не докучали расспросами столь оскорбительного характера?       — Разумеется, — растерялся солдат, но вскоре собрался. Правда, лицо его всё равно осталось покрасневшим и обиженным. — Однако же, если она Ваша гувернантка, почему сама об этом не сказала?       — Понимаете ли, мисс Ривера — натура короткая. Осмелюсь предположить, Вы попросту напугали бедняжку своим командным тоном, — со всем обаянием, которым только мог располагать, улыбнулся Тайбер, — на том они и примирились с солдатом.       Фиренз, что всё то время отмалчивалась, решила обратиться к Вилли, когда солдат уже начал отходить, но сделала это намеренно громко:       — Господин, — в таком обращении к Тайберу Зик чувствовал притворство с её стороны, — госпожа просила меня не задерживаться. После обеда детей следует вывести на прогулку, — однако то, что вызвало подозрения у Зика, самим Вилли не ощущалось, потому как каждое слово из уст Фиренз и каждую её интонацию он принимал, как должное.       — Ах, да! Хорошо, что напомнили… Будь добр, распорядись насчёт экипажа, — спохватившись, Тайбер обратился к своему молодому молчаливому лакею, который, по памяти Зика, сопровождал своего господина всюду. Лакей только кивнул и тут же поспешил исполнить поручение.       Тайбер тем временем, оставив Фиренз, подошёл к капитану, что и намеревался сделать с самого начала.       Винзенз Битрих был мужчиной стройным и поджарым, несмотря на свой немолодой возраст. Лет ему обычно давали меньше ещё и потому, что за шестьдесят седина едва тронула его темно-русые волосы, а на лице невозможно было сыскать возрастных морщин, — разве что мимических было вдоволь, потому как капитан часто хмурился, да извечно ходил недовольным. За последнии четыре года он и вовсе озлобился так, что едва ли не каждый не мог подойти к нему без смущения, — однако Вилли Тайбер в число тех смущённых не входил и относился к недоброжелательству капитана, как к данности, которую следовало принять и не придавать ей никакого значения. Потому и говорил он всегда с Винзем легко, ведь если бы хоть на секунду стушевался перед ним, то тем самым и придал бы враждебности капитана то значение, от которого изначально отказался.       — Рад был побеседовать, капитан.       — Могу Вас заверить, что скоро нам предстоит встретиться вновь, — холодно ответил Винз, явно недовольный результатами прошедшей беседы. Он пригладил ткань своей формы, что было его привычкой, словно бы он преследовался страстным стремлением всегда содержать свои одежды в совершенстве. И, приводя свой внешний облик в порядок, делал он это не неловким суетливым движением, а правил те же края кителя отнюдь резким отточенным жестом, будто бы рубил головы. Строгость его серых глазах сохранилась даже, когда Вилли Тайбер не стал упрямствовать против его желания побеседовать вновь.       Договорив с капитаном и согласовав с ним число и часы следующей встречи, Тайбер возвратился к Фиренз аккурат к тому, как к зданию подъехал заказанный экипаж. Лакей, восседавший рядом с кучером, спрыгнул на земь, чтобы открыть дверцу перед господином. Капитан Винзенз отчего-то решил задержаться на своём месте и проводить своим неизменно строгим взором Тайбера, и, что было закономерно, заметил его спутницу. Фиренз, наоборот встречающая Вилли в то мгновение, тоже увидала капитана, который и до этого волновал своим присутствие её более остальных. Взгляды их, что словно были издавна заточены друг по друга, скрестились, — Зик был уверен, что в обоих мелькнуло узнавание, но, несмотря на эту уверенность, счёл то маловероятным, ведь, признай Винз в Фиренз, сбежавшую четыре года назад, преступницу, непременно и без промедлений нацепил бы на неё кандалы и отправил бы на съедение первому же кандидату в войны.       Не спуская с неё глаз, Винз вынул из нагрудного кармана кителя, сверкающий на солнце дороговизной, серебряный портсигар, следом подпалил одну сигару. И сама Фиренз продолжала безотрывно глядеть на него с откровенной враждебностью, словно только смерти искала. В руках у неё оставалась сигарета, взятая у Зика, что не успела дотлеть, — Фиренз сжала руку в кулак, и слабый оранжевый огонёк скрылся за её, белеющими от напряжения и той силы, с которой она их сжимала, пальцами. Капитан, наблюдающий за ней, не изменился выражением лица, только крепче затянулся сигарой.       Тайбер, заметив напряжение своей «гувернантки», начал увлекать её к подъехавшей карете и позволил подняться первой. «Благодарю», — последнее, что услышал из её уст Зик. И то её обращение к Тайберу произнесено было тем же невзрачным тоном, которым она несколько минут назад обращалась и к своему заклятому другу. И то равенство, с которым она отнеслась к обоим мужчинам, оскорбило Зика и заставило его внутренне загореться праведным гневом.       С давних пор он не терпел, когда она обращалась к нему тем же тоном, что и ко всем прочим, будто бы обесценивала их исключительную связь. И, вот, теперь ему предстояло снова самостоятельно управляться со своей ревностью, ведь причина её возникновения уже спешила скрыться, однако напоследок послала Зику взгляд, который, несмотря на сказанные его владелицей слова прощания, обещал ещё одну встречу. Зик, с забытым им, мальчишеством возрадовался этому обещанию, как и оказался взволнован и возбужден теми прошедшими, невидимыми и неслышимыми разговорами взглядов, что состоялись между, казалось, ничем не связанными друг с другом, людьми.