Молодой человек! Если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.
А. С. Пушкин. Капитанская дочка
Часть I Дни Парадиза никогда нельзя было назвать спокойными. Но, доставленное на остров, письмо исчезнувшего (и вот, внезапно напомнившего о себе) Эрена Йегера довело до апогея возбуждение среди воинских чинов; в письме том Эреном были изложены некоторые эпизоды его своевольного путешествия в Марлию и частично — план грядущей атаки на Величественную державу. Следующие дни островитян проходили в подготовке и тягостном напряжении. Напряжен был и капитан отряда специального назначения. Среди гражданских и новобранцев, которые мало знакомы были с ним, шла молва, что капитан элитного отряда был заядлым, неисправимым воякою; что мирный воздух отравлял его лёгкие, а испарения тел поверженных титанов служили ему вместо кислорода — словом, мало, кто полагал, что его могло искреннее негативно волновать приближение новых сражений. Однако сам Леви мнил себя не иначе, как разведчиком, солдатом (о том, что именно это значило для него, немного позже…) — не то чтобы он хвалился этим званием, подобно какому-нибудь романтичному юнцу, но считал эту свою роль единственно верной и незаменимой. Убийства, как средство на пути к цели, тоже редко можно было заменить. Убийства титанов… людей. Такова была солдатская ноша: — «проливать кровь одних, чтобы освобождать других», — государственный переворот четырёхлетней давности лишь утвердил это печальное правило среди островитян. Пусть так, но солдату было положено защищать; временами через наступление, но никак не… разорять. Кто-нибудь, наслышанный о прошлых «подвигах» капитана, мог бы дерзко упрекнуть его, напомнив, что разорение уже было в списке его прегрешений. Леви ответил бы бездарной дерзости одно: разумно ли ставить вровень разорение лавок красномордых сальных перекупщиков подземного города с разрушением целого государства со всеми его гражданами, никоим образом не причастными к конфликту правительства Марлии и Парадиза. Сметение в душе капитана усложнялось его воображением, что уже живо представляло уродливые страдания мирных жителей — извечных жертв презренных политических амбиций. Неугасаемый гнев вскипал в крепкой груди: — на Эрена, на врага, на самого себя; и томилась не высвобожденная, неумелая жалость к тем, кто должен был оказаться между двумя войсками в час сражения. Безоружными снова станут прикрываться, как живым щитом, не жалея ни старческой седины, ни родительских святых надежд, ни детских мечт и младенческого сладкого упоения — подобную несправедливость капитан наблюдал не раз. И с горечью мыслил о том, что увидет вновь… Сам он отчасти долгие годы служил тем самым щитом из плоти, как и всякий разведчик, обороняя от гигантов мясистую праздную знать стен. И где бы теперь сыскать им всем справедливости, когда сам Йегер — надежда человечества! — решился с головой окунуться в чужую кровь? Где священная идея свободы, беспрестанно воспеваемая его молодостью и им самим? Что задумал этот юнец: — отвоевать свободу ценой жизней таких же несчастных и гонимых? Неужели он не думал о том, что своей безумной затеей предаст не только живых, что будут вынуждены его выручать, но и память мёртвых, отдавших свои сердца ради самой идеи Ценности Жизни. Закрывая глаза в перерывах между сборами и изнурительными тренировками с новым составом специального отряда, Леви чувствовал своей холодной кожей неумалимый жар будущей битвы; оглядывался назад и наблюдал на месте городов руины, оставленные его воинственной рукой… Он — салдат, а не захватчик — поминутно напоминал он самому себе, прибывая в угрюмом томлении; и мучался от того, что ни его твёрдое слово, ни самоопределение не могли предотвратить необратимые события будущего. Часть II Ему ли за оскорбленную память мёртвых и немых толковать? Он сам однажды невниманием своим всех предал; не ради любви — ради подлой человеческой страсти. Любить он не умел, но молодость убийцы и разбойника научила будущего капитана разведкорпуса вожделеть и ненавидеть — и обоим чувствам он отдавался со всей страстью, на которую только была способна его проклятая природа. Сильнейший воин человечества — он был известен не только боевыми своими умениями, но и патологическим нежеланием совершать выбор за другого… и за себя. Так уж трагично сложилось, что множество решений капитана, принятых им самостоятельно, привели его к невозвратимым, мучительно переживаемым, потерям. Глубинный страх вновь ошибиться временами стыдливо выныривал. Леви учился не сожалеть… но до сих пор уроки те давались ему с трудом. Атаковать общество Марлии — решение, принятое не им, но Леви предсказывал, что сожалеть о нём будет, как о собственном. Возникшая двойственность мышления изводила неотступно: — он заранее оплакивал всякую случайную жертву, однако продолжал готовить вооружение. Леви презирал лицемеров, но в новых обстоятельствах не мог защититься от подозрений, что в своих задушевных стенаниях уподоблялся тем, кого некогда презирал — одной лицемерке точно; той, которую однажды отпустил… Итак, дни перед отбытием начали занимать не только сборы и беспокойные мысли о будущем, но и воспоминания прошлого — в частности, о старой знакомой, которой когда-то выпали те же, не поддающиеся ответам, вопросы. Леви старательно избегал всякое напоминание о ней; поклялся себе не гадать о её судьбе после того, как она покинула остров. Но одно событие пробудило и старую боль и, дремлющую до ныне, ненависти. Елена вместе со своим отрядом добровольцев принесли на остров множество вестей; из них достаточно было и тех, с которыми сложно было примириться… К тому времени, как большая часть существенных вопросов была разрешена, Ханджи принялась вопрошать о личном. Беседа обыкновенно затянулась до глубокой ночи. В шатре не осталось никого, кроме главнокомандующего разведкой, капитана элитного отряда и негласного лидера добровольцев. — Стало быть, вас интересует воин Леммель, — деловито заговорила Елена, когда Ханджи спросила о товарище, память о котором ревностно хранила, несмотря на предательство. Едва услышав, кого касался её вопрос, Леви вознамерился удалиться, но достоинство военного и что-то ещё, чему он не мог дать и приблизительного определения, не позволили ему уйти. — Фиренз, — уточнила Ханджи, услышав неизвестную фамилию. От внимания Леви не укрылось, как, обычно спокойное, лицо Елены неприязненно сморщилось в тот миг, когда было озвучено имя беглянки. — Да-да, наслышана, — с почти прозрачной издевкой говорила она. — Что ж… полагаю, после всех несчастий, которые она принесла вашему народу в качестве война Марлии, вам будет радостно знать, что её уже нет среди живых. — Что?! — Ханджи резко вскочила, едва ли не всем телом наваливаясь на стол, что разделял их с Еленой; но тут же упала обратно на стул, будто всё её тело внезапно поразила беспричинная физическая слабость. — Мертва… — глухо повторила она самой себе и обратила свой осторожный взор на Леви, но его бледный профиль оставался неподвижен. Усилившийся морской ветер раздувал ткани шатра. Пламя свечей заплясало, бросая чёрные липкие тени на безрадостные лица разведчиков. Елена, ожидающая от них противоположных чувств, всё равно решилась продолжить: — Так точно. Мертва. Не располагаю подробностями, но известно, что она казнена вместе с семьёй. — За что? — тяжело спросила Ханджи. — За предательство Марлии, разумеется. — Она вернулась… — …Вернулась, бесспорно. Но до Марлии к тому времени уже дошли слухи, что она поддержала адских элдийцев в сражении с Звероподобным. — Догадываюсь, кто донёс эти слухи, — бесстрастный голос капитана, хранившего молчание до этой минуты, произвёл сильное впечатление на обеих женщин. Ханджи вновь настороженно покосилась на него и словно бы остерегалась каких-то особенных действий с его стороны. Елена же сменила холодное ликование на мнимое повиновение, сразу разгадав, кого именно обвинял в доносе капитан разведчиков. — Покорнейше прошу вас не винить в случившемся Зика, — с дружественным настроением говорила она, обращаясь преимущественно к Леви; но при упоминании имени Звероподобного черты последнего отнюдь ожесточились. — Уверяю, у Марлии и без него полно докладчиков. Зик лишь не отрицал очевидное. В его положении любой опрометчивый жест мог бы положить конец всему нашему плану. К слову, Зик собирался рассказать о нём Леммель, но… обстоятельства сложились иначе… Всё же, я хотела бы признаться: я восхищена милосердием островитян. Не каждый удержит себя от восторга, прознав о гибели врага, а вы сочувствуете ему… Ах да! Следует добавить, что Леммель убили, так и не доставив в суд. Объясню: Разведчик не был передан кандидату. Марлии лишена ещё одной боевой единицы — надеюсь, это умолит вашу скорбь. Доброй ночи. Часть III Но ночь та, после траурного известия, не имела возможности быть доброй. Спокойствие и хладность ума — в неведении; и лучше бы капитан, как и намеревался изначально, покинул бы шатер, не дожидаясь ответов Елены. Но он остался — самолично открылся воскресшим переживаниям. После же ничего так не желал той ночью, как хотя бы на время забыться… Но тяжелую болезненную мысль оказалось невозможно изжить одной своей волей. На рассвете капитан вернулся в свои служебные покои; отпер самый нижний ящик лакированного стола и вынул на свет небольшой, скромно отделанный, футляр, что был лично им приобретен для чужого секрета. Футляра того Леви принципиально и давно не касался. В нём находилось одно из тех напоминаний, которые уже не было ни нужды, ни смысла избегать. Капитан, проникнутый болезненной стыдливой печалью, открыл футляр и достал из него серебряный медальон вместе с крохотным хитрым изобретением (внешне напоминающим обыкновенную иглу), без которого нельзя было открыть сам медальон. В нем были сокрыты две мелкие потёртые картинки — невероятно реалистичные изображения ребёнка и женщины, некоторые черты которой выдавали их кровное родство с Фиренз. Леви, будучи одним из тех, кому довелось побывать в подвале Гриши Йегера, уже давно знал, что картинки те на родине Фиренз называли фотографиями. Долго медальон предательницы был тайною, хранящейся под замком в столе капитана. Касаться его, и даже видеть было до боли отвратительно ему. Но с той ночи, как стала известна смерть Фиренз и её семьи, Леви более не расставался с безделушкой покойницы — и будто бы тем компенсировал неисправимое расставание с ней самой. Медальон, скрытый от посторонних глаз тканью одежды, с тех пор висел у капитана на груди; и хранил на его беспокойном сердце память того, что клятва, данная Эрвину, оставалась неисполненной… С годами выробатолась у Леви привычка, которой он каждый раз поддавался неосознанно: — прибывая в глубоком раздумье, он интуитивно следовал за уединением; лениво перебирал он серебряную цепочку на шее, и движениями теми возвращал себя в прошлое, как если бы надеялся именно там сыскать решение, недоступное ему в настоящем… Пока он занимался своими размышлениями, мимо прошмыгнули двое новобранцев, придающихся пылким речам. Слепая молодость заставляла их считать нападение на Марлию торжественным событием, после которого, верили они, все солдаты должны были возвратиться на Парадиз, увенчанными славой. Что до невинных жертв будущего кровавого действа? Их для молодых воинственных слепцов словно бы и не существовало. И капитану, опытность которого истребила в нем всякие романтические думы, было досадно видеть этих юных людей — их характеры, извращенные, неверно истолкованной, храбростью. Разгоряченный разговор их заствил восполнить и его один неразрешенный спор… Помнилось ему, однажды (когда их жизнь виделась проще, оттого чуточку счастливее) Фиренз явилась к нему в кабинет с твёрдым намерением отстоять право на отдых для Йегера, что только начал познавать границы своей нечеловеческой силы. — Вы Эрена совсем извели. Днём ты его мучаешь тренировками и уборкой, ночью — Ханджи своими россказнями да экспериментами. Вот, чем он сейчас занят, а? — Тренируется с остальными, — равнодушно осведомил Леви, не поднимая глаз с документов на столе. Бюрократию он едва ли терпел, но, справедливости ради, заполнять отчёты было всяко лучше, чем вступать в бессмысленный спор с женской мягкостью. Фиренз подошла к окну, и вид за ним подтвердил слова капитана. На, расчищенном для того зараннее, полигоне разворачивалась тренировка отряда специального назначения. Пару минут так простояв в молчании, Фиренз вернулась к столу и следом подалась в критику, которую капитан прощал не многим: — Эрен не привык к такой нагрузке. Ты хотя бы иногда позволяешь ему перерывы? К тому же, сегодня выходной. — За стеной нет выходных. — Солдафон… — Леви пришлось приложить немало усилий, чтобы сохранить видимость, что он не слышал всех тех раздраженных выражений, которыми Фиренз беспечно полушепотом бросалась в его сторону. — Над остальными новобранцами ты будешь так же издеваться? — Я ведь говорил, чтобы ты обращалась ко мне только после того, как отучишься задавать тупые вопросы. — Очень остроумно, — Фиренз закатила глаза, в отместку употребляя стол, как кресло, тем самым прерывая, происходящую на нем, работу. Капитан с предупреждением глянул на неё исподлобья, но она продолжила как ни в чём не бывало. — Ты видел набор в этом году? Они же ещё дети… — Они дали клятву, и теперь — разведчики. — Разведчики, которым по пятнадцать! — Титаны не интересуются возвратом перед тем, как сожрать. Напомнить, чем прошлый раз обернулось твоё мягкое обращение с новобранцами? Лицо Фиренз тогда перекосилось. Алая краска на щеках, возбужденная раздражением, разом уступила бледности. Строго поджатые, уста не сумели ничего сказать в оправдание. Она сошла со стола и молча покинула кабинет. Однако Леви был уверен, что она осталась при своих убеждениях, несмотря на то, что ушла, будучи уязвленной напоминанием прошлых ошибок. Убеждена же Фиренз была в том, что молодые люди, рано вступающие в ряды военных по необходимости, сохраняли за собой право иногда придаваться забавам и привилегиям юности. Леви на то отвечал, что юность их больше им не принадлежала; с службой заблаговременно наступала и зрелость. Только через годы он задумался, что мог ошибаться. Ни клятва, ни сражения, ни форма сами по себе не умудряли молодость. Некоторые из новобранцев, действительно, оставались, как их называла Фиренз, детьми. Они были по-детски наивны, по-детски жестоки; легко оказывались обмануты льстецами и ложными идеалами. Да, вероятно, и те, чей разговор невольно подслушал капитан, попросту не знали к кому обратиться и кому довериться, потому самостоятельно и неумело выбирали для себя не самые созидательные идеи, и неверные направления. Может, слова Фиренз и были истиной, но правоту их сложно было принять, зная, что за речами её стояли отнюдь не добрые намерения. Своим обращением с новобранцами она пыталась не иначе, как расслабить их — стало быть, ослабить весь разведкорпус. Какую же подлость смелая она таить за своей душой, чтобы жалеть юнцов, а после бездействовать, наблюдая их гибель… Часть IV По прошествии четырёх лет Леви не стал бы лгать себе, что за годы службы за Фирез не было ни разу замечено никаких подозрительных странностей; с усердием разобрав которые, можно было б и обличить её подлинное нутро. Увы, странности те представали лишь тем, кто осознанно желал их видеть. Потеряв Фарлана и Изабель, Леви мог желать только одного: никогда более не испытать тех разрушительных чувств, что едва не увлекли и самого капитан вслед за погибшими друзьями. Он отринул бы всякий скептицизм и заставил бы себя удариться в молитву Неизвестным Силам, лишь бы те сберегли его разум и сердце. Но выходец подземного города не знал ни одной молитвы, а судьба была особенно жестока в исполнении с неверующими невеждами. Судьба, быть может, непреклонна и жестока, но Леви жизненным опытом своим был убеждён, что зачастую воля её скрывалась за лицами вполне человеческими и радушными. Во время пятьдесят седьмой экспедиции капитану явилось одно из них. Первая победа человечества над разумным титаном, казалось, была близка. Женская особь наступала, с чудовищной яростью и выработанным мастерством сметая на пути своём целые ряды храбрых неотступных разведчиков. Полоса леса гигантских деревьев уже выступала на горизонте, когда к центральной колонне примкнул докладчик. Шерсть его загнанного коня заметно переливалась от пота, а ноздри широко раздувались от быстрой безжалостной езды. — Капитан Леви! Правое крыло полностью разгромлено, — спешил доложить наездник и выглядел при том не менее вымотанным, чем его несчастная лошадь. — Титан… тот девиант — он сменил направление и теперь движется к центральной колонне. — Чёрт с ним! Встретим его, капитан! — раздались чуть позади смелые восклицания Оруо. — Отомстим за павших! Взгляды членов отряда с немым прошением обратились к Леви, но тот не спешил объясняться и рушить неясность происходящего. — Доложи обо всём Эрвину, — лишь коротко скомандовал он солдату-осведомителю, и тот, пришпорив коня, ускоренно двинулся вперёд. Солдат отъехал, но его место скоро оказалось занято Фиренз, поравнявшейся с командиром отряда. — Эрену лучше не вступать в бой с ним. Но таким темпом нас догонят раньше, чем мы прибудем в лес гигантских деревьев, — с напряжением в голосе заговорила она. — Я задержу его. Фиренз решительно натянула поводья, собираясь увести лошадь в сторону, но несогласие капитана задержало её: — Оставайся в строю. — Если нас нагонят, мы останемся без поддержки… — …Нет, — строго отрезал он, предсказывая долгую бессмысленную перебранку. — Ты член моего отряда, и мы за стеной — здесь спор неуместен. Слушайся моих приказов и помалкивай. — Тебе известно, что вступление в твой отряд — исключительно моя инициатива. Но формально я всё ещё командир, и приказы мне волен отдавать только Эрвин. — Это его приказ: не покидать строй, — Леви косо глянул на неё, и в его глазах предупредительно засверкал гнев, что бывало всегда, когда кто-то чрезмерно откровенно пытался противоречить капитану или самому здравому смыслу. — Мне дозволено действовать по собственному усмотрению, — Фиренз вздернула голову и с заискивающей улыбкой посмотрела на него в ответ. — Я постараюсь задержать нашего преследователя, а после вернусь к отряду, — заключила она и тут же направилась к правому крылу. Леви не стал провожать её взглядом, но внутренне негодовал и гневался из-за непослушания. Однако делать было нечего. Догонять Фиренз и насильно возвращать её в строй — об этом глупо было и думать. — Капитан, она справится? — послышался робкий голосок Петры, переживающей за старшего товарища. Но капитан не ответил. Гнев его скоро был усмирен властью рассудка. Злость, что множила его силу, Леви решил сберечь для настоящих врагов; к сожалению, не подозревая, что незадолго отпустил одного из них. Решение Фиренз задержать Женскую особь тогда показалось ему очередной выходкой её темпераментного нрава — глупым спонтанным желанием погеройствовать, которое капитан, разумеется, не собирался спускать с рук, но и не видел в том ничего истинно преступного… Все сторонние мысли ушли на последний план, когда им удалось схватить Женскую особь, но не удалось её удержать. Леви устремился вглубь леса к своему отряду, полагая, что и Фиренз к тому времени успела вернуться к ним. Но среди мёртвых тел его подчинённых, изувеченных Женской особью, тела Фиренз не было. И на подъезде к Каранесу она так и не объявилась. Уже на территории штаба Леви заметил, как Кирштейн вёл в конюшни знакомую кобылу. — Откуда у тебя эта лошадь? — спросил капитан высокорослого Жана, и в ожидании ответа задумчиво гладил гнедую мускулистую спину Фифи, потерявшей свою наездницу. — Капитан? — Жан растерянно глянул на него, но вскоре собрался с мыслью. — Это ведь лошадь командира Готтлиб?.. Мы с группой случаем нашли её за стеной; там, где было разбито правое крыло… — …Саму Готтлиб видели? — продолжал допытывать Леви, не справляясь с нетерпением. — Никак нет… никаких следов… Капитан? Леви более не слушал его, заставляя новобранца неловко топтаться в смятении. Жан вскоре отступил, посчитав, что водиться с капитаном, тронутым видимым помутнением рассудка, — дело небезопасное. После его ухода Леви тщательно осмотрел Фифи; кроме дорожной пыли на ней не было ничего; ни травм, как последствий столкновения с титанами, ни следов человеческой крови на шерсти — несмотря на всё это, надежды у капитана не оставалось. Формально Фиренз считалась пропавшей без вести. Но любой, кто хотя бы раз бывал за стенами, понимал, что выжить на землях титанов без лошади, в одиночку невозможно. И сам Леви понимал, что ожидание её возвращения было напрасно. Женская особь за минуты расправилась с отрядом специального назначения, что находился почти в полном составе. Гадать, что сотворила она с Фиренз, отправившейся на врага в одиночку, не приходилось… Следующие два дня капитан был не жив не мёртв; метался между желанием присоединиться к своим мёртвым товарищам (память о которых была ещё болезненно свежа и непрерывно рвала его душу) и долгом перед живыми — в частности, перед Эрвином, на которого столичная власть вновь обратила свой неприязненный взор. Травма, полученная во время вызволения Эрена из пасти Женской особи, предоставляла Леви легальное основание на какое-то время отстраниться от активного участия в жизни разведки. Ограниченный в движениях, он почти не покидал своего кабинета; и ни разу после возвращения в штаб не был в комнате, в которой они с Фиренз ранее сожительствали. Одна экспедиция разом отняла у него весь отряд… и даже больше. В дни уединения Леви выматывал себя попытками свыкнуться с новой действительностью; попытками примириться с тем, что близость, которую он едва успел прочувствовать, с кем-то другим снова была утрачена для него. Проживание в кабинете его не стесняло, как и не донимало отсутствие комфорта. Леви вполне мог физически удовлетвориться сном в кресле, но ночи его издавна были беспокойными. С последней вылазки кошмары только участились. Образы окровавленных тел товарищей преследовали его в каждом сновидении. И рядом больше не было той, кто умел вовремя пробуждать его от этих кошмаров. В конце концов, Леви стал не во славу попросту страшиться собственных снов. Бессонница сделалась постоянной спутницей его ночи. Несколько дней спустя, когда разведкорпус готовился оставить Каранес и отбыть в столицу, где полиция уже с нетерпением ожидала отчёта по пятьдесят седьмой экспедиции (ожидала со всей предвзятостью в отношении разведчиков), Леви решил забыть о своих претензиях на траур. Обстоятельства более не терпели от него бездействия, и Эрвин нуждался в участии главного исполнителя своей воли. Сам главнокомандующий все эти дни раздумывал над планом: как бы протянуть время; как вытащить на свет предателя, скрывающегося в теле Женской особи, да ко всему прочему сделать и так, чтобы и полицейские, требующие выдачу Эрена, бесполезно зубами щёлкнули, — словом, дни те для Эрвина были суетными. Леви оставил свой мрачный приют. Городской воздух не обладал столь же бодрящим, очищающим свойством, как деревенский, но и он в достаточной мере отрезвил разум капитана, отравленного продолжительным горем. Однако, не успел он успокоить окончательно нервы ранней прогулкой (что должна была стать оперативом перед исполнением служебных дел), как оказался вновь перед причиной, толкнувшей его в недолгое, но болезненное отшельничество. Возле конюшен (там, где накануне говорил он с Жаном) разворачивалась трогательная для стороннего наблюдателя сцена. — Ты! Ты бесчувственная чертовка! — радостный рёв Ханджи раздавался на весь двор и заглушал ржание взволнованных лошадей. — Мы думали, что ты уже… того… Мы места себе не находили! — жарко признавалась она, заключая Фиренз в крепкие объятия. Та же благодарно приняла Ханджи вместе с объятиями. Леви, повидавшего многое и ко многому охладевшего, увиденное, тем не менее, привело в исступление. Возвращение Фиренз (живой и, на первый взгляд, совершенно невредимой) произвело на капитана сильное впечатление. То, что прежде считалось им маловероятным, теперь побуждало Леви верить в ещё более невозможное — в воскрешение всего отряда. Ему представлялось, что вот-вот на двор ступит и Петра, беспрестанно отчитывающая Оруо, а тот будет беззлобно огрызаться; за ними — Эрл, пытающийся их примирить, и Гюнтер, молчаливо с улыбкой наблюдающий за всеми. Картина та была настолько же греющей и воодушевляющей… насколько и безжалостным было осознание, что возвращение отряда капитана — не более, чем мечтания его самого. Град громких вопросов Ханджи насильно вырвал его из тех мечт: — Что с тобой случилось? Как добралась до стены? Где ты всё это время была? — Судя по ощущениям… в аду, — Фиренз освободилась от её объятий и улыбнулась своей обыкновенной улыбкой, но глаза её безучастно глядели куда-то сквозь Ханджи, что насторожило Леви. Наконец и его присутствие оказалось раскрыто. Заметив его невысокую фигуру, Фиренз приветственно развернулась к нему, и взгляд её сделался более вовлеченным. Леви выдвинулся из тени деревьев, но тень, странных ему самому, неизъяснимых подозрений не покидала его. Они с Фиренз уже двинулись навстречу друг другу, когда капитан внезапно остановился. Его, терзаемого необъяснимым предчувствием, насквозь пронзила своевольная мысль, противоречащая всему, что он когда-либо испытывал к Фиренз: — мысль, что ему было бы спокойнее… будь она в действительности мертва. Не понимая этого своего разочарования, Леви не мог шагнуть вперёд. Фиренз тоже остановилась, изумленная тем, что он не спешил ни сближаться, ни разговаривать с нею. — В чём дело? Ты не рад меня видеть? — заговорила она, надеясь разбавить тёмные краски на лице капитана своим шутливым тоном. Леви не двинулся с места. Он чувствовал, как каждым своим мощным ударом сердце его бунтовало против чужого притворства. Наблюдать лицо Фиренз, что силой давило из себя выражение невинности, стало для капитана нестерпимо сложно; и, не объясняясь, он пошёл прочь. Однако, зайдя за ближнее здание, решил задержаться — скорее из необходимости в чем-то утвердиться нежели лишь из-за одного праздного любопытства. Голоса двух женщин по-прежнему были хорошо слышны ему. — Что с ним? — У нас много потерь, Фиренз… — Я знаю… А где ребята? Под ребятами Фиренз подразумевала членов элитного отряда, и Ханджи, очевидно, замешкалась с ответом. — Они тоже мертвы… Все, — наконец отважилась сказать она. Всё на какое-то время погрузилось в мучительную тишину. — Мне жаль… Будет лучше, если ты доложишь Эрвину о своём возвращении сама. — Да… я понимаю. — После отчёта отдохни хорошо. С той минуты, как он застал возвращение Фиренз в штаб, Леви старался не встречаться с нею; усталый разум отказывался объяснять новые чувства, толкнувшие его на такое поведение. Леви знал, что, после соблюдения всех формальностей, Эрвин отпустил Фиренз отдохнуть. В коридорах в тот день её фигура более не встречалась ему, и капитан разумно заключил, что она уединилась в их комнате; сам он, как и прежде, в той комнате бывать не желал (теперь уж не из-за призрака, а из-за её живого обывателя). Таким образом возвращение Фиренз, вопреки обыкновению, ничуть не оживило их быт, внезапно ставший раздельным. Однако в тот же день Леви пришлось изменить своему решению, и причиной тому стал случай с солдатом, чья неуклюжесть попортила внешний вид капитана. К счастью солдата, Леви тем вечером не был настроен растрачивать себя на мелочи, потому не стал отчитывать новобранца. Увы, возвратившись в свой кабинет, он обнаружил, что запасы свежих рубашек кончились. Леви ничего не оставалось кроме, как обратиться к той комнате, которую он успел окрестить запретной для себя. Дверь оказалась заперта. Недолго думая, Леви вынул ключ из-за пазухи и отпер её, после чего шагнул в комнату с видом обыкновенного своего равнодушия. К его недоумению, та оказалась пуста; постель была нетронута; вещи стояли на полках ровно так, как были оставлены хозяевами перед недавней экспедицией за стену. Леви вспомнилось, что Фиренз, как командиру, была выделена отдельная комната, но та до сих пор не использовалась за ненадобностью. Не застав Фиренз там, где ей по всем соображениям полагалось быть, Леви пришёл к единственному умозаключению: она избегала его, как и он её, — и, стоило капитану это осознать, как собственное поведение, которого он держался на протяжении всего дня, показалось ему проявлением крайнего малодушия. Не меняя испорченной рубашки (отчего был раздражен ещё больше), Леви, прихрамывая из-за травмы, направился к следующей комнате. Та не была запрета, как предыдущая. В помещении стоял полумрак, оберегающий сгорбленную фигуру, сидящую у окна. Воздух был напрочь испорчен запахом паленого табака, и Леви чуть было по привычке не подался в ругательства, но осёкся, заметив, почти до дна испитую, бутылку вина из офицерских запасов возле Фиренз, которая на его памяти ни разу не касалась алкоголя. В голове капитана, подмечающего странность происходящего, родился новый расчёт: в вине — правда, и он надеялся, что эта правда будет высказана ему. Он прошёл в комнату и приблизился к Фиренз, но та будто и не заметила его появления; только вид её становился всё более раздавленным, приниженным и… стыдящимся. — Они не должны были погибнуть, — внезапно и твёрдо проговорила она, не поднимая головы, отчего её лицо оставалось скрыто остриженными тёмно-русыми волосами. — Никто из наших солдат не должен был погибнуть, — ответил Леви, но не отдавал особенного отчёта своим словам. Мысли его занимали гораздо большую глубину, чем сам предмет разговора. Он поднял бутылку с вином и вдумчиво поглядел на неё, задаваясь вопросом: какое чувство, кроме скорби, Фиренз надеялась утопить в ней?.. — Они не должны были погибнуть, — настойчивее повторила она. Леви становился всё более напряжен из-за того, как она говорила о гибели его отряда — как о том, что не входило в её собственный, индивидуальный план. — Где был ты? — Фиренз наконец подняла голову. Её лицо походило на нестабильные воды; человеческое страдание то поднималось на поверхность, то вновь уходило на глубину. — Почему оставил их?.. Ты должен был быть рядом… Каждое её слово отдавалось глухой обессиливающей болью в груди Леви. Он чувствовал, что этот разговор вытворял с ним то, что не мог алкоголь, — капитан сам ощущал себя почти что пьяным. — Вини меня, если тебе от этого легче, — сказал он с глубоким чувством солдатского самопожертвования. — Легче? — Фиренз выпрямилась и глянула на него с некоторой враждебностью. — Нет… от этого мне не легче, — выражение её лица резко сделалось снова страдальческим и растерянным; и ни следа от недавней враждебности. — Прости, прости… — судорожно зашептала она и спрятала своё лицо в ладонях, вновь сгорбившись. За что она просила прощения? Самое очевидное: за то, что ослушалась приказа и оставила отряд. Тишину встревожили её редкие всхлипы, к которым Леви почему-то в ту минуту не испытывал жалости. И, чем больше, содрогающийся в плаче, силуэт Фиренз выражал раскаяние, тем невыносимее капитану было глядеть на неё. Он встал ближе, требовательно увёл её руки от лица и, придерживая за подбородок, заставил вновь посмотреть на него. Он видел её желание непослушно увести глаза в сторону; видел, что она делала усилие над собой, сохраняя свой слезливый взгляд неподвижным. — Есть что-то, что тебе следует мне рассказать? — медленно и тяжело проговорил Леви, сам пораженный ужасом догадки, внезапно пришедшей ему на ум… Дыхание Фиренз раздалось ещё большим беспокойством; виски, смоченные потом от волнения, заблестели в лунном свете. Она всё больше походила на больного лихорадкой. Могла ли она знать, как ранили её страдания незримые чувства капитана? Фиренз отрицательно качнула головой, выдавив из себя неуспокоительное: «Нет». Леви ощутил, как по рукам пробежал импульс; спустился к пальцам, призывая крепче их сжать… Предупреждая худшее, Леви убрал руку от лица Фиренз и попытался задышать ровнее. Её взгляд стал мертвенно-невыразительным и более не был обращен на капитана. — Если найдётся, что сказать, — скажи это Эрвину, — предостерёг он. — Если скажешь мне… я тебя убью. Часть V. Тяжело и совестно было бы это признать, но той ночью капитан, не испытывающий сочувствия к своим врагам, позволил одному из них себя обмануть; позволил одному неубедительному неверному слову вновь усыпить его чутьё. Впоследствии Леви не раз раскаялся в своей слабости, но былого не вернуть. А той ночью подозрения, что Фиренз была причастна к смертоубийству солдат разведки, произвели на него столь ужасающее впечатление, что, казалось, признай капитан даже в мыслях те подозрения правдой, — это уничтожило бы и его самого. Леви ненавидел свою любовницу за то, что она вынудила его быть очарованным безмолвным соучастником её преступлений перед человечеством; ненавидел и потому, что его жертва (его честь, проданная ради её благополучия и собственного успокоения) в конце концов была отвергнута, ведь вскоре Фиренз сама обличила себя. «У них моя семья… Их убьют, если я не вернусь», — с мучительным переживанием молила она о снисхождении, когда всем стала известна её подлинная сущность. Леви не мог её жалеть. Боль от предательства пересиливала всякое сочувствие. Он не знал любви; не знал, что значило: быть преданным своей крови и оберегать её ценой всего. Бывало, что во время очередной вылазки Фиренз устремляла задумчивый тоскливый взор далеко за горизонт, — и в такую минуту для неё словно бы более никто не существовал. Теперь Леви понимал, что не о новых просторах (подобно каждому свободолюбивому разведчику) она грезила, а о возвращении домой. Леви не разделял её извращенных преданных чувств к семье. Быть может, потому, что сам не имел таковой. Для капитана товарищ, с которым он не раз делил кров и хлеб, был бы во сто крат дороже какого-то малознакомого далёкого родственника. Чувства к матери он, возможно, и мог бы понять, но — брат?.. На фотографии в медальоне был изображён мальчик первых лет, едва оторванный от материнской груди, — Фиренз наверняка не успела и узнать его прежде, чем была отправлена на остров. Но ради одного лишь родства с ним была готова погубить всех: детей за стенами (его возраста и младше); солдат, с которыми сражалась бок о бок, и с которыми жила под одной крышей многим дольше, чем с каким-то юнцом, который, спроси, и не вспомнил бы о своей убийце-сестре. Нет, Леви не следовало её отпускать; лучше бы — казнить на месте, ведь никто не посмел бы спорить, что жизнь предательницы принадлежала разведчикам, больше всех пострадавшим из-за неё. Но в последний момент капитан проникся странным, по-настоящему жутким чувством; представил, что испытал бы он сам, зная, что где-то далеко в опасности находился ценный для него человек, и не имея возможности его защитить — это ощущение, приводящее в бешенство, капитан после испил сполна… Выражение лица Фиренз тогда преисполнилось глубокой усталостью и нежеланием продолжать борьбу. Леви видел: всё, что она хотела, это, чтобы её собственная смерть не повлекла за собой смерть её родных. Капитан оставил за ней право выбора… Всё, что осталось ему, — медальон; несчастная безделушка, как напоминание о его невысказанных умерших чувствах и о неисполненной мести. Леви не скорбел по Фиренз, нет. Для неё, служащей марлейцем и уничтожающей островитян, смерть на землях той же Марлии была самым справедливым исходом (как говорится, за что боролись…), и Леви был бы готов принять такой исход… если бы не убийство её родных. «Мальчик и женщина», — Леви мог называть их только так, не зная их имён. Но, что он знал совершенно точно, так это то, что ради них гибли его солдаты; во имя того, чтобы жили они, Фиренз отнимала жизни других. Но жертва оказалась напрасной, а капитан не терпел бессмысленных потерь ни с чьей стороны. Марлейцы вынесли Фиренз, её матери и брату кровавый приговор; они же стали и его исполнителями. Но Леви догадывался, кто был истинно виновным в случившемся; кто трусливо прятался за властью, преданной им же, Марлейской державы; чьё ревностное слово убило семью Фиренз и обесценило жертву разведчиков… — Зик.