Дело не в берцах

Дима моментально перестает играть с ним в доброго копа. Это видно по заострившимся чертам лица, по поджатым губам и расправленной линии плеч. По тому, как он отлипает от двери и делает несколько шагов вперед. — Сними обувь. Хочется спорить и язвить, но стоит Арсению открыть рот, и его тут же перебивают: — Я что, заикаюсь? — голос пропитан сталью. — Тогда не делай вид, что ты не понял. — Дима медленно подается ближе, и от него за версту разит пиздюлями. — Я велел тебе разуться. Задники гнутся и пачкаются, когда Арсений раздраженно наступает на них, чтобы снять лоферы. Костюмеры съедят его мозги чайной ложечкой. — Встань на колени. Команда весьма простая, но почему-то пугает, словно лишь в этот момент до него доходит вся серьезность ситуации. — Дим… — Я сказал на колени. Ноги подгибаются, следуя чужой воле, всё тело стремится вниз. Невидимое давление пропадает лишь в тот момент, когда колени немилосердно встречаются с полом. Арсений морщится, но Дима на это не реагирует. — Сядь на пятки, — он медленно обходит его по кругу. — Заведи руки за спину и сцепи их в замок. Ткань пиджака натягивается, неприятно сковывает плечи. Арсений кусает сухие губы, стараясь не обращать внимания на дискомфорт. Какая-то его часть испытывает облегчение от приказов, но другая хочет сорваться с цепи и кинуться в драку. Не ради выигрыша — ради самой борьбы. Чтобы Дима выбил из него всё дерьмо, все заморочки, чтобы боль мешала думать и искать новые пути к бегству. — Раздвинь ноги. Маневрировать в такой позе не очень удобно, и Арсений, скрипя брюками по полу, чуть не валится на лопатки, но успевает поймать равновесие в последний момент. Дима делает еще один шаг — замирает возле ширинки, — а потом говорит ровным тоном: — Посмотри на меня. Останься Арсений на коленях, и разница в росте не была бы слишком большой, потому что Дима ниже него на целую голову. Но сейчас, сидя на пятках, он ощущает себя абсолютно крошечным — и абсолютно ничтожным. Взгляд послушно поднимается по бедрам и животу, по широкой груди, обтянутой жилеткой и рубашкой, и, споткнувшись на волевом подбородке, замирает в районе губ. — Выше. Арсений не может — или не хочет, или всё сразу. Стоит ему ненадолго пересечься с чужими глазами, как он тут же опускает свои. — Ты не слушаешься. Он сжимает зубы, а пальцы, собранные в замок, с силой давят друг на друга, однако это не приносит облегчения. Дима ждет еще несколько секунд, но, когда ничего не меняется, командует: — Сними пиджак. Руки кажутся деревянными. Арсений кое-как стаскивает пиджак, не заботясь о его дальнейшей судьбе. — Футболку тоже. Он удивленно хмурится: — Ты хочешь, чтобы… — Я не разрешал тебе говорить. — Но и не запрещал. О да, слабоумие и отвага, идиотское проявление сучьей смелости, которая здесь на хрен не нужна. Дима снова щурится и, протянув ладонь, ловит его подбородок, заставляя смотреть в глаза. — Ты всё понимаешь, верно? — он кривит уголок губ. — Ты чувствуешь, что я от тебя хочу, но продолжаешь выкобениваться. — Дима отпускает подбородок и говорит грубее, чем раньше: — Подними руки. Стоит выполнить приказ, как футболка тут же скользит вверх по животу и спине, а после, взлохматив волосы на затылке, исчезает с тела. Дима сам его раздевает. Так… не должно быть. — Верни руки в замок. В комнате не особо холодно, но Арсений, лишившись двух слоев одежды, вздрагивает. Соски заостряются и твердеют, а шея покрывается мурашками. — Посмотри на меня… Да, вот так. Ты будешь делать это на протяжении десяти минут. Десять минут? Боже, он и десяти секунд не выдерживает: пялится на ключицы, скрытые тканью рубашки. Потому что этого тоже не должно быть. Сабы не смотрят в глаза — по крайней мере, не так пристально. Не так открыто. — Арсений, — пальцы вновь ловят подбородок и заставляют выполнить приказ. — Не смей отворачиваться. Он терпит, стиснув зубы, чувствуя себя униженным. Карие радужки абсолютно не греют, не выражают вообще ничего — полнейший эмоциональный вакуум. Сколько бы Арсений, превозмогая себя, ни пытался найти намек на интерес, там зияет лишь безразличие. В глазах горячо и колко. Он порывается их закрыть, однако Дима сильнее сжимает пальцы: — Нет. И Арсений продолжает смотреть, но никого не видеть. Или, скорее, оставаться невидимым в ответ. Потому что для Димы — такого Димы — его не существует. Он не отличается от пола и стен, от частичек пыли, витающих в воздухе, не отличается от банальной, невыразимой пустоты, сквозь которую просвечиваются другие — значимые — объекты. Картинка плывет, знакомые черты искажаются. Нет ни времени, ни работы, ни даже этой крохотной комнаты рядом со съемочным павильоном. Нет ничего. И Арсения как будто тоже нет. Нос морщится, губы дрожат, и ему невыносимо хочется отвернуться, но Дима не позволяет. Прикосновения оставляют невидимые шрамы на коже, а голос врезается прямо в мозг и звенит тихой сталью: — На меня. Слезы текут по щекам, в носу неприятно свербит, и дышать уже получается только сквозь зубы — шумно, с перерывами на всхлип. В Диме нет сочувствия. Нет тепла, принятия и желания помочь. Нет даже искры обожания, которая всегда была между ними и которую он щедро показывал всякий раз, когда Арсений хотел её увидеть. Челюсти сжаты, руки за спиной сжаты тоже — они вот-вот потеряют чувствительность. Сердце гоняет по телу коктейль из злости и страха, бессилие давит на плечи, отчаяние нарастает. Глаза Димы по-прежнему не выражают ничего. Арсений знает, что заслужил, сам ведь нарывался и брал на слабо. И пусть в их обычных отношениях много сарказма и словесной борьбы, но сегодня — сейчас — это было недопустимо: есть большая разница между вольностью и неуважением. Арсений черту не просто пересек — он по ней потоптался и станцевал «Макарену», наплевав на базовую иерархию. Подвергаться наказанию не впервой. Но раньше это были порка или запрет оргазма, связывание, стояние в углу — что-то физическое, не эмоциональное. Одноразовые партнеры не могли проникнуть в голову, порицание не работало, и они не знали, на что давить. С Димой всё иначе. И такая простая вещь, как битва взглядов, не должна доводить до соплей, однако именно это и происходит. Арсений беспомощно шмыгает носом, моргает почти до боли, лишь бы глаза поскорее высохли, но слез становится всё больше и больше. Безразличие Димы ощущается как жестокость, пальцы на подбородке — как насмешка. Словно еще чуть-чуть, и он отдернет руку, а потом вытрет её о штаны, скривившись от отвращения. Чувствовать себя ненужным невыносимо. Как и быть невидимым, когда смотрят прямо на тебя — или сквозь тебя. Пустое место, многогранное ничто, мусор, не имеющий никакого значения. Всхлипы превращаются в натуральный плач — со скулежом и кашлем, с желанием заползти в какую-нибудь дыру и спрятаться там на несколько дней. Арсений, разбитый донельзя, не выдерживает и подается вперед, чтобы уткнуться лицом в живот Димы, потереться о теплую кожу. Ощутить хотя бы подобие человеческой близости. Понять, что его замечают. Что его видят. Однако Дима давит на нижнюю челюсть, мешая сократить расстояние, и делает крошечный шаг назад. Этого шага достаточно, чтобы Арсений сломался как по щелчку. Звуки, которые вырываются из горла, похожи на вой. Он икает и задыхается, уже абсолютно не контролируя взгляд: кажется, стоит еще хотя бы на секунду встретиться с холодным безразличием — и он тут же умрет. Просто растворится, перестанет существовать, разлетится на атомы и осядет пылью по углам этой чертовой комнаты. — Всё, Арс, всё, — шепчет внезапно Дима, и его пальцы поднимаются с подбородка на щеки. Гладят мокрую кожу, впитывают соль. — Слышишь? Всё закончилось. Посмотри на меня. Арсений испуганно качает головой: страх повторения настолько велик, что заставляет согнуться пополам. Разбить голову о ламинат мешает Дима, который садится прямо между ног и тянет на себя — кожа к коже, лбом к горячей шее. Его рука зарывается в спутанные пряди. — Тихо, Арс, — бормочет он, ласково гладя по затылку. — Умница… Ты справился, уже всё. Дима повторяет одно и то же, но Арсению важно слышать это снова и снова. Он цепляется за слова как за спасительный остов, держится за мягкость прикосновений. — Эт-то длилось не д-десять минут, — заикается Арсений, дрожа всем телом, не понимая, что карабкается по Диме, как по дереву. — Да, не десять, — выдыхает тот ему на ухо, — всего пять. Он замирает от шока, сжав рубашку до такой степени, что пальцы моментально белеют. — Пять? Дима кивает и пытается поймать его взгляд, но Арсений прячет лицо в изгиб шеи, знакомо пахнущей одеколоном. Пять минут. Боже, он настолько слабый, что не смог вынести ебаных гляделок, а теперь разводит сопли, будто его драли розгами до костей. Пиздец. Арсений насмешливо фыркает, но вместо этого получается жалкий всхлип. Он как тот младенец в фильме Шьямалана — мог умереть от недостатка внимания. Нарциссичная тряпка. — Эй, — шепчет Дима, держа его затылок одной рукой, а другой потирая озябшую спину. — Ты не тряпка. Арсений, должно быть, бормотал вслух, и это стремно, но нет сил на стыд. Касания теплых ладоней делают слишком хорошо, заземляют и успокаивают. И лишь спустя пару секунд он понимает, что сидит на Диминых бедрах, свернувшись буквой «зю» — полуголый, уязвимый и весь в слезах. Арсений слегка меняет положение тела, чтобы убедиться, что давит прямо на чужой пах, да только никакой активности там не наблюдается. — Ты использовал браслет? — спрашивает Дима, отвлекая от нового повода для истерик. — Что?.. — Браслет, который я на тебя надел, — он скользит пальцами по предплечью и замирает на запястье с черными бусинами. — Нет. — Почему? Осознание приходит не сразу, но всё же приходит. Наказание должно приносить дискомфорт, да, — но не животный ужас, и поэтому Дима, действующий впопыхах, оставил лазейку, чтобы Арсений мог за что-то держаться. Он обезопасил его, насколько мог: назвал условия, обозначил время, не бросил в неизвестности и даже приказал свести руки в замок — если бы Арсений не был таким тупым и напуганным, то потер бы запястья друг о друга, чтобы укрепить связь с реальностью. Но вместо этого он просто… — Забыл, — выдыхает Арсений, чувствуя, как от обиды на самого себя опять подкатывают слезы. — Тихо, тихо, — причитает Дима, едва заметно качая его из стороны в сторону, словно ребенка. — Прости, я не должен был… — Ты н-ни при чем, — воздух застревает в груди и выходит наружу влажным всхлипом. — Я сам во всём виноват. И я больше не буду, обещаю, только… не переставай на меня смотреть, — договаривает он абсолютно коряво, звуча как полный идиот. Но Дима лишь мягко смеется: — Я всегда на тебя смотрю, Арс. Ты же знаешь. «Не всегда», — тут же проносится в мыслях, и он невольно возвращается на пару минут назад. Страх кусает за пятки и вызывает очередную порцию слез. Арсений, стараясь забыться, потирается щекой о Димину шею, вжимается носом в линию челюсти. Рука на спине продолжает гладить голую кожу. Никакого сопротивления, никаких возражений. — Дим… — сипло зовет он, понимая, что здравомыслие окончательно съебалось в закат. — М? Арсений ведет кончиком носа вверх и вниз, плавно смещается на щеку. А потом жмурится, оказавшись у края рта, точно зная, что его выдохи оседают на чужих губах. — Арс?.. — Поцелуй меня. Рука замирает на лопатке. Дима пробует отстраниться, но Арсений не дает: цепляется пальцами чуть ниже затылка. — Пожалуйста, — шепчет он едва слышно. — Если хочешь, потом сделаем вид, что ничего не было. В горле нарастает паника, голос в голове ехидно смеется: какой, в жопу, поцелуй? У него на тебя даже не стоит. И всё равно Арсений, отказавшись от гордости, как портовая девка, снова просит: — Пожалуйста, мне это нужно. Дима не подается ближе, но и не пытается уйти, когда Арсений прижимается к уголку сведенных губ — те сухие и теплые. Еле заметное касание шлет искры вдоль позвоночника. — Дим… — умоляет он то ли вслух, то ли мысленно, пока сердце бешено таранит ребра в попытке пробить грудную клетку и сбежать к чертовой матери. Губы мягко трутся о губы. В поцелуях на детском утреннике больше страсти, но Арсений не просто получает — крадет, потому что ответа так и нет. Зато есть стук в дверь. Он раздается столь внезапно, что Арсений шарахается, будто ошпаренный, и чуть не падает с Диминых колен. Благо тот успевает его подхватить. — Пацаны, — звучит голос Сережи, — сорян, если мешаю, но гримеры вас уже обыскались. Заканчивай, Поз. Он уходит дальше по коридору (в звенящей тишине его шаги слышны особенно громко), и они снова остаются вдвоем. — Ты сказал им, где мы? Вопросы из серии «Капитан Очевидность» куда лучше, чем жалкая попытка посмотреть в глаза. Дима, судя по всему, качает головой: его подбородок движется влево-вправо. — Только Серому, чтоб выиграл время. — Ясно. Хуясно, блядь. Арсений совершенно не понимает, как дальше строить. Недопоцелуй горит алым на щеках и шее, стекает краснотой по голым плечам и оседает где-то в районе пупка. — Прости за… — он хмыкает: — За всё, полагаю. Не хотел быть занозой в заднице. Арсений порывается встать, но его удерживают за талию. — Тебе уже лучше? — Да. — Хорошо. Сразу после этого Дима притягивает его за шею и прижимается к губам. Шок настолько велик, что Арсений забывает закрыть глаза и открыть рот. Он просто виснет, словно древний пентиум, пока мозг ищет сотню причин, по которым поцелуй из жалости — очень плохая идея. Долго искать не приходится: разбитое эго нанизывает их на невидимую леску как бусины — одну за другой. — Прекрати, — командует Дима, не добившись реакции. Каждая буква отпечатывается на губах и пытается юркнуть прямо в рот. — Не накручивай, просто иди сюда. Арсений жмурится и хрипит: — Нас ищут. — Я знаю. Но за минуту ничего не случится. …Что ж, если так подумать, минута — это очень мало и одновременно дохуя. Однако все скабрезные шутки тонут в гуле удовольствия, когда Арсений, поддавшись, отвечает на поцелуй. Ни один из них больше не косплеит статую: губы ласкают губы, а горячие ладони поднимаются от боков к лопаткам, чтобы после снова нырнуть вниз. Когда Димин язык проходится по кромке зубов и проникает глубже, делясь влагой и жаром рта, Арсений тихонько стонет. И, судя по пальцам, сжавшим его талию, звук не остается незамеченным. — Дим, — шепчет он как молитву, пока его целуют в щеку, в линию челюсти, влажно скользят по шее, чтобы втянуть кожу и слегка её прикусить. — Дима… Тот ведет кончиком носа вверх и вниз, шумно вдыхает запах тела. Бормочет: — Перебор? — Н-не останавливайся. — Минута скоро кончится, — произносит Дима прямо в кожу и поднимается обратно к губам. — И мы сделаем вид, что ничего не было? — спрашивает Арсений между поцелуями, прижимаясь к чужой груди, стараясь получить больше касаний. Пальцы невесомо гладят по спине — нежно, как дорогого любовника, а не как коллегу из чувства жалости. — Ты этого хочешь? Ответить он не успевает: в дверь снова стучат. — Арс, ты там в порядке? — с тревогой интересуется Сережа. — Я Позу-то, конечно, доверяю, но мало ли. — Всё нормально, — голос слишком сиплый, приходится сглотнуть. — Мы уже идем. Дима выгибает бровь, но Арсений, бросив банальное «позже поговорим», кое-как поднимается с его колен и начинает искать футболку. Ссыкло.