NOT IDEAL

Джейсон жил в доме с серыми стенами на окраине Нокфела. Он любил жизнь за то, что она тихо обходила его стороной, не мешая существовать в своем крохотном мире, границами которого служили именно эти стены, покрытые шершавым пепельным кирпичом. Во время дождя от него исходил странный запах черной земли и тяжелой, свинцовой влаги, превращающей легкие в большие воздушные шарики. А еще было запущенное подобие сада, с высокими колючими зарослями, где на толстых стеблях вторую осень подряд появлялись голубые крохотные бутоны. Джейсон редко выходил туда, предпочитая рассуждать о досаждающей ему растительности на расстоянии, через грязное стекло. Иногда приходила миссис Динес и, растерянно улыбаясь, предлагала свою скромную помощь в виде очистки заднего двора от палых листьев или готовке ужина. От подобного оскорбления в свой адрес Джейсон всякий раз ощущал острый приступ нервного тика и захлопывал дверь прямо перед носом неугомонной соседки. Она была религиозной вегетарианкой и держала у себя четырех белоснежных кошек, нередко гадивших где ни попадя, отчего особой любви к ним Джейсон не испытывал вовсе. Находя у дверей клоки грязной шерсти, он, не стесняясь в выражениях, обещал отправить тварей Божьих прямиком на облака, откуда те, по словам миссис Динес однажды прибыли к ней. При любом раскладе помощь ему не требовалась. С домашними хлопотами он, благо будучи зрелым крепким мужчиной, справлялся самостоятельно, несмотря на низкое кресло, заметно урезавшее доступ к верхним полочкам с книгами. Особенно досадно это было потому, что именно там стоял «Медведь и дракон» Тома Клэнси, прочитать которую Джейсон хотел уже давно, но руки все никак не доходили. Читать по вечерам, лежа в своеобразном уютном гнездышке из подушек успокаивало Джейсона как нельзя лучше. Сильнее на него могла подействовать разве что бутылка крепкого виски. А уж если смешать оба удовольствия вместе — выходило совсем хорошо. И Джейсон ни в чем себе не отказывал, проваливаясь в чудесные миры тех, кого по праву называли мастерами слова. Два раза в неделю ему все же приходилось выходить наружу, по крайней мере для того, чтобы купить невовремя закончившийся стиральный порошок или еще что-нибудь крайне необходимое, имеющее свойство коварно исчезать в межпространственных дырах. Терпеть на себе изучающие взгляды прохожих Джейсон ненавидел примерно так же сильно, как и бриться, но, если последнего удавалось избежать, то первое прилагалось к купленным по случаю продуктам и длинному чеку. После пережитого хотелось поскорее добраться домой и лихорадочно выкурить оставшиеся полпачки Camel. На недавнем приеме лечащий врач строго настрого запретил подобного рода занятия, однако перестать курить для Джейсона означало перестать дышать. А перестать дышать равнялось задохнуться, тогда как курить означало кашлять. Что из этого пугало больше, Джейсон решить не мог и чередовал, мучаясь от совокупности последствий, приходящих вместе с закатным тусклым солнцем. Сидя под его красными лучами, он опустошенно сгибался пополам, выплевывая на ладонь сгустки аналогичной по цвету вязкой жидкости, отчего казалось, что он наглотался сухого воздуха. Вытирая рот подолом светлой футболки, Джейсон вздыхал и скорбно обнимал шелестящую упаковку салфеток, которыми все равно не пользовался. В такие моменты он чувствовал что-то такое, чего однозначно не должно было быть в его идеальном мирке, и стены-границы давали болезненную трещину. «Сдохнешь как последняя псина, и никто не закопает» — небезосновательно думал он. Нет, конечно, оставался Дэвид, заглядывавший «на огонек» едва ли не каждый день, но о нем почему-то вовсе не вспоминалось, как об неотъемлемой части существования, без которой все бы давно пошло по наклонной. В такие моменты Джейсону было слишком плохо, чтобы думать о таких хороших вещах, как Дэвид. Он чувствовал себя паршиво изнутри, что делало положение еще более абсурдным и безвыходным. К сожалению, позвонить в скорую, пожаловавшись на недостаток неизвестно чего, в штате, где жил Джейсон было невозможно. А быть может, оно и к лучшему, ибо то, что именно сказал бы им он, напоминало бы бред сумасшедшего, по пьяни решившего пафосно выпасть из окна. Исповедь самоубийцы в омерзительной своей прелести, неоскверненная вниманием со стороны. Но, как известно, не всякий самоубийца признает серьезность своих намерений, и не всякая туча в конечном итоге прольется дождем. Джейсон, допустим, пробовать на прочность подоконники не собирался вовсе. Что было нужно ему не знал никто, включая его самого. Однако это определенно было нечто более сложное, нежели желание наложить на себя руки. Свобода? Маловероятно. Он выпустил ее из рук так давно, что перестал считать года, танцуя на костях собственного безрассудства. Светлая память? Исцеления? Прозрения? Чего же, в конце концов, требовало крошечное грустное существо в желудке, периодически тихо скребшееся когтистой лапкой по слизистой, толкающееся спазмами тугой, ощутимой боли? Как знать. Джейсон устал задавать вопросы, устал искать ответы в тишине молчащих фотографий, раз и навсегда осознав, что люди, изображенные на них, никогда не вернутся из нави в явь. Он хотел бы… А в прочем Терять нечего Обрекать невиновных — его кредо. Это была совершенно безумная мысль, до того безумная, что озвучить ее и внятно проговорить пусть даже мысленно, не хватало наглости. Не сейчас. Не здесь. Не в этой жизни, по крайней мере. Может статься, Господь Бог даст ему еще один шанс, окончательно поставив на карачки перед сутью пустоголово истраченного времени, ткнет, как непослушного щенка в лужу. Время, вот чего никогда не хватало. И все-таки перед прыжком в бездну стоило подумать. Джейсон курил, мучительно размышлял и вновь забывался под утро, путая восход и закат. Он буквально вынашивал в себе эту дурманящую, граничащую с чистым кретинизмом идею, и в тайне от всех, воровато, прячась за тенью беспробудного равнодушия, тешился ею. «Прости, приятель» — мысленно говорил Джейсон замусоленному красному ошейнику, свисающему из ящика письменного стола, — «Твою самодовольную морду не заменит никто. И все же пора подыскать кого-то живее твоей гниющей под землей туши. Кого-то, для кого я никогда не буду собой». Ошейник молчал, и колясочник с горькой досадой морщился, отбрасывая его в пыльный угол. Он знал, что шел на предательство.