* * *
— Герр Моцарт. да Господи, Вольфганг! — чуть тряхнув немца за плечи прикрикнул Антонио, выглядя весьма раздраженным. — О, а я уже подумал, что помер… — Да, я тоже. Просыпайтесь, приехали. А вы езжайте той же дорогой, что приехали. Упретесь в собор — значит, пропустили поворот. Будучи в состоянии желешки, причём яблочной, Моцарт несколько раз отбивался, отворачивался и всякими разными способами пытался сделать вид, что его не существует и соответственно будить его не надо. Но увы, Сальери проявил свои садистские замашки в полной мере, торомоша несчастного композитора. С горем пополам вытащив, забрав вещи, Антонио коротко кивнул извозчику, снявшему шляпу на прощание. На улице уже во всю блестело солнце, было около полудня. Чужое имение, вопреки ожиданиям, представляло собой довольно светлое, пусть и не огромное здание, выполненное со вкусом. Моцарт, вываливалившись из экипажа, замирает на месте, чуть приоткрыв рот — настолько красивым и непохожим на самого Сальери выглядит дом. В голове смеётся сестра, напоминая о том моменте, когда в его открытый от удивления рот действительно залетела маленькая мушка. Поспешно захлопнув его и поморщившись от неприятных воспоминаний, юноша обратил всё своё внимание на, как ему казалось, хозяина дома. Впрочем, казалось до недавнего времени. — Повторяю один раз, больше не буду. Хозяин дома — мой брат — Франческо Сальери, называйте просто Франческо, а то запутаетесь. Управляющая по дому — мадмуазель Жаклин, она говорит по-немецки, если что. На счёт прислуги я не знаю. — коротко и быстро отчеканил итальянец, выдыхая. Чуть помявшись у двери, он трижды постучался. — У Вас есть брат?.. — в шальном воображении немца тот был абсолютно одиноким и из-за этого злобным… мир был разрушен. Может он ещё и в розовой комнате живёт?! — О котором я говорил половину поездки и до этого? Да, и это не тайна. У меня есть старший брат, тоже композитор. — Сальери пожал плечами. В щели показалась девушка, тут же ойкнувшая и открывшая дверь. Что-то быстро бросила на итальянском, вызвав смешок у брюнета и что-то снисходительное. — Lily! Lily, tu veux dire fille, si monsieur Salieri Jeune découvre ce que tu as fait avec le vase.! — тут же раздался другой женский голос, чуть хриплый от возраста. В прихожей появляется женщина в чистом фартуке и бледно-голубом платье, совсем простом. В некоторых местах седые светлые волосы заплетены в тугую косу и спрятаны в косынку. — Qu'a-t-elle fait de mon vase?..— тёмные брови тут же поползли на лоб. Убрав туфли, маэстро прошагал до другой комнаты и с опаской заглянул внутрь. Послышался раздасадованный выдох. — А вы легки на помине, Антонио. — Это была моя любимая ваза… — Не переживайте, склеим. Я вижу, у нас гости. Молодой человек, что же вы молчите, будто воды в рот набрали? — Ах, точно… мадмуазель Жаклин, это герр Моцарт, мой… коллега. Если так можно выразиться. Герр Моцарт, мадмуазель Жаклин. Действительно странно, что вы молчите, обычно не умолкаете. А где, кстати, Франческо? — Вернётся к вечеру, он на приёме. Вы, должно быть, устали с дороги. Проходите в гостиную, я подам чай и велю девочкам подготовить для вас комнату. — кивнув, женщина скрылась в коридоре. Сальери бросил что-то итальянское себе под нос, и ушёл наверх. Снова спустился. Слуги же сквозь стены исчезли! — Гостиная вон там. — он указал рукой на дверной проем, где минуту назад горестно страдал о вазе. И снова ушёл. Приветственно поклонившись мадемуазель Жаклин, Моцарт всё не мог оторваться от созерцания красоты дома. Только фраза о чае заставила его очнуться и вот он уже послушно топает в указанном направлении, а ведь вечером его ждёт встреча с хозяином дома… кажется, этот месяц обещает быть весёлым. То тут, то там на глаза бросались декоративные предметы: картины, статуетки. Многие, кажется, даже не подделки. Несмотря на обилие украшений, всё было выдержано в одном стиле. Милая горничная, принеся чай, постаралась максимально обворожительно поставить его перед юным гением, однако была изгнана злостным шипением Жаклин. Моцарт улыбнулся этой девушчке в качестве благодарности, искренне удивляясь злобному шипению — что такого она сделала, чтобы его заслужить? Впрочем, не его дело, может у них свои причины для натянутых отношений. — Может, у вас есть какие-то вопросы, герр Моцарт? Если позволите так к себе обращаться, конечно. — присев в кресло, женщина разлила напиток по чашкам, и выжидательно посмотрела на Вольфганга светлыми глазами. — Даже если это касается одно из Сальери. Вы выглядите растерянным. В голове вертелся один вопрос, но, при всей своей лёгкой бестактности, Вольфганг не решался его задать. Уж слишком личный. Слова мадемуазель Жаклин и внимательный, глядящий в душу взгляд, сработали как спусковой рычаг. — Скажите, а… насколько они похожи? — с губ слетел несколько нервный смешок — Мне стоит опасаться встречи и бежать, пока не поздно? Чай оказался вкусным, а общая атмосфера сдержанной роскоши — приятной и какой-то домашней. Как же давно он не был у себя дома, не общался с отцом и сестрой… сразу после этой поездки надо будет уехать домой, его просто обязаны отпустить. Он ведь столько сделал! Ну, или придётся напомнить, что после месяца неустанного сочинения ему нужна… моральная поддержка от родного дома. Да, вот именно она. — Франческо и Антонио? Как юг и север. Доброжелательнее старшего Сальери я людей не встречала, он видит в каждом потенциального приятеля. Человек безумно компанейский, но прогибаться не станет. Антонио наоборот, холодный, как айсберг, и на километр к себе никого не подпускает. Слишком больны последствия, понимаете? Несмотря на это, они схожи в привычках и повадках, иногда говорят друг за друга. Сомневаюсь, что сейчас, спустя несколько лет, не будут. — внимательно осмотрев юношу, женщина усмехнулась — Знаете, вы на него похожи. Не сейчас, но когда он был чуть младше. Всё хотите знать, хватаетесь за все возможности… да, вы точно на него похожи. Слова, конечно, немного успокоили, но всё же некая нервозность осталось — даже если Франческо не кусается, мало ли, может он просто поедает целиком. Услышав сравнение Антонио Сальери с собой, Моцарт поперхнулся чаем, чудом не выплюнув его на себя и стол, вытаращил глаза и уставился на женщину. Они? Похожи? Смешно. Может, она с кем-то его путает?.. Глядя на чужую усмешку, стало немного не по себе. Ощущение, что она уже поняла о нём абсолютно всё — от кошмаров детства, издёвок при дворе и до всех чувств, которые вообще-то должны были остаться его личной тайной. Вольфганг украдкой оглядывается, про себя жалея, что даже не попытался позвать с собой единственного знакомого человека. Да, не самого приятного, но выбирать тут не приходится. Пару раз ему кажется, что звучит знакомый стук каблуков, но это действительно только кажется. Понимая, что тишина как-то затянулась, он бросает взгляд на убранство и вопрос приходит сам по себе: — А что за ваза? — возможно, звучит немного некорректно… с другой стороны, ему же разрешили спрашивать что угодно? Вот он и спрашивает. Но, на всякий случай, Моцарт добавляет. — Простите, если это личное слишком, можете не отвечать, в принципе. — Правда, вы очень похожи на него в юности. Но годы и положение берут своё — Жаклин пожимает плечами, элегантно отпивая чай — Ваза — подарок от… скажем так, дорогого человека. Очень дорогого человека. Не глядите так загнанно, Вольфганг, я пожилая женщина, и видела много людей, чтобы читать их, как раскрытую книгу. Даже ваш дорогой Антонио для меня, что для белки орех. Ладно, кушать в качестве печенья к чаю его не собираются. Спасибо. Понимая, что лезть дальше в дебри личной жизни Антонио не хочется и не стоит, Вольфганг умолкает и просто наслаждается тем, что ничего его не трясёт и не пытается со всей силы ударить об стенку. Даже чуть-чуть прикрывает глаза. — Спасибо Вам. Надеюсь, что не буду мешать Вашему привычному распорядку дня своей… музыкой. — В этом доме один — композитор-учитель, принимающий учеников чуть ли не каждый день, да и сам прелестный музыкант, а второй — капельмейтер-учитель, при этом еще и трудоголик, который, я уверена, практикуется по сотне раз на дню, пока пишет что-то, ну и принимает учеников. Вы меня не напугаете. И уж точно не помешаете. — Весело вы, должно быть, живёте… — Мадмуазель Жаклин! — раздался приглушенный раздраженный оклик сверху. — За стеклянными дверцами в коридоре! — будто зная, о чём её спрашивают, ответила управляющая, помешивая сахар. — Я миллион раз просил никогда не выносить мою скрипку за пределы моей комнаты! — итальянское шипение по кусочкам представило его владельца. Никто иной, как Сальери-младший. — Как капризный ребёнок… — Я всё слышу! И правда, веселье этой жизни подтвердил зло шипящий Сальери, пришедший из ниоткуда, будто кара небесная. — Поменьше бы контактировать с Францем, Тонито, и цены тебе не будет. Котов увидит — и все, собираем деньги на похороны Франческо. — выдохнула Жаклин, снова вернув внимание гостю — Извините за это. Столь непривычное и режущее слух обращение «Тонито» чуть сбило с толку. Хотя, казалось бы, куда ещё сильнее… сегодняшний день был переполнен непонятными моментами. А если судить о Франческо Сальери по короткому описанию от мадемуазель Жаклин, то с его появлением всё станет ещё интереснее. Хотя, учитывая то, что по её словам Антонио чуть ли не котёночек домашний, рассчитывать на высокую точность не стоит… — А? Ничего-ничего, я понимаю. воссоединение семьи, возвращение домой и всё такое… — Вольфганг плавает в своих мыслях, отвечая реальности с задержкой. Слишком много всего произошло за последние полчаса? Минут пятнадцать? — У вас коты есть? — Пятеро. Огромные, пушистые и своенравные мерзавцы, подстать одному из хозяев. Подарила одна знакомая, а отказываться было как-то неловко… — закатив глаза, она шикнула что-то об ужасном добряке. — Поверьте, вам понравится Франческо. Еще что-то? Глаза Моцарта загораются, как только он слышит о котах. О таком количестве котов. Леопольд не жаловал, а у мамы начиналась странная реакция в их присутствии — семейство бы попросту не выжило, если бы решило завести себе котика. Только Вольфганг задумывается о том, что было бы неплохо с ними познакомиться поближе и воплотить давнюю мечту, дверь чуть приоткрывается. В комнату заглядывает сначала крупный розовый нос, затем рыжая морда, а следом в двери появляется весь кот. Правда, огромный и жуть какой пушистый; такое ощущение, что это просто большой комок пуха с двумя блестящими глазами-бусинами. Чуть сощурив глаза, кот мягко подходит к замершему на месте Моцарту и тыкается в ногу носом. Трётся о ноги, поднимает голову и требовательно, громко мяукает, мол, гладь меня, что стоишь? Не веря своему счастью, Вольфганг аккуратно прикасается к пушистой шёрстке, проводя вдоль всей кошачьей спины. Повторив это движение несколько раз и чуть осмелев, он задерживается на мордочке и ласкает за ушком, почесывает более короткий мех. Оторвавшись от ласковой руки, кот запрыгивает на диван и растягивается на чужих коленях. Продолжая ласку, Вольфганг слышит мурчание и чуть ли не мурчит сам. Забыв о существовании всего остального мира, он играет с котом, заглядывая ему в глаза, воркуя, не в силах оставить животное в покое и вернуться к разговору. — Видимо, мы его потеряли… — Я дичайше извиняюсь, а вот это вот вообще что такое?.. — в комнате появляется Сальери, удивлённо вскинув брови. За ним, урча и мяукая, забегают ещё три кота, четвёртого он держит на руках. — Ну, одно лицо! — Жаклин улыбается, рассматривая чёрного кота в чужих руках. Белая грудка и лапки совершенно точно совпадали с одеждой Антонио. Итальянец, закатывая глаза, бухается в кресло, тут же оказываясь в ворохе шерсти разных цветов. — Не переживайте, шерсть потом отстираем. Знаете их имена? — …удивите. Сальери в окружении пушистиков выглядел слишком мило и слишком непривычно. И правда, одно лицо — кажется, кот идеально повторил его выражение лица, ну уж очень удивлённым он был. Лапками кот гладил чужой сюртук, каким-то чудом не цепляясь за ткань коготками — видимо, понимал, что за такое его по головке не погладят. Только Антонио садится, рыжий кот спрыгивает с нагретых колен, оставляя немного шерсти на память, и переходит на чужие, бесцеремонно спихивая своего серого друга и занимая его место; Вольфганг грустно вздыхает и проводит по коленям ладонями, собирая мех. — До, Реми, Фасоль, Ля, Си. В лучших традициях. — женщина улыбнулась, а Антонио позволил себе сдержанный смешок. — Что-то такое я и ожидал от Франческо… Имена приводят Моцарта в восторг и он по-детски смеётся, сдерживая порыв похлопать тому, кто их придумал. Кажется, в таком музыкальном доме просто никак по-другому назвать было нельзя. И Вольфганг не удивится, если внезапно встретит двух крупных псов с именами Диез и Бемоль. И попугайчика Бекар. Хотя, попугаев Антонио хватает и на работе… Чай заканчивается, но Моцарт слишком увлечён разворачивающейся перед ним картинкой, чтобы это заметить. Поднося к губам пустую чашку и попытавшись отпить глоток, он искренне удивляется, когда не получается это сделать. Не успевает чашка вновь коснуться блюдца, как будто из ниоткуда появляется невысокая девушка, с чуть ли не открытым заигрыванием наполняя её снова. Немного, правда, капает горячим на руку композитору и рассыпается в извинениях, стоит раздаться тихому болезненному шипению. Она косится на Сальери и мадемуазель Жаклин, склоняет голову в небольшом поклоне и снова исчезает, стоит зайти за спину композитору. — Лилит за полчаса натворила больше дел, чем Франц за пять лет… я близок к тому, чтобы драматично закричать, что она уволена. — Антонио закатывает глаза и медленно поглаживает кота. Моцарт усмехается — он же за жалкие полчаса в чужом доме узнал о жизни Сальери больше, чем за всё их… сосуществование по разные стороны баррикад. Хотя, кажется, что-то драматично кричать — это по его части, взять ту же их первую встречу. Что, недостаточно драматично? Что ж, Вольфганг готов перечислить ещё хоть миллион случаев… — Как в дешёвом романе? — Я живу, как в дешёвом романе. Всё по классике: я — главный злодей, есть главный герой-бунтарь, в лице девушки, за которую мы дерёмся — работа. Прилагаются также могущественные покровители и собачка из дамской сумочки. Только не говорите Розенбергу, что я его так назвал, иначе отпуска мне не видать. Больше никогда. — Только не говорите, что я над этим посмеялся… — смеясь, Вольфганг сгибается чуть ли не пополам, — иначе жизни мне больше никогда не видать! — …а сейчас отпуск прямо перед глазами маячит… — Ну, тоже верно… — Сальери театрально выдохнул. Моцарт смущённо кашляет, вспоминая о своём тёмном прошлом, когда он проводил ночи за теми самыми дешёвыми романами, которые изначально принадлежали Наннерль. Впрочем, кажется, он открывал их куда чаще, чем сестра. Но сравнение реальной жизни с картонными персонажами, это, конечно, сильно… — В таком случае, в конце у нас обязательно должна быть пафосная дуэль! За сердце нашей возлюбленной! — Моцарт перебивает его, торопливо начинает рыться в карманах, а затем с победным вскриком чуть подпрыгивает и кидает на колени Сальери почти белую перчатку. — Я вызываю Вас на… либо дуэль, либо свидание! — Нет, ну, поворота на романтическую линию героя и антигероя я ещё не видел… — Антонио создаёт намёк на беззлобную ухмылку — Вы бы поосторожней, Вольфганг, я всё-таки итальянец, и с оружием управляюсь получше. Подмигнув, Моцарт падает обратно на своё место, наблюдая за тем, как оскорблённый до глубины всей его кошачьей души кот уходит с колен Антонио — перчатка прилетела прямо на его спину. Сальери чуть закатывает глаза и провожает кота взглядом. Свято место пусто не бывает — чуть помяучив, на него забрался большой серый комок шерсти. — Если Розенберг узнает о том, что мы вообще про него вспомнили… то нам не жить обоим. — Икает наверное, бедный… — С учетом того, что происходит на работе, это очень маленькая для него карма… — …он до сих пор со своей тростью? — Увы. Удивлён, что после того случая он её не сжёг… — Мадам Жаклин, я дома! — в прихожей хлопает дверь, и слышится басистый голос. Домоправительница тихо смеётся и уходит в другую комнату. Моцарт вздрагивает от хлопка двери, оглядываясь на звук, что так резко выдернул их из тихой и спокойной беседы. Насколько она, конечно, может быть спокойной с участием Моцарта… — Франческо, не забывайте, его зовут Франческо. — чуть отпив чай, мужчина поставил чашку обратно на столик. Напоминание об имени старшего Сальери пришлось как нельзя кстати — Вольфганг уже успел благополучно позабыть его, лишь смутно припоминая, что начинается оно на согласую букву и что букв там много. Благодарно улыбаясь, он встаёт и идёт вслед за остальными, судя по всему, встречать хозяина. Сальери, общаясь с женщиной, появляется в гостиной. Франческо был минимум на голову выше брата, чуть крупнее, имел короткие темно-коричневые волосы, зачёсанные назад. В отличие от Антонио, он был одет в бордовый жакет с несколькими позолоченными элементами вроде вышивок на воротнике и запонок. Лицом — как неожиданно! — был действительно схож с капельместером: те же внимательные тёмные глаза, форма бровей и привычка держать растительность на лице. В отличие от Сальери-младшего, который держит короткую бородку на челюсти, Франческо отращивал небольшую эспаньолку. — У нас, кстати, гости. Маэстро Моцарт. — чуть кивнув, Жаклин собрала чашки и чайник на поднос — Он работает с Антонио, и… — Ну нет бы самому приехать… — проворчал итальянец, складывая руки на груди. Кажется, брата, стоящего буквально за спиной у стены, он не заметил — Нет, я понимаю, капельмейстер, все дела, но пять лет не появляться дома! — Может, потому что мне отпуск не выдавали?! — возмутился брюнет, случайно выдавая себя. Он прикусывает язык. Повисает неловкое молчание. — Господи, какой же ты придурок… — Франческо выдыхает, и притягивает того к себе. — Ай, ай, задушишь же! Франческо, ребро. — хрипит младший от слишком крепкой хватки, пытаясь выпутаться. — Франческо, ты его придушишь. — У нас есть Ламбруско? — Должно быть. — Отлично. Всё-таки Антонио отпускают, и он сам садится в кресло, потирая шею. Внимательно осматривая гостя, Сальери-старший занимает место рядом. Встреча братьев, по скромному мнению Моцарта, была несколько… неожиданной. Честно, он побаивался этой встречи, ожидая, что Франческо будет ещё более мрачной и пугающей персоной, чем его брат. Возможно, всё ещё впереди, но в душе Вольфганг надеялся, что этой страшной стороны он не увидит никогда. Злить кого-либо всегда было плохой идеей, а учитывая то, что выходило у него это непроизвольно, оставалось только молиться, что Сальери-старший не станет зажаривать его на ужин с травами за какую-то ошибку. — И чем же мой дом заслужил такой визит, маэстро? — сложив руки в замок, шатен щурится. — Вообще-то… — Вообще-то я спрашивал не тебя. Всё возмущение брюнета было красноречиво написано на его лице, как и будущая месть. Зато старший тихо хихикнул. — Вообще-то в этом дуэте я главный, поэтому, молчи, ради Бога. — чуть нахмурившись, капельмейстер потёр переносицу — Иосиф хочет, чтоб мы написали оперу в итальянском стиле. Каприз в том, что лично мне ничего не поручали, сказали рассказать и показать, поэтому мы здесь. А так бы я чёрт знает когда приехал, отпуск ещё не скоро. Моцарт тихо фыркает на шутку и тут же прикрывает рот ладошкой, понимая, что на него смотрят все три пары глаз, словно он убил кого-то при свидетелях, причём убил крайне тупо и даже без крови. Выразительно он приподнимает брови и строит самое карикатурно удивлённое выражение лица, когда Антонио сам назначает себя главным в их… странном временном союзе. — Интересная версия, а как это со стороны твоего юного друга? — шатен наклоняет голову, разглядывая Амадея. — О, с моей стороны всё гораздо красочнее. Да, если говорить сухими фактами, то так и есть, но сухие факты — это как сухофрукты! Никто их не ест, ведь в них нет самого важного — сока, в нашем случае, эмоций! — Кажется, Вольфганг был искренне рад, что ему наконец дали возможность высказаться, выражая это в бурной жестикуляции и нереально быстром темпе речи. — Нас абсолютно никто не предупредил, за ничтожно малый срок до отъезда поставив перед фактом, что мы должны ехать и что-то там ему написать. За месяц, представляете? Оперу за месяц! И это если не считать репетиции, которые тоже должны уместиться в этот месяц! И теперь мы тут, без плана действий и, если говорить обо мне, без малейшего знания языка. Вот… Кажется, Моцарт бы продолжил свою пламенную речь и дальше, но резко закончившееся дыхание подвело. Закашлявшись, он перевёл взгляд с одного Сальери на второго и обратно, ожидая хоть какой-то реакции. желательно, чтобы этой реакцией не было мгновенное выселение из дома… — Придержите коней, Амадей, у вас месяц впереди, успеете нажаловаться мне на моего брата и на театр! Подышите, да, вот так. Ужас, я полностью разделяю вашу точку зрения. Месяц — мало, чтобы познать Италию. Мне вот уже сорок четыре года, и я не даже вполовину не увидел того, что тут есть! Старший Сальери трещал без умолку. Кажется, они с Вольфгангом даже сумели найти общий язык на почве музыки, красоты Италии и очевидного идиотизма со стороны императора. Не переставая вести диалог, они расположились снова в гостиной. Восхищаясь пылкими рассказами, Моцарт увлечённо жевал оставшееся овсяное печенье, периодически вставляя пару своих реплик. Исчезновение Антонио как-то осталось без внимания с обоих сторон, впрочем, не сильно оно помешало разговору… Темы скакали настолько быстро, что Антонио оставил попытки вникнуть в разговор и переключился на котов. Оглядываясь по сторонам, словно Сальери-младший действительно мог спрятаться за спинкой дивана или под ковром, Моцарт вскоре пожал плечами и вернулся к поеданию печенья. Каким-то чудом услышав тихие шаги он тут же распахнул прикрытые от удовольствия глаза, уставившись на Антонио, что с видом обиженной дивы читал книгу. Или мастерски делал вид, что читает… — Глубокоуважаемый Антонио Сальери-младший, не сможете ли вы оторваться от… это что вообще… неважно… оторваться от книги и поговорить с нами? — Ох, уважаемый Франческо, я бы с радостью, если бы я имел понятие о видах в Провансе, чешуйках черепах и ракушках. — с почти язвительным сарказмом улыбнулся брюнет. — Не парь мне мозг, ты был в Провансе и помогал отцу с продажей побрякушек из чешуек! Раньше ты любил собирать ракушки. — В Провансе я работал, не выходя из дома, и был там двое суток. Побрякушки я давно не находил. И, господи, Франческо, мне было тринадцать. А потом в жизни всё круто перевернулось, и, знаешь, было вообще не до ракушек. — темноглазый с хлопком захлопнул книгу и нахмурился, добавив в голос некоторую грубость. Франческо пожал плечами, тяжело вздохнув. В диалог братьев Моцарт даже не решился влезть, мало ли, вдруг от молний между ними отлетит и в него… Образ тринадцатилетнего Антонио, обязательно с убранными в косичку волосами, собирающего на пляже ракушки, вызвал неконтролируемое умиление и вырвал из Вольфганга звук, чем-то отдалённо похожий на мяуканье. Почему-то он не сомневался, что тот выглядел либо очень мило, либо как мелкая атомная бомба, которая лишь внешне спокойна, но только тронь её — она разорвётся потоком сарказма и язвительности. — Простите, но… — Моцарт на секунду замолчал, будто думая, насколько ему ещё дорога его жизнь, потому что вопрос, который крутился на языке, явно был наглым вмешательством в чужую личную жизнь. С опаской он покосился на увесистую книгу в руках Антонио, которая пару секунд назад хлопнула так, что подскочил Вольфганг сантиметров на пять от дивана. Впрочем, согласие на поездку было одним большим опровержением того, что его жизнь — сущий пустяк и вообще не нужная штука. — Что перевернулось?.. Если я вообще имею право на этот вопрос, если вы захотите отвечать… Я ни в коем случае не настаиваю! — А потом наши родители умерли с промежутком в год. Сначала отец, потом мать. Франческо практически кинул меня на произвол судьбы, и моим воспитанием занялись друзья отца, я переехал в Венецию. — Я не бросал тебя. — огрызнулся старший Сальери, едва заметно сжав подлокотник. — А как это называется? Франческо, укатить в Англию почти сразу после похорон — это называется «бросить». Только мне было четырнадцать, а тебе двадцать три. И ты не удосужился взять меня с собой. — Ах, вот, как ты это считаешь! А знаешь, как это было с моей стороны?! Разразился скандал. Поднялся жутчайший крик на франко-итальянском. Жаклин тяжело вздохнула. Антонио умел громко кричать и ругаться, истерично дрожать голосом и тыкать пальцем в грудь. Последней для него каплей стало что-то непереводимое из-за смешения языков, и, отвесив довольно звонкую пощечину, быстро скрылся из комнаты, хлопнув дверью. Мужчина, чуть потерев ушибленную щёку, сел в кресло, подперев подбородок рукой. — Есть, что сказать? — домоправительница постучала ложечкой по чашке, и положила её на блюдце. — Я идиот. — буркнул шатен, прикрыв глаза. — Ясно, всё как всегда… Амадей, извините за это. Бытовой скандал непонятых. Может, поговорим о чём-то более приятном? Подслушивать чужие скандалы, маэстро Моцарт, нехорошо.II. Ритм
13 марта 2024 г. в 10:50
Вольфганг, залезая в экипаж, плюхается на одну из скамеечек и сразу выглядывая из окна, как будто увидит в нём невиданной красоты пейзажи, а не всю ту же улицу. Возможно, в том, чтобы смотреть на мир через окно, был особый шарм. Дождавшись Сальери, они тронулись с места, отправляясь в долгий путь.
Мерный стук колёс убаюкивал, но в голове его вертелась какая-то мысль, не желающая ни обрести форму и быть озвученной, ни просто оставить Моцарта в покое и дать поспать несчастному. Почти бессонная ночь брала своё, глаза слипались сами по себе…
— Подожите! Вы что, заплатили за меня? — осознание приходит так резко, что Моцарт чуть ли не выкрикивает эту фразу, выпрямляясь и оторвавшись от стенки, на которую опирался, засыпая.
Сальери едва не роняет книгу. Он хмурится и ведёт шеей. А ведь только подумал, что поездка обещает быть хорошей…
— Вы можете не кричать хотя бы иногда? — едва не выходя из себя фыркнул Антонио, чуть наклонив голову — Любому поляку нужно дать взятку, чтобы нормально доехать. Также за то, что он не сможет «блеснуть своими навыками навигаторства», и не везти нас за десятки километров от прямого пути. Иногда единственный способ вынести какое-то испытание — это дать взятку мучителю. Так что считайте это жестом доброй воли.
Итальянец вернулся к книге. Он сидел, закинув ногу на ногу, слегка покачивал носком натертых туфель. Оказалось, что у капельмейтера имеется забавная привычка: облизывать кончик пальцев, прежде чем перелистнуть страницу. Что-то, что делало его человеком. Или хотя бы менее похожим на вампира.
Моцарт благополучно пропускает мимо ушей замечание, всё ожидая ответа на свой вопрос. Неосознанно он копирует движение Сальери, по-птичьи наклоняя голову, чуть прищурившись, и наблюдая, улавливая мельчайшие движения. Он чуть усмехается, бурча скорее себе под нос:
— По своему опыту знаете, да, что взятки решают всё… — кашлянув, Моцарт возвращается к нормальной громкости голоса. — Спасибо.
— Герр Моцарт, ещё что-то такое скажете — и полёт в окно вам обеспечен, моё терпение не бесконечно. Можно сказать, что из-за взяток вы до сих пор работаете в театре, потому что я жертвую своим ментальным здоровьем, чтобы слушать гневное ворчание герра Директора. А он периодами невыносим. — потерев переносицу, Сальери убрал выбившуюся прядь за ухо и вернулся к книге.
Оставив попутчика наедине со своей книгой, Вольфганг снова утыкается взглядом в окно, наблюдая за пробегающими мимо деревьями и какими-то животными. Частые движения его можно было назвать пустым мельтешением: то несколько раз за минут пять поменяет положение рук, то похрустит пальцами, то вообще весь извертится, пытаясь найти удобную позу. Наконец, ему удаётся это сделать и Моцарт замирает, кажется, начиная медленно засыпать.
Часть поездки всё-таки пройдёт в тишине. Изначально интересное чтиво быстро закончилось и наскучило, поэтому Антонио пришлось порыться в сумке и выудить небольшую записную книгу. Беспорядочно начиркав несколько нот, он пробежался глазами по старым записям и решил вернуться к ним. Периодически бросая взгляд на попутчика, итальянец прикусил кончик пера и доделывал черновики, периодически напевая мелодии себе под нос.
Кажется, время пролетало незаметно. Оба занятые очень важными занятиями, композиторы, хоть и не были слишком счастливы, абсолютно потерялись во времени; Сальери ещё и в нотах, причудливых закорючках и беглых записях между нотными станами. За окном разливался сахарно-розовым закат, птицы насвистывали известную только им мелодию, будто аккомпанируя тихим напевам. Кому и зачем вообще нужны инструменты, если есть такое чудо, как природа, как цокот копыт, птичьи переливы, шелест ярких рыжих-красных-жёлтых листов?
Заворочавшись, Моцарт просыпается, но глаз не открывает — хочет подольше побыть в этой приятной дрёме. Но и из неё выдёргивает какая-то особо неприятная кочка, из-за которой весь экипаж подбрасывает и его швыряют в стенку. Тут уже бесполезно играть спящего — после такой встряски даже мёртвый проснулся бы, что уж говорить об обычном человеке.
После грубого толчка раздалось злое итальянское шипение и громкое ругательство. Вскинув руки, композитор выронил записную книгу, а чернильница, разлившись сначала на часть рубашки, упала на пол и запачкала полы.
Пришлось пожертвовать своим же сюртуком, чтоб не испортить остальные вещи окончательно. Сальери тяжело вздохнул, к некоторой злобой кидая блокнот в сумку, перо — в окно, а чернильницу осторожно заворачивая в полотенце и убирая подальше.
Гневно шипя, Вольфганг потирает ушибленное плечо, затем оглядывается, осматривая на предмет повреждений свои вещи и Сальери.
И тут его взгляд цепляется за закат.
— Герр Сальери, Вы только посмотрите! — глаза его блестят, восторженно смотря на, казалось бы, обычную вещь.
Если бы он мог, Моцарт бы высунулся из окна наполовину, пытаясь хоть кончиками пальцев уловить эту красоту, поймать её и перенести на ноты. Если бы он только владел живописью… но увы, не владеет. Из дорожной сумки Вольфганг достаёт слегка помятые листы и начинает спешно выводить ноты, высунув кончик языка и по неаккуратности оставляя на руках тёмно-синие пятна.
Радость Моцарта не была ему ясна. Он видел миллионы красивейших закатов за свою жизнь, однако блестящие глаза и счастливая улыбка заставляла чуть приподнять уголки губ и обвести глазами выразительный профиль, очерченный светом закатного солнца. Когда немец затих, записывая что-то сумбурное, затих и Антонио. Моцарт творит. Редкое явление. Настолько редкое, что брюнет с интересом подглядывал чужие ноты.
— Здесь хорошо встанет си бемоль мажор, и пусть хор возьмет ноту повыше. Поверьте, будет звучать лучше. — скрестив руки на груди, Сальери чуть откинулся на спину. — Скрипка ведущая, желательно выдать сольную партию, и… — он побегал глазами по экипажу, цепляясь за мелкие неровности обивки и постукивая пальцем в такт нот — и арфу на фон. Да, арфу.
На секунду оторвавшись от нот, он пристально смотрит на Сальери, задумывается над предложением. На удивление спокойно прислушавшись к чужим словам, Моцарт исправляет свои записи, беспощадно перечерёркивая всё, что не устраивает тонкие музыкальные души. В голове играет целый оркестр, выводит ноты солистка, перекликиваясь со скрипкой. Внесённые изменения делают его музыку менее… его, но, вероятно, это то, чего требуют от них в результате поездки. Вольфганг угукает в качестве благодарности, слишком увлечённый, чтобы отреагировать активнее.
Закат быстро сменяется на сгущающиеся сумерки и писать становится сложнее, но он не смеет отрываться, пока не поставит последнюю двойную тактовую черту. Выдохнув, Моцарт убирает ноты в сумку и откидывается на спинку, чуть сползая по ней — непонятно откуда накатившая усталость накрывает с головой. Сонным взглядом скользит по чернильным пятнам на Сальери и полу, отмечая, что завтра он обязательно что-нибудь с этим сделает.