В лучах холодного солнца

— Сеня, ты где? Сеня? Опустившись на колени, упираясь пальцами в студёный пол, Тимофей заглянул под кровать. Но кота там не оказалось. Страшные мысли и тревоги завладели молодым человеком. Ни для кого не было секретом, что домашние животные у многих психически нестабильных стали обедом в блокадном Ленинграде. И Тимофей берёг своего кота Сеню, как самого дорогого друга. Уходя на работу, он запер питомца в комнате, а вернувшись, не обнаружил его. Резко выпрямившись, из-за чего у Гордина слегка закружилась голова, он увидел, что форточка открыта. Чертыхнулся. Раньше Сеня, конечно, иногда уходил погулять, но обычно всегда возвращался. Теперь, когда ударили первые морозы, и голод стал острейшим, любимого кота надо было держать за десятью замками. Пыхтя, Тимофей поднялся, подошёл к чайнику, стоящему на доске, и приник губами к носику, чтобы сделать пару глотков. Затем тяжело выдохнул. Из-за вечного голода и слабости резво подниматься на третий этаж у него не получалось, но сидеть дома Гордин был не намерен. Он должен найти своего кота. Тяжело ступая, Тимофей вышел в холодную парадную. Двери у соседей были открыты — их не закрывали, чтобы, если хозяева уже не могли встать с кровати, кто-нибудь нашёл, или чтобы в случае чего позвать на помощь. Начало ноября в Ленинграде принесло ощущение тревожной и ноюще-голодной обречённости. Изо рта выплывали обрывки облачков пара, когда Тимофей вышел во двор. Тот был пуст, землю застилала темнеющая жёлтая листва, а мутные окна в доме напротив казались пустынными. — Сеня! — позвал Гордин, оглядываясь, пытаясь углядеть знакомый серо-белый отлив шкурки. — Сеня! Кис-кис-кис! Когда Тимофей добрался до соседнего дома через пустой скучающий двор, ему показалось, что в этом городе он остался один: настолько ошеломляющей была тишина. Ни звона трамваев, ни людских голосов, ни щебета птиц. Мрачное чувство охватило парня. Он остановился, пытаясь отдышаться от интенсивной ходьбы. Как удивился бы Гордин, узнав, что шёл он на самом деле совсем неспешно. Боковое зрение уловило какое-то движение. Что-то тёмное. Тимофей резко повернул голову, и сердце дёрнулось: его Сеня сидел возле пенька и, задрав голову, с наслаждением давал гладить себя какому-то мужчине, сидящему на корточках спиной к Гордину. Испугавшись, что этот тип может захотеть поймать кота и забрать его, он крикнул: — Эй! Сеня! Это мой! Кот мой! Котик открыл глаза и лениво посмотрел зелёными малахитами на хозяина. Мужчина, что гладил его, отнял руку и встал, а уж потом повернулся. Вроде как небрежно. Сердце дёрнулось во второй раз — это был Роберт! Повзрослевший, синеглазый, с суровым и бездонным взглядом из-за глубоко посаженных глаз. Он пристально смотрел на Тимофея, а тот ощущал, что колени подрагивают. Ведь это была его первая любовь. Вспомнились ночные поцелуи в самом центре Ленинграда, где всегда хлёсткий плеск воды, омывающий гранит. В этих тёплых поцелуях Тимофей растворялся, становился частью другого мира. И это несравненное чувство тайного единения больше никогда не повторялось. Это было давно. Это было совсем недавно. — Твой кот? — всё так же странно глядя на Гордина, спросил Ледковский — Д-да. Мой. Сеня зовут. А с места сдвигаться не стал. Не хотел приближаться и показывать Роберту то, что стало с его некогда бархатистой кожей лица, да и зубы некоторые шатались. Сам же Ледковский выглядел вполне себе: строгая двубортная коричневая куртка из кожи и чёрные штаны-галифе с сапогами. На истощённого он не походил, был поджарым, как и раньше. Только скулы стали проступать, но не от голода, а потому что возмужал. — Красивый у тебя кот. Тимофей кивнул, шмыгая носом. А внутри всё волновалось и бурлило, как тёмные воды Обводного канала в преддверии осени. — Ну, как живёшь? Точнее, выживаешь? — странные интонации зазвучали в голосе Ледковского, словно ироничные. Он медленно подошёл к Тимофею, не разрывая зрительного контакта. — Недавно устроился на работу в паспортный стол. Простая работа, бланки заполняю. А ты? — Я тоже… служу. Мне бронь дали. Ледковский некогда учился на фармацевта. По крайней мере, в то время, когда они ещё были вместе. Тимофею хотелось спросить, как Роберт жил эти три года, что в его жизни произошло, хотелось узнать, видел ли он родителей после той ночи, когда их арестовали, а после они долго стояли под дождём на Марсовом поле. Сквозь злые слёзы Ледковский цедил сквозь стиснутые зубы, что теперь «никогда не будет, как прежде» и «их не отпустят». Но не решился произнести всё это вслух. — Как твои-то, живы? — Роберт бесцельно глянул на окна, принадлежащие семье Гординых. — Умерли все. Наклонившись, Тимофей протянул руку и подозвал Сеню. Тот нехотя подошёл к хозяину и понюхал его пальцы. Парень поднял его и выпрямился. Голова снова закружилась. — Давай я тебя провожу до квартиры? — предложил Ледковский. — Давай, — кивнул. Они вошли в промозглую парадную, и медленно поднялись на третий этаж. — Ты за котом получше смотри. Сам знаешь, что все сейчас на грани, — сказал Роберт, оглядываясь в пустом холле, когда они прошли в квартиру. — Он в форточку сиганул. Я забыл закрыть, видимо. Теперь буду внимательнее. Выпустив Сеню, Тимофей снял пальто и остался в сером свитере, коричневых трико и сапогах. Помещение кое-как согревала только буржуйка, а её тепла было немного. В отблеске мутного, с царапинами, фиолетового озера зеркала, Ледковский вдруг показался ему самым красивым человеком на свете, все линии и каждая чёрточка его лица обрели гармонию. — Больше не забывай, — чуть ухмыльнулся Роберт и провёл ладонью по коротко остриженным русым волосам. «Как странно. В другое время я бы, наверное, пытался его как-то разговорить, узнать что-то. А сейчас будто бы всё заледенело внутри», — подумал Тимофей. — Кипятка хочешь? Чая у меня, разумеется, нет. — Можно, — неопределённо пожал плечами Роберт. — Тогда идём, — опять шмыгнув носом, Гордин отвернулся и пошёл в сторону кухни. Чёрный клок волос на его затылке торчал вверх. А в кухне были всё те же обои в пёстрый красно-зелёный цветочек. А вот из мебели остались только стол, стул, комод. Пахло так, как пахнет в заброшенных помещениях. Некогда же тут красовался чешский гарнитур. — Знаешь, а я ведь чувствовал, что мы рано или поздно встретимся, — упираясь локтями в стол, Ледковский задумчиво провёл указательным пальцем по столешнице, собирая пыль. — Серьёзно? — Тимофей занимался разжиганием буржуйки. — Да. Шёл мимо твоего дома, нахлынули воспоминания… Гордин слушал, закусив угол губ, и не знал, что сказать. Они так банально и внезапно разошлись, так резко и жёстко Ледковский поставил точку в отношениях, что Тимофей даже опомниться не успел. А потом началась жизнь без него, и нельзя сказать, что она была весёлой и радостной. В своё время Роберт слишком глубоко проник под кожу парня. Такое быстро не забывается. — Помнишь, как мы в июле тридцать восьмого ездили на Финский залив? Какие тогда погоды были. Вода синяя-синяя, поплавок вдалеке, и твоя загорелая кожа, впитывающая солнце. Пили сидр, разбавляя соком, ну и гадость же получалась. А на закате я попросил у тебя прощения, и мы помирились. Ты же помнишь, что мы были в ссоре? Нет, ты не можешь не помнить… Ты приревновал меня к Семилетову. Смешно. И наивно. Да, смешно и наивно мне сейчас это вспоминать. Голос у Ледковского был чарующий. Он вдруг приобрёл неожиданно сладостные земляничные нотки. Словно на губах осталось варенье. — Помню. Как это можно забыть? — чуть улыбнулся Гордин, в глазах которого задрожали тающие льдинки. — Как вообще тебя можно забыть? Последние слова он вовсе не хотел произносить — они сами сорвались, как те бумажные кораблики, которые Тимофей и Роберт в то самое лето пускали на Финском заливе, и смотрели, как в преломлении золотого солнечного света тёмно-синяя вода переливается, обретает новые оттенки, и подбрасывает кораблики на волнах. Кипяток обжёг руку сквозь металл кружки, и Гордин вдруг до невыносимой душевной боли пожалел, что всё это ушло в прошлое, что никогда уже он не будет таким, как в тот июль. И Ледковский не будет. Да и Финский залив совсем другой. Тимофей жил в сером городе, в сером доме, в окружении тьмы и голода. Он обернулся и почти нос к носу столкнулся с Робертом. Тот, пристально, животно глядя в глаза парня, осторожно обхватил обе чашки с кипятком ладонями, забирая у Тимофея. — А сидр с соком — это, наверное, вкусно… — хрипловато прошептал Гордин, потому что не знал, что ещё сказать. Потому что сидр того июля уж точно вкуснее воды из проруби, подогретой на буржуйке. — Неужели ты забыл его вкус? — Прости. Забыл. Не отрывая взгляда от голубых глаз Тимофея, Роберт поднёс к губам чашку и глотнул кипятка. — Ты знаешь, а я ведь не забывал тебя. Каждый день помнил, — бархатисто пленял всё тот же мягкий, волшебный голос. — Почему же не заходил? — Я думал, у тебя уже другая жизнь, да и обидел я тебя тогда крепко. — Давно простил. — Правда? Гордин кивнул. Первое время он ненавидел Ледковского, хотел ему как-то отомстить, а потом всё прошло. Наверное, появись тогда Роберт на пороге его дома, он бы принял его. — Всё же, я виноват перед тобой, Тимофей. — Всё хорошо, — прошептал тот и чуть улыбнулся. А ему рыдать хотелось. Биться в истеричных рыданиях, как это бывало когда-то, когда они ещё были вместе, и Ледковский иногда срывался из-за капризного и истеричного нрава возлюбленного, они пылко ругались, но потом не менее страстно мирились. Выплакать бы то лето. И тот поплавок. И солнце между деревьев. И туман над Финским заливом. И их тёплые лодыжки в воде. — Прости меня. Не дуйся, хорошо? — прошептал тем вечером Роберт и коснулся вздёрнутого носа Гордина указательным пальцем. — Я ж не маленький, — строптиво дёрнулся тот, всё ещё дуясь, но уже не так. — Не маленький, но сладенький, — благодушно и тепло прошептал Ледковский, притягивая напряжённого парня к себе и начиная касаться губами его смуглых щёк. — Ты с Семилетовым иди лучше целуйся. — Ну, прекрати. Ты же знаешь, что он мне не нужен, — снисходительный ответ, и поцелуи уже на шее. — А кто нужен? — Ты. — Врёшь, — впрочем, тогда надутый Тимофей смягчился и обнял парня. — Ты и только ты… то крови и до хрипоты. Вот видишь, я уже заговорил стихами, родной мой. Это всё любовь.