В лучах холодного солнца

Воспоминания, зашедшие в эту тёмную квартиру, окутанную сумраком, оказались столь сильными, что у Тимофея засосало под ложечкой. Он пошатнулся. — Что с тобой? — Ледковский сжал его плечи. — Да ничего. Слабость просто. Гордин казался безжизненным и отстранённым, но внутри него происходил настоящий искристый фейерверк. — Ты сядь, — Роберт приобнял парня, чтобы помочь ему сесть, как вдруг тот сжал кожу куртки на его спине и смазано уткнулся ртом в плечо. Рот приоткрылся, нижняя губа осталась прилипшей к куртке. С трудом сглотнув, Тимофей прикрыл глаза. Ледковский замер, но тут же пришёл в себя и обнял Гордина. Сеня потёрся об их ноги, явно давая понять, что не против перекусить. — А чем ты его кормишь? — Хлебом. У меня ничего больше нет. — И что, ест? — А куда деваться. — Слушай, у тебя ведь почти пустая квартира, а было столько антиквариата. Да и просто вещей. Тимофей медленно отпустил Ледковского, отступил и сел на стул. — Да обменяли всё. Сперва бабушкины и дедовы коллекции. Жалко ей было расставаться с серьгами эпохи Екатерины, но она сказала, что если мы выживем, то заработаем на всё. Так потихоньку всё и обменял. Мало осталось… — Жаль. А тот чайник со слоном? — Он сохранился, — призрачно улыбнулся Гордин. — В гостиной, так и стоит в серванте. — Отлично. Он мне всегда нравился. Ледковский глянул на наручные часы и обвёл взглядом большую и полутёмную кухню, освещаемую только отблесками буржуйки. За окнами сгущались ноябрьские сумерки. Сунув руку в карман куртки, Роберт протянул парню плитку в синей фольге. Будто бы… нерешительно? Неловко? Воровато? — Что это? — хлопнул ресницами Тимофей. — Шоколад, — ухмыльнулся тот. — Но откуда?.. — Обменял. Бери. Только сразу всё не съедай. — Спасибо, — Гордин забрал плитку и сразу же ею зашуршал, лихорадочно блестя глазами. Откусив от коричневого слитка, он ощутил такое блаженство, что закружилась голова. В прямом смысле чуть не проглотив язык, Тимофей начал вгрызаться в шоколадку, как дикий зверь. А потом вдруг зажмурился и разрыдался. Впервые за долгое время он показал какие-то эмоции. — Молодец, остальное на потом, — ничуть не смутившись, Ледковский отобрал плитку и завернул её в фольгу. Положил на стол. Сеня потёрся его ноги, мяукнув и давая понять, что тоже хочет. Роберт попустил ладонь на чёрные волосы Гордина и погладил их. — Всё, всё. Тише. Он не спрашивал, почему тот ревёт — и так понимал. Шоколад… — Мне пора. У меня ещё есть дела. Но я вернусь. Я приду завтра. И пушистому твоему чего-нибудь принесу. Пока. Когда он был уже в дверях кухни, вдруг переставший реветь Тимофей громко отчеканил: — Не приходи. Не надо. — Почему? — Ледковский обернулся. — Я… — Ну? — Не хочу, чтобы ты видел меня в таком виде. — Я никогда не видел никого красивее тебя. Или как ты. От интонации Ледковского Гордина бросило в жар. — А сейчас… — И сейчас ничего не изменилось. Я буду завтра вечером. И ушёл, унося с собой запах июля, пришвартованных лодок, скользящих на волнах Финского залива, и те пылкие признания, что нет никакого Семилетова. Ничего у них нет. И горячая ревность неуместна и не нужна. На душе снова стало серо и тихо. Холодно. Зато спокойно. Гордин был уверен, что Роберт не вернётся, что тот сказал это из жалости. Наклонившись, парень погладил кота ладонью. — Сейчас, сейчас. Дам тебе хлеба с водой.

***

Что это? Чудо? Случайность? Судьба? Как он оказался на улице 3-го Июля, сам уже не помнил. Просто шёл, опьянённый удачей. И словно сама генетическая память привела его буквально под окна своей некогда большой любви. И теперь, идя по темноте улиц, спрятав руки в карманы куртки, он трепетал и горел. Эти голубые глаза — в них только тонуть. Сердце дрожало впервые за долгое-долгое время. Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест. Я тащил на усталой спине свой единственный крест. Было холодно так, что во рту замерзали слова. И тогда я решил этот крест расколоть на дрова. И разжег я костер на снегу. И стоял. И смотрел, как мой крест одинокий удивленно и тихо горел… А потом зашагал я опять среди черных полей. Нет креста за спиной… Без него мне ещё тяжелей. На углу заколоченного ресторана девочка лет восьми просила кусочек хлеба. Истощённая, в шалях. Стояла с протянутой рукой. И от проходящего мимо Ледковского получила высокомерный взгляд сверху. Сколько их таких, просящих — да почти весь город. И что они заслуживали? По мнению Роберта, только презрение. Завтра он, конечно, придёт к Гордину. Иначе и быть не может. Всё такой же красивый, может быть, даже ещё более — вопреки или благодаря мучениям. Эту шероховатую и обветренную кожу лица надо ласкать губами. Эти потрескавшиеся губы гладить подушечкой пальца, ну а глаза — в них тонуть. Улыбаясь своим мыслям и стеклянно глядя перед собой, Роберт свернул направо, миновал двор, потом свернул налево. Иногда в темноте ему попадались редкие прохожие — он видел только отблеск их силуэтов. И вот нужный дом. Старый, вонючий, двухэтажный барак. У входа в парадную Ледковский огляделся — никого. И вошёл внутрь. Поднявшись на второй этаж, он трижды постучал в обшарпанную коричневую дверь. Открыли почти сразу. Это была старуха с мешками под глазами и жидкими полуседыми волосами, убранными в хвост. — Ну, что? Получилось? — прошептала она, тщательно заперев дверь и шагая за парнем. — А то. В комнате его ждали ещё трое. Все они оживились, увидев Ледковского. Один жрал тушёнку ложкой. Прямо из банки. Второй потягивал красное вино. Третий тасовал колоду карт. При виде Роберта мужчины собрались и отложили дела. — Что, шакальё, скалитесь? Готово, — насмешливо произнёс Роберт и, достав из-под куртки пачку бумаг, перевязанную резинкой, кинул на стол. Четверо, включая старуху, подошли к столу и благоговейно склонились над ним. Стопка напечатанных агиток. На верхней можно было прочесть текст. «Жители Ленинграда! Слушайте нас, пока не поздно. Ваши управилы призывают вас на защиту Ленинграда. Если вы последуете этому приказу, вы обречёте сами себя на верную гибель. Германцы за эту войну заняли столицы многих государств. Все большие города, население которых отказалось от бессмысленной защиты, остались целыми, их жителям не было причинено никакого вреда. Например, Париж… Города же, жители которых, слушаясь преступных советов, решились на укрепление домов и на военную оборону, были уничтожены ураганом немецких бомб и снарядов. Например, Варшава… Жители Ленинграда, хотите ли и вы погибнуть под развалинами вашего города? Нет! Вам хочется жить. Поэтому не содействуйте сопротивлению и требуйте мирной передачи Ленинграда германским властям. Германцы не являются врагами народов СССР. Не верьте наглой лжи, которой вас запугивают ваши комиссары. Германцы — народ культурный и уважают мирное население. Долой войну!».