В лучах холодного солнца

На следующий день, возвращаясь со службы, Тимофей испытывал сильнейшую подавленность. Словно у него было время для того, чтобы целиком осознать случившееся. Они с Робертом встретились. И воспоминания нахлынули так сильно, что даже дышать было больно. Было неприятно думать, что если это была их последняя встреча, то Ледковский запомнит его далеко не в лучшем виде. И забудется, каким он был до войны, как очаровывал своей улыбкой с ямками на щеках — об этом своём оружии парень прекрасно знал. Почти у родного двора, погружённый в невесёлые думы, на повороте, Гордин столкнулся с Пашкой. С этим парнем они дружили в школьные годы, а потом просто изредка пересекались на улице и сдержанно здоровались. Жил Гусев неподалёку. Мутный зелёный взгляд его был практически безумным. Он был одет в неопрятный коричневый свитер и чёрное пальто. И на том, и на другом виднелись пятна, словно он где-то валялся. Худой. На грани с дистрофией, но пока ещё не дистрофик. Тимофей вдруг невольно подумал, что по сравнению с Пашкой он ещё держится, он ещё ничего. — Ты? Привет, Тимка, — рассеянно сказал Гусев. — Привет. — У тебя хлеба немного нет? Мне очень надо, — смуглое лицо свела странная гримаса натужности. — Ой, как надо. Плачу золотом. — Нету, — покачал головой Тимофей, шмыгая носом. — А крупы какой? Ну или пожевать чего? Гордин отрицательно помотал головой. Хлеба самому не хватало, ничего другого не имелось. Делиться с Павлом он не мог. — Ты тоже выглядишь скверно. Но ничего. Скоро город сдадут немцам, и над нами перестанут издеваться. — Что?.. — широко распахнув голубые глаза, Тимофей наивно подумал, что просто ослышался. — А чего? — ухмыльнулся Гусев, воровато оглядываясь. — Нравится тебе такая жизнь? Нас тут медленно умертвить решили, а могли бы просто сдать Ленинград немцам, как поступила Франция… — Замолчи! Ты что такое несёшь? Как это — город сдать? Да под нацистами жить? Как ты можешь, чтоб язык твой отсох! — искренне возмутился Гордин, откровенно шокированный услышанным. Подобного ему ещё никто не говорил! Это было сравнимо разве что с выстрелом. — Ты посмотри, что вокруг творится. Как ты эту зиму пережить собрался? Уже мрут все. Голос Гусева изменился. Он стал спокойным и мрачным, глаза — страшные. Сунув руку в карман своего несвежего пальто, Пашка достал оттуда какую-то скомканную бумажку. Сунул её Тимофею, странно улыбаясь. — Что это? — А ты почитай, — зловещий шёпот. Гордин с колотящимся сердцем расправил листок. Это была пронацистская агитка, направленная на то, чтобы сломить дух ленинградцев, чтобы они сдались без боя и отдали Гитлеру свой город. По телу Тимофея пошла крупная дрожь. А Гусев величественно улыбался, явно ожидая реакции. Половины зубов у него уже не было. — Лучше сожги это. Ленинград не будет сдаваться. Запомни это, — как-то нервозно, почти истерично отчеканил Гордин. Смятый в шар листок полетел в лицо Пашки. Тот всё с тем же страшным взглядом уже не улыбался — скалился. Медленно наклонился, поднял агитку, и юрко сунул её в карман пальто. — Не ори, паскудник. Жди дальше, когда превратишься в дистрофика и помрёшь прямо на лестнице с карточкой в руке, а тебя обшмонают, и правильно сделают. — Пошёл ты! — Гордин развернулся, как будто сказал это самому себе, и твёрдо зашагал вдоль дома, глупо глядящего на старый сквер своими слепыми пыльными глазницами окон. — Эй, ты! Тимка! Тимофей не обернулся, сжимая пошатывающиеся зубы. — А ты почему не на фронте? — расхохотался Пашка. — А? Расскажи об этом! Гордин остановился и медленно обернулся к бывшему другу: — А ты? — А у меня бронь, — хвастливо скалился тот. — А вот ты почему не воюешь, принципиальный? Иль в тылу трусливо отсиживаешься? — Меня не взяли. По зрению. Тимофею было неприятно говорить обо всём этом. Напечатанные буквы с призывом сдать город всё ещё стояли у него перед глазами. Всё смешалось. И стыд, что имеет серьёзные проблемы с глазами, и злость на Пашку, и страх, что, вдруг, город правда сдадут? Да нет, глупости! Не допустят! — Не ври! Купил ты бронь! — издеваясь, прогорланил Гусев. Гордин сжался. Но двор был тих и пуст. Молчали и дома. Словно всё вокруг вымерло. — Я на тебя пожалуюсь нашему милиционеру. Пускай сам решает, что с тобой делать, да и с твоими листовками, — и снова Тимофей отвернулся, и снова пошёл прочь, как ему казалось, твёрдой походкой, но он был слишком обессилен. Пашка обогнал приятеля и уткнулся ладонью в его грудь. — Тимка, постой… Шепнул на выдохе. Гордин посмотрел на парня исподлобья, слабо сжал его предплечья. Оба пошатнулись. — Я сам не знаю, что говорю. Ты прости… Прости, пожалуйста. Конечно, Ленинград не сдастся. Просто все мои умерли. Светку на днях похоронил, сестру, ей всего восемь было. Страшно смотреть было. Я теперь всех и всё ненавижу. И жрать хочется. Тимофей не мог определить, искренне говорит тот, или лукавит. Лицо Пашки ничего не выражало, а взгляд оставался бездонным и страшным. Ничего не ответив, Гордин обошёл парня и пошёл дальше. Он вдруг подумал, что Гусеву, наверное, по большому счёту всё равно, настучат на него или нет. Это был уже не тот человек, которого он иногда видел: аккуратного, подтянутого, вечно спешащего на учёбу и работу. Это была его тень из лабиринта отражений. Где хотелось только одного — избавиться от чувства изнуряющего голода. *** В помещении было холодно. Жалко горела керосинка на столе, отбрасывая неверный свет. Ленинградское управление ГМС было реорганизовано в УГМС Ленинградского фронта. В УГМС блокадного Ленинграда были сосредоточены служба прогнозов, служба сбора и распространения гидрометеорологической информации, материалы по гидрометеорологическому режиму по закрепленной за УГМС территории. Начальником отдела гидрометеостанции был назначен Юшкевич Борис Аркадьевич. Его правой рукой стал Роберт Ледковский, гидролог и климатолог, краснодипломник, подающий большие надежды. Он получил бронь в первые дни войны, и сразу же был отправлен на новую службу, не имеющей определённого графика: иногда он проводил на станции ночь, иногда день, бывало, что и сутки. Работа Управления была крайне важной: то, как обстояли дела с погодными условиями в городе и близ, влияло на тактику ведения боя бойцов, защищающих Ленинград, а так же могло предупредить саму северную столицу о вероятных действиях врага в небе. Для разработки боевых операций командованию фронта требовались не только прогнозы погоды, но и исчерпывающие сведения о климате территории и гидрометеорологическом режиме водных объектов прифронтовой полосы. Без метеоданных не взлетали самолёты, не ведая, какого ветра ждать, каких осадков. Это же касалось жизнеобеспечения маскировки города, составления стратегии наводных боёв. — Роберт, как идут дела? — приветливо поинтересовался Борис Аркадьевич, заходя в кабинет Ледковского. Тому, как негласному заместителю, выдали отдельное помещение. Роберт, занимающийся составлением метеокарты на основе показателей гигрометра, барометра, термометра и осадкометра, полученных из отчётов сотрудников отдела, поднял взгляд на начальника. — Здравствуйте. Неплохо. Ожидается сильная облачность, девять октантов. Немцу будет трудно прорваться. — Когда? — явно оживился Юшкевич, поправляя очки. — Послезавтра. С шести утра. Шесть часов, три минуты, если точно. Показатель продержится до двух часов и десяти минут следующего дня. — Замечательно, замечательно… — Борис Аркадьевич помолчал, переваривая услышанное. — Шурочкин и Климовский так и не появлялись? — Нет. Погибли, видимо — вчера вон, какой обстрел был. — Наверное, погибли наши партизанчики… — с отеческой грустной теплотой Юшкевич покачал головой. — Как ваши домашние? — выждав паузу, вежливости ради поинтересовался Ледковский. — Плохо, — вздохнул начальник. — Соня уже почти не встаёт, Даша что-то приболела, а врач не идёт. Хорошо хоть Олежку удалось отдать в ясли. Там хоть какая-то пища. Хоть что-то. — Да. Хорошо. — Ладно, я у себя, если что, — негромко произнёс Борис Аркадьевич, и вышел. Ледковский продолжил составлять карту, низко склонившись над белым листом, уже полностью занятым чёрными островками, участками, цифрами. Мыслями он был далеко и работал на автомате. Завтра состоится его встреча с агентом. Агитки были распространены по Ленинграду. Первая часть начиналась весьма успешно. Взгляд метнулся к часам. Ледковский был готов к тому, что агент захочет бартер: он им метеоданные, чтобы немцы могли строить свою стратегию в обход советских солдат, а взамен… Что взамен? Было трудно вообразить, потому что у Роберта было всё, даже банки с красной икрой. Всё это их сеть получала в магазинах на поддельные продуктовые карточки. «Что ж, посмотрим. Посмотрим», — оборвал свои расползающиеся мысли Ледковский. А вечером он снова увидится с Тимофеем. Мысль об этом приятно жгла грудную клетку. Решив дать немного передохнуть глазам, он вышел в смежное помещение, где за своими столами сидели пятеро сотрудников. Все они приезжали в посёлок Лисий нос, где находилась метеостанция, на служебном автобусе. Но ходили слухи, что скоро этот престиж закончится, и надо будет добираться своим ходом. Пешком шагать до центра Ленинграда можно и полдня. Обещали позволить жить прямо здесь, на станции. Ледковскому это предложение не нравилось. — Ты чего косы остригла? — взгляд Роберта задержался на девушке с короткими чёрными волосами. Та подняла на него болезненный взгляд. Синяки под глазами казались нарисованными. — Тяжело стало такую длину носить… — Жалко. Волосы у тебя очень хорошие были, — пробасила Лариса Марковна, коренастая и курящая женщина пятидесяти трёх лет в очках с огромными стёклами и безобразным ртом. Она даже не оторвалась от своих расчётов. Она много курила. И говорила, что это здорово притупляет чувство голода. Вот и Юля тоже пристрастилась к сигаретам, чтобы есть не хотелось. Станислав Воеводин, тающий на глазах, с трудом держал карандаш в руке, медленно моргая. Казалось, ещё немного, и он рухнет прямо на стол. — Шурочкин и Климовский так и не пришли. Погибли ребята. Такие молодые — жалко… — покачала головой Юля, та, что остригла косы. — Это да. Парни вообще жизни не видели — пятнадцать лет. Чёртов немец. Хоть бы наши быстрее его… Эх, меня бы на фронт. Я бы… — молодой веснушчатый Алексей Краснов замолк, не зная, что он бы сделал с нацистскими шкурами. Видимо, слишком много, и это было не выразить. Богданов молчал. Он вообще почти всегда молчал. Некогда крепкий и мускулистый, Леонид тоже постепенно превращался в жалкую подобию себя. — Ты нужен на станции. У нас здесь тоже борьба, и очень важная. Нельзя недооценивать важность нашего труда, — вздохнула Юлия и потёрла виски. — Тебе хорошо говорить — ты баба. А я — мужик. Мне на фронт надо. Завтра опять пойду проситься. Пусть другого тут садят задницу просиживать, — с тупой злобой пробормотал Краснов, и шея его порозовела. Курносый нос побелел почему-то. — Да вы что? Война скоро закончится. Неделя, другая, и всё. Мясо скоро завезут. Сало… — подал голос Воеводин. От собственных слов у него задрожали губы. — Мя-со… — Конечно, мы скоро разобьём фашистов. Как иначе? Какие могут быть сомнения? Все покивали, хотя уверенности не было. Двадцать второго июня тоже все гудели, что это на день-два. А уже стояла осень. И с деревьев падала листва. Ледковский улыбнулся и пошёл на выход. — Ленинград немцы никогда не возьмут. Он непобедим, наш город.