В лучах холодного солнца

Ночью началась воздушная тревога. Проснувшись, Тимофей почувствовал, что сил на то, чтобы добраться до бомбоубежища, у него нет. На бреющем полёте немец бомбил где-то совсем рядом, а Гордин лежал, затаив дыхание. В ушах стучало. В шаге от гибели вдруг проснулись чувства, возникло волнение. Жмурясь, он скрёб короткими грязными ногтями ладони в надежде, что не умрёт. Или, наоборот, ожидая этого. В блокадном Ленинграде погибшие под обстрелом считались счастливчиками. Куда страшнее и тяжелее было уходить от голода. Грохнуло где-то совсем рядом. Земля содрогнулась. Тимофей издал то ли всхлип, то ли стон — сам не разобрал. И снова взрыв. Вспышка света — короткая и страшная. И гул. Совсем рядом. Словно прямо за окном. Сглотнув, Гордин поглядел в потолок. Было светло так, словно за стёклами горел рыжий июльский день, но на самом деле это полыхал дом неподалёку. Гул становился всё тише, а потом и вовсе смолк. Подняв руку, Тимофей стёр со лба капли пота. Щеки коснулось что-то влажное и шершавое. Язык. — Сегодня пронесло, Сеня, — прошептал парень, поглаживая кота по чуть скомканной шерсти. — Бедолага, ты совсем сидишь на хлебе. И мышей больше в городе, не осталось, да? Всё это Тимофей говорил едва слышно, почти не шевеля губами, полубезумно глядя в потолок. Сеня мяукнул, соглашаясь. — Без мышей плохо. Ничего, я что-нибудь придумаю. Я обязательно что-нибудь придумаю… Не найдя в себе сил встать, чтобы поглядеть в окно и узнать, какой именно дом взорвали чёртовы немцы, Тимофей перевернулся на бок и уткнулся лбом в прохладную стену. И уснул. Ему снился майский вечер. От багрового абажура на стол падал апельсиновый круг света. В вазочке из синего стекла лежали красные и зелёные бантики конфет. Довольный собой, торжественно улыбающийся Роберт разливал в хрустальные бокалы белое вино. — Значит, ты будешь великим учёным? — улыбнулся Тимофей, от чего на его пухловатых щеках проступили хулиганистые ямочки. — А то, — ухмыльнувшись, Ледковский поставил бутылку и приподнял свой бокал. — Моя научная работа очень понравилась Шмелёву, а это можно считать путёвкой в научный институт. — Я тобой горжусь, — Гордин тоже поднял свой бокал. Дзинь — и оба выпили. А май был сказочный. Зелёный и душистый. Они сидели в квартире Ледковского. Гостиная была обставлена старинной красноватой мебелью с вензелями и кружевами. Много книг за стеклом. Много эпохальных сервизов — семейных реликвий. Дед Роберта был выдающимся психиатром, в его честь был назван небольшой медицинский музей на Васильевском. Отец тоже имел солидное имя, но только обосновывался в профессии физика. Гордиться семейным древом и достоянием — для Роберта это было обычное дело. Встав, Тимофей подошёл к окну. На горячем от солнца подоконнике стоял граммофон. Игла царапала пластинку. Шло шуршание. Несколько нехитрых мгновений — и комнату снова заполнило ныне модное манерное танго. Пахло Невой. И вода Ново-Адмиралтейского канала переливалась на солнце. Гордин подошёл к Ледковскому, встал позади него, и обнял его за плечи. — По такому случаю можно и гостей позвать, как считаешь? — Почему бы нет. Только Сорокина больше не звать. — Ммм… Хорошо, а что он? — лениво зевнул Тимофей. — Он непроходимый тупица. Вспомни, как он пытался узнать у меня, кем был мой прадед, — иронично протянул Роберт и кивнул на картину в тяжёлой раме. С неё смотрел барин конца девятнадцатого века. Работа пера А. С. Андреева. Откинув голову назад, Тимофей расхохотался. — Позвоню Волынину. Пусть берёт ребят, и приходят, — хмыкнул Ледковский, потирая серебряный перстень на своём безымянном пальце. — А я за тортом схожу. — Опять сладкое? — Ну гости же. — Этим интеллигентам рыбу красную подавай и вино. — Мне они тоже не нравятся, — веселился Тимофей, и от чувств поцеловал парня в ухо. Тот выглядел весьма довольным. Как хорошо им было вдвоём идти против всего мира. Они не любили эти шумные компании, которые зачастую мелькали в доме Ледковского, но они звали их, потому что так было модно. Потому что так положено, если ты ленинградский интеллигент — зови гостей и веди заумные разговоры. Если бы Гордин в тот майский вечер знал, что после этой вечеринки они с Робертом разругаются в пух и прах по причине глупой ревности, он бы не предложил никого приглашать.

***

Утро было таким же серым, как и вечер накануне. Небо над Ленинградом словно кто-то зарисовал тяжёлой гуашью. Ледковский стоял на пузатом коротком балкончике и курил, убрав вторую руку в карман брюк-галифе. Несмотря на ноябрьскую прохладу, он был гол по пояс. Покуривая, Роберт вспоминал вчерашнюю встречу с Тимофеем, и бытие наполнялось каким-то особенным смыслом. В почти полном бессилии Гордина не было ничего дурного и отталкивающего. Скорее, наоборот. Он был просто очарователен. И думал об этом Ледковский с какой-то душной прелестностью. Как Тимоша прижался к нему накануне — ох, это было чрезвычайно волнующе. Выдохнув дым носом, Роберт пульнул сигаретку вниз. Улица была пуста, если не считать двух девиц явно из МПВО. Они шли плечом к плечу и тихо переговаривались. Шли твёрдо, отточено, как маршируя. Ледковский вернулся в комнату, закрыв за собой узкую высокую дверь. На столе стоял кофейник, источая шикарный аромат натурального молотого кофе. Горячего. На тарелке лежал бутерброд с сыром и маслом, и бутерброд с полукопчёной колбасой. Невиданные деликатесы для блокадного Ленинграда. Зевнув в кулак, Роберт небрежно взял тот, что с сыром. Откусил. Всё было свежее: батон мягок, масло таяло ласковой сливочностью во рту. Он успел сделать лишь один глоток сладкого дымящегося кофе, как в дверь трижды рвано позвонили. «Кого принесло?» — недовольно подумал Ледковский, вытирая руки о тряпичную салфетку. Звонки повторились. Роберт, проходя в коридор, снял со спинки стула рубашку. Накинул. Поглядел в глазок. На площадке стояла худощавая женщина в коричневом пальто. — Кто? — подал голос Ледковский, накидывая на плечи рубаху. — Роберт? Роберт, это ты? Здравствуй! Это Алёна. Ты меня не узнал? — Какая Алёна? — Репина. Репина Алёна, крёстная дочь твоего отца. Скажи, пожалуйста, Эдуард Алексеевич дома? «Алёна? Да уж. Изменилась». В последний раз он видел её в тот год, когда они с Тимошей расстались. Это было так давно. Тогда всё было иначе. И будучи ещё довольно симпатичной женщиной, хоть и обычной, Алёна вышла замуж и уехала с ним в Москву. Роберт не был на свадьбе, и жениха видел мельком. Даже не запомнил его черты. Сейчас же в парадной стояло нечто, напоминающее чучело. Патлатые волосы, спутанные, небрежно спадали на плечи волнистыми русыми кудрями, хоть и были кое-где присобраны шпильками. Ледковский щёлкнул замком и медленно открыл дверь. Смерил женщину пристальным взглядом с головы до ног, и холодно отчеканил: — Его арестовали. Давно. — Какой ужас! За что же? — большие голубые глаза женщины округлились. На тощем лице они казались блюдцами. — В подъезде о таком не говорят, мне кажется. — Да… Извини… Мне так жаль… — Ты здесь какими судьбами? Ты же, насколько помню, уехала в Москву. — Я уже давно вернулась. Год как… — женщина закусила угол губ и вдруг сложила руки в мольбе. — Робушка, миленький, у меня тут больше никого нет! Мой дом ночью разбомбили! Прошу, не выгоняй! На мне близнецы, Сёмка и Тишка. Нам совсем некуда податься. Мы тут у подруги моей жили, так и её убили, мне никто жилья не выдаст. Разреши немного у тебя пожить. Совсем немного, я… я найду работу… мальчиков в ясли пристрою… — Прости, но я не могу тебя принять, — отозвался Ледковский ничего не выражающим взглядом и, отпрянув от косяка, стал закрывать дверь. Алёна разрыдалась и рухнула на колени. — Умоляю! Мне совсем некуда пойти! Я же без прописки! Ульяночку придавило под обстрелом! Прошу тебя, хотя бы недельку, мы все молчать будем, мы не помешаем тебе! — Да не ори ты. В подъезде почти на каждом этаже пустая квартира. Любую занимай, — ухмыльнулся Роберт и захлопнул дверь, оставив Алёну наедине со своими слезами, в сырой просторном парадной с лепниной на купольном потолке.