Фея для Принца

Падал в тебя – и летать учился. Грязно хотелось, но было чисто, после – светло в груди. И почему-то щемяще больно, словно посыпали раны солью, кожу содрав с души. Ты укрывала меня надеждой: сверху, насквозь, и вливала нежность в шейные позвонки. Знаешь, за эти тринадцать суток ты докопалась до самой сути, выманив всех чертей. Ты поняла их – чутьем особым, вымыла уголь из шерсти содой, спать их взяла в постель. Черти мои тебя любят так, что сдохнуть готов за вниманье каждый: ластятся и мурчат. Я до тебя ведь, мой свет, не верил, что способны любить мои дикие звери, что любовь их – сильней, чем смерть. Я оплетаю тебя все крепче – впиваюсь ногтями все жестче в плечи – чтоб не сбежала впредь. Елена Холодова

*** Она просто и безболезненно, безо всяких слов сейчас точно знает, что творится в его голове. И если это взаимно, то тут только посочувствовать, потому что в её – пустота. А он – думает. Думает о ней. Она вздыхает, слышит эти мысли, в которых его запрокинутая рука, запертая в её ладони, на игре контраста белого кажется окутанной мерцающим золотом. Видит другими глазами саму себя, обманчиво миниатюрную и хрупкую, словно маленькая статуя из драгоценного металла, осознает заново чужим восприятием, насколько, оказывается, тугие у неё мышцы, и как легко внутри неё сгореть от невыносимо влажного тепла. Ощущает, как глупый мир вокруг сыпется и ломается с почти реальным скрежетом, и не существует больше в нем иного смысла, кроме скомканных простыней под поясницей и женских колен по бокам тела. Чувствует, как зрачки безжалостно обрезают фокус внимания до необходимого, оставив к восприятию лишь наблюдение за уверенными толчками округлых бедер. Слышит собственный, первый за ночь, стон, со стороны, видит запрокинутую вверх голову и напряженный изгиб тела, чувствует упор своей ладони на впалом бледном животе и – захлебывается чужим ликованием. Совершенно незамутненным, возводящим в Абсолют важность её звучания соразмерно тому, как и ей самой необходимо слышать глухие хрипы и рваные всклики. Знает, уверяется достоверно вместе с полетом его разума, разогнавшемся до критических значений, что, пока его отделяет от реальности её непоколебимая фигура с золотыми глазами бога, он в безопасности. И всё, что он хочет понять сейчас – почему в глазах этого существа такой голод. Это единственное, что ему не ясно – каким образом он, нескладный и неловкий, может быть его причиной. Гермиона – пытается думать. И найти хотя бы одну свою мысль в этом шторме темного, трепетного торжества, ей не принадлежащего. Не находит, и приходит к выводу, что секс у неё, может, и был, но вот заниматься любовью – ещё не доводилось. А она его – любит, любит раз за разом все сильнее, и готова ежесекундно выворачивать сердце наружу, если ему это важно ощутить. Потому что он – должен знать, знать так подробно, насколько оно вообще возможно. И если не сейчас, то уже никогда, потому что в обычных условиях менталист из неё херовый. Понять. И увидеть. Каждую выступающую косточку, изящное сухожилие на запястье, восхитительно нетронутую шею, острые скулы, влагу на висках, скользящий между пальцев мазут волос, разлитый по подушке, и вселенную тёмных глаз с неуловимыми блёстками блеклого освещения. Понять, что в совокупности все эти детали – полноценная антология, прекрасная в своей неповторимости. Раз и навсегда запомнить, что подобным ему нет цены просто потому, что такие истории – единственные в своем роде. И, чем сильнее розовеют бледные губы, чем надрывней голос, чем судорожней под её бёдрами встречные рывки – тем прекраснее и законченней очередная глава, из которых в сумме складывается общий смысл. Трепетно обводя пальцем мучительно изогнутые в беззвучном крике губы, она счастливо вдыхает звенящую тишину. Она – причина этого. Она сильнее, чем удар электрическим током. Она – обретает собственную Библию. *** Ночь текла, как патока, и в этом потоке не было ни единого связного слова. И это было прекрасно. Гермиона шла на рекорд изобретательности в постели, и впервые в жизни была в этом искренне заинтересована, даже не раздумывая над тем, что примерно эдак все свои действия равнодушно заклеймила бы пошлостью, наблюдай она со стороны, поскольку никогда не считала себя склонной к подобным выходкам и порывам, и уж тем более – после её позорного целенаправленного загула по дешёвым мотелям с незнакомыми магглами. Тогда с ней делалось ровно тоже самое, но ей не понравилось. Да и в целом, вроде как, ранее она не поощряла поз, в которых секс больше похож на кардиотренировку. Ведь это очевидно несправедливо, если у женщины под утро отнимаются ноги. Но теперь… Поцелуями бабочек осторожные пальцы касались её плеч, груди и живота. С каждым касанием из под кожи утекал огонь, и пляска температур выравнивалась в один на двоих теплый фон. В норму. И в этой, сугубо личностной, норме обхватывавшие ей под колени ладони, резкие рывки на себя и вниз, как и очевидное нежелание лишаться её тела сверху – отличались от всего, происходившего с ней до этого, как тьма от света. Он хотел её. Больше всего в жизни. Гермиона Грейнджер никогда и ничего прежде не делала с такой неиссякаемой страстью. И расхожее выражение «вертит им, как хочет» вопринимала ранее исключительно в переносном и негативном смысле. А вот и зря. Да, ей никогда не пришло бы в голову пересчитывать языком чьи-то шейные позвонки, и никогда она не испытывала удовлетворения от того, что успела поймать губами дрожащий отклик мышц после того, как провела зубами по коже изгиба поясницы. И никогда не считала важным чувствовать, как вздрагивает разгоряченное тело, важным знать, что ты, именно ты, изгнала из него холод. С каждым скрежещущим отсчетом минут напольными часами волшебница все яснее осознавала, как, на самом деле, тускла была её жизнь ранее. «Не нужно пытаться быть кем-то другим, или пытаться отрицать собственную натуру». Во имя кого она эту штампованную публицистику вспомнила? Себя, профессионально около десятка лет занимавшейся подменой смыслов и понятий в собственном разуме, или его, сейчас так жадно впитывавшего то, чего страшился совсем недавно, выгибавшегося навстречу её опыту, сомнительному и – сомнительно собранному?.. Гермиона пристально впивалась взглядом в светлый силуэт на простынях, и впервые в жизни желала впечатать в разум образ намертво также, как и книжные строки. Трогательные запястья, тонкие длинные пальцы, выступающие косточки подреберья. Сейчас тонкокостный, как щенок полевой собаки, он обещал вскоре стать жилистым и сильным, как взрослая охотничья борзая. Гермиона лишь наделась, что у неё будет в будущем возможность это увидеть. Он был ныне невероятно честен для того, кто в последствии смог обмануть Неназываемого. По крайней мере, сейчас считывала его желания она без труда, хотя никогда не считала себя эмпатически одаренной. По её мнению, хоть она его никогда и не озвучивала, в интуитивной подстройке под партнера хуже неё был лишь Рон. …Старательно избегая любого рода болезненных действий, только на исходе ночи она осознала, что – в целом – мест, где не побывали её губы и язык, не осталось. И решила, что очень тем довольна. Главное, чтобы не взыскалось после. А тот мнительный субъект, от которого ей, в теории, должно было аукнуться, впервые за ночь резко и без предупреждения подмял её под себя, загнанно выдыхая теплый воздух и с силой жмурясь, пряча лицо у неё между грудей. И, чем нежнее она вжимала его в себя, чем невесомей поглаживала спину – тем пугливей, надсадней казался ментальный отклик. - Тебе плохо? – Забеспокоилась Гермиона, пока не понимая, что нужно делать. - Нет. Наоборот. Слишком... наоборот. Ох, видимо, ничего не делать. А её непредсказуемый любовник, вдруг связавший мысли вербально, но совсем не понятно, тем временем, отдышался, перестав её тревожить своими попытками прогнать через человеческие легкие весь воздух, что есть в Шотландии. И устроился поудобнее, вжимаясь в неё щекой, бескомпромиссно просовывая руки ей под спину, добровольно запертый в клети согнутых ног и неустанных рук. Гермиона чувствовала, как ей в солнечное сплетение молотом долбится чужое сердце, и прежняя вьедливость вновь заполняла шумную пустоту в голове. - Поясни. - Я все думаю. А если... – Парень почти шептал, не поднимая головы и рассеяно глядя в сторону – А если он меня тогда заметил? - Кто? – Если из-за Гермионы у него поехала крыша, она себе не простит. - Тобиас. Тогда, десять лет назад. И никакая игрушка с Магглоотталкивающими Чарами мне на самом деле не помогла. И я – умер. А все это… это была не жизнь вовсе, а круги ада, и теперь я прощен. С тобой. Но все равно – умер. И если оживу, ты исчезнешь. Не то, чтобы Гермиону Грейнджер можно было напугать стояком. А вот интимностью и душевностью – очень даже. Так что тон девушка взяла самый категоричный из всех, что имела, сцепляя лодыжки в непреклонный замок, ограничивающий его движения выше пояса. - В таком случае, я тебе оживать не разрешаю, запомни, пожалуйста. Как и умирать. И в целом каким-либо образом менять свое текущее агрегатное состояние – тоже. – Не обращая внимания на внезапно веселое фырканье, она серьезно продолжила – И самое основное: если ты считаешь, что умер приблизительно в пятилетнем возрасте, то откуда бы тебе знать основные законы Гампа? - Почему бы и нет? О, как же сложно аргументировать при таком легкомысленном отношении к диалогу. Тем не менее, своего она добилась. Струнное напряжение растворилось в пространстве. Но Гермиона все же проникновенно продолжила говорить, в надежде окончательно изгнать прочь его неуместные фантазии: - Северус… в свой первый временной прыжок я встретила прекрасного малыша. С очень красивыми глазами, очень смышленого, но... он точно не мог знать всего того, что знаешь ты. Поэтому, если сомневаешься в текущей реальности, просто держи это в голове. Для начала. И... там не только Магглоотталкивающие. Возможно, если перевести тему на более легкомысленную, дурные опасения в его разуме тоже по иннерции переведутся в разряд неважных. - Я знаю. Но... - Не смог распутать? - Как оскорбительно звучит. - Оно звучит с надеждой. Я работаю, зачастую используя вещи, которые опасны. Так что... - Нет, не смог. Пока. - Твое «пока» меня не очень обнадеживает. И это в целом предполагает, что ты уже пробовал. - Ты же не настолько наивна, чтобы предположить, что так сильно фонящую вещь можно не заметить? - Я оптимист. А... ты дал медвежонку имя? О, в этот миг ведьма буквально ощутила, как жар, приливший к его щекам, отчасти осел и в её грудной клетке. - Кхм... Мистер Медвежонок. - Без фантазии. – Жизнерадостно заключила девушка. – Но фактически верно. Лениво взлохматив и так уже беспорядочную смоляную шевелюру, она весело спросила, вымуркивая слова ему в макушку: - Ты же не удумаешь меня завтра избегать? - Зачем? – Сонно буркнув это слово ей в ребра, он зевнул. - Ну, личность ты сложная, времена непростые, и я лишила тебя… примерно эдак всего и сразу. - Если только стыда. – Не открывая глаз, равнодушно пробормотал он, слабо махнув рукой. - О, ну, хотела бы тебя уведомить, что после такого приличные люди обычно обязуются жениться. - Приличные люди пусть делают, что хотят. Но… если ты дашь мне час тишины, Мерлин с ним, я даже выйду за тебя замуж. - И Полцарства за поспать? - Бери и целое, мне не жалко. – Щедро разрешил он – Если ты у меня его найдёшь, конечно. Гермиона улыбнулась и в очередной раз вдохнула осень, настолько глубоко, насколько позволял вес чужого тела сверху. - То есть… Воздев руку, он картинно прижал пальцами ее губы, а затем – начал водить ладонью надо лбом, бормоча голосом, который, очевидно, планировался, как замогильный, но в итоге – был лишь сонливым: - Очисти ра-азум… перестань много ду-умать… дай поспа-а-ать… Гермиона хихикнула. И затихла. Минуты складывались в час, час плавно перетекал в другой, а она не спала, слушала дыхание и думала. Куда потом деваются эти мальчишки, при взгляде на которых ты пропадаешь навсегда? Вот эти, с повадкой жадно целоваться, устремляясь к тебе всем телом, так спешно, будто бы есть лишь здесь и сейчас? Без положенной полу мужественности, но с потрясающе лукавыми глазами, неподражаемой улыбкой и такими яркими, острой бритвой режущими, чувствами и обидами? Где они, заспанные поутру, жадные до нового, горячащиеся на пустом месте и гордые по мелочам, теряются? Когда возникает на их месте новый человек? Да, все еще любимый, несомненно красивый, и есть и будет, но уже – самоуверенный мужчина с вертикальной складкой между бровей, жесткими мышцами, умный и прямолинейный, нужный до хрипоты в груди, но… казалось бы, ничего похожего на то, за что ты изначально планировала отдать душу без жалости к себе. Куда денется этот мальчик, и когда это произойдет? Тот, так живо что-то рассказывающий, робкий и в тоже время ехидный, и ничего нет чудесней, чем слушать, смотреть на него и видеть, как солнечный зайчик теряется среди густых ресниц, чтобы утонуть в обсидиановых глазах. И, если она так очевидно нужна первому, настолько, что его решения тверды и просты, как ей говорить со вторым? Тем самым, едко тянущим слова, закрытым и сложным? Не выйдет ли так, что с тем, за чью самодостаточность она так радеет сейчас, в будущем как раз благодаря её же усилиям их мало что свяжет? И стоит ли, в таком случае, жалеть о чужой независимости?.. А тем временем не подозревавший, какие противоречивые мысли роятся в голове Мии Картер, парень, сонно потянувшись, наконец, соизволил с нее скатиться и перевернуться набок. Девушка благодарно выдохнула, осторожно разминая спину. Если спать на животе, вместо кровати используя женщину – его новая привычка, стоит запастись подушками. - Я тебя люблю. Долго не продержавшись на своей половине постели и плюнув на предоставленную спящим ей свободу, она, вновь вжимаясь телом в ломкую спину, чувствуя грудью выступающие ребра, осторожно касаясь носом темных волос, тихо выдохнула эти слова. Впервые в жизни – вслух. И невесомо провела пальцем по плечу. - Я не сплю. Опомнившись, Гермиона подскочила, как ужаленная. И так быстро, насколько вообще была способна, сбежала в смежную ванную комнату, очень сильно благодаря Выручайку за такую детальную достоверность архитектуры помещения. *** Бульк. Бульк. Бульк. Более всего в этот предрассветный час Гермиона была сердита на себя за побег. И так было ровно до того момента, пока он, уже запакованный в мантию, не просочился в дверь. И, прислонившись к стене, посреди плавающих в воздухе свечей, сложил руки на груди. В таком знакомом жесте и – с такой незнакомой улыбкой. «Смотри, как оскалился. Заболел, наверное». Девушка почти вживую услышала голос Рона. И сердито булькнула, закатывая глаза. Вторженец, напротив, заулыбался шире. - Не то, чтобы я в первый раз не ночую в факультетской спальне, но мне все таки пора. Тебе тоже. Девушка медленно моргнула, соглашаясь. Упрямо продолжая сидеть в клубах мыльной пены, раскинув руки по бортикам. Каким образом он так быстро оказался рядом, она опять так и не поняла. Но вдруг лицо его, собиравшегося устроиться на скользком крае ванны, изменилось, и глаза загорелись злым, совершенно безумным, огнем. - Что это?.. Гермиона,конечно, с того самого вечера, когда продемонстрировала запястье Альбусу, предпочитала носить Маскирующие Чары на руке из-за привычки иногда закатывать рукава. И ежедневно магию обновляла. А вот теперь – настал неудобный момент истины. Но… почему-то, глядя на этот шрам, Гермиона больше не испытывала ничего. Всё её прежние горести, страхи и досады стали неважными, с того самого вечера, когда в её жизни появился смысл. Прошлое действительно осталось в прошлом, и теперь единственное, что её расстраивало, так это смертельно бледное лицо Северуса Снейпа и надсадно-глухой голос. - Ты собираешься отвечать?.. Пожав плечами, волшебница спокойно пояснила: - Это мы с мадам Лестрейндж не сошлись во взглядах. Но наше тесное общение вышло за рамки идеологических разногласий и быстро перешло на личности. - Когда? - Мне было восемнадцать. - Сука. О, как же отчаянно он это произнес. Так, будто действительно наблюдал непоправимую трагедию. - Мне уже не важно. Теперь это просто слово. По сути, даже и верное. Только очень уж… категоричное исполнение. - Просто слово. Ты что несёшь вообще?! Гермиона поморщилась. И, подавшись вперед, сжала его ладонь в попытке донести свою точку зрения. - Все в порядке, правда. Сейчас – точно. А значит, совершенно не важно, что у меня там на руках. Значения важны в голове. А шрамы – это просто шрамы. Порывисто дёрнувшись вперед, волшебник навис над ней, почти просительно прошептав: - Я могу его свести. - Верю. – Тепло улыбнулась девушка, закатывая ему рукав мантии, который норовил окунуться в воду – А зачем? Это моё напоминание. - Зачем тебе такая память, Миа? - Я иногда, когда устаю, на него смотрю и думаю, что вот как бы было хорошо, если бы больше никогда на этой земле взрослые тетеньки не позволяли себе вырезать на руках малознакомых девочек всякие слова всякими ножами. – Махнув рукой в неопределенном направлении, она весело сгримасничала – И сразу очень бодро иду на работу. - Миа... - Я, правда, в порядке. И поверь, меня это слово давным-давно не обижает. Я горжусь тем, что я магглорожденная, если хочешь знать. И меня полностью устраивает моя принадлежность к обоим мирам. Темноволосый волшебник целовал её руку прямо поверх букв, даже не заметив, с каким вызовом она проговаривала предыдущее предложение. Конечно, ведь на его памяти не случилось поворотного «Грязнокровка!»... И настолько трепетными были касания, что Гермиона сразу почувствовала себя очень маленькой и хрупкой. - Я не хочу, чтобы это с тобой случилось. - Ну какой все таки капризный. - Есть хоть малейший шанс, что ты расскажешь, что мне нужно сделать, чтобы ты этого избежала? - Ох… – Ведьма растроганно заправила черную прядь волос ему за ухо. Но лишь для того, чтобы та тут же упала обратно. – Я думаю, мы с Альбусом уже в активном процессе. Но парадокс сохранится, так или иначе, хотя бы в моей голове. Если ты, конечно, не собрался применять ко мне Обливейт. - Нет. Но... - Что? - Это неправильно. - Если бы в моей жизни все шло правильно, то я бы не устроилась работать в Отдел Тайн. А мне там нравится. Он хмурился, целовал её лицо, и, вытащив из воды, прижимал к себе. Но больше не спорил. Это было надрывно-трогательно, и Грейнджер совсем не знала, что в таких случаях надо делать. И надо ли вообще. И нормально ли то, что такая откровенная, явная тревога с его стороны так сильно её радует и заставляет переживать одновременно. - Не волнуйся, хорошо? Я ведь уже с этим справилась. И это было вовсе не бесполезным событием. И, если все пойдет так, как планируется, то его и не будет. - Но оно действительно останется в твоей памяти. - И оно в том числе сделало меня такой, какая я есть. А я себе нравлюсь. Хаос касаний губ предполагал, что ему она – нравится тоже. Северус Снейп – это стихия. Резкий, текучий и непредсказуемый, как осенний шторм, еще минуту назад спокойный и теплый. Это просто стоило помнить. Но и Гермиона была не детсадовской девочкой в бантиках: своими бесконечными рассуждениями она была в состоянии иссушить мозг любой жертве, которую получалось загнать в угол. А уж для этого Гермиона Грейнджер использовать копирование чужих навыков и манер обучилась в идеале. И может, мисс Грейнджер, зануда без воображения, была создана вовсе не для того, чтобы защищать его от внешнего мира. Может, Гермиона родилась такой лишь потому, что именно у неё было достаточно терпения, чтобы проследить, что стихия – не уничтожит сама себя. Может, защищать его было нужно лишь от него самого. И он сам себе – главный враг. Зависит от восприятия. - Ты только что нарвался на лекцию об эффекте бабочки со специализированной терминологией, и ты сам виноват, так и знай, упрямец. - Есть шанс, что я смогу тебя чем-то отвлечь? - Ни единого. - Тогда действительно придется слушать. И, пока её собеседник мягко склонял голову в притворном горе, мисс Всезнайка с воодушевлением набирала в грудь побольше воздуха. «Опытным путем мы выяснили, что даже голая и мокрая Гермиона Грейнджер готова обсуждать прочитанное, потому что самые подходящие условия для этого – любые».