Не надо

— Мам, привет! Колготки порвались, наверное, где-то за стул зацепила, не злись, — пошатываясь, в будто пьяной одури, вяло заваливается домой Казутора и тонет в душащем смятении от густого шлейфа одеколона. Поставленный голос строго причитает на кухне, а на пороге оказываются ровно выставлены мужские ботинки. «Нет… — с тяжёлым надрывом вздыхает она и припечатывается к двери, — Нет-нет-нет! Только не…» Наступает тишина, и в груди клубится блевотная вязь нарастающей паники от осознания ситуации. Окровавленной и пыльной ладонью Казутора до рези в челюсти ловит шум сбитого дыхания и аккуратно, на носках крадётся через гостиную в спальню. Самообман ведь притворяться тигрицей, когда по сути ты мышь. Зашуганная и полудохлая. — Казутора, ты? В след слышатся грубые быстрые шаги, заставляющие машинально ускориться, несмотря на нестерпимо ноющие суставы и мышцы. Внутренности выворачиваются только от мысли о надменном лице, что предстанет коршуном за спиной. Перед глазами плывёт. Едкий, тягучий страх бьет под дых, и невпопад вылетают слова: — Колени разбиты — в кроссах ходить в школу неудобно, и правда, но это быстро пройдёт! За багровое запястье цепко хватается рука, и сердце ухает вниз. — Ну ты посмотри, — выплёвывает отец, — Что я и говорил, — с укором вдолбленный гвоздь его взгляда Казутора чувствует затылком и во всех нелицеприятных и отвратных красках представляет себя раздавленной. Резко, как можно ниже, свободной рукой оттягивает подол, — алые от смачных поцелуев с асфальтом коленки всё равно ярко проглядывают через короткую школьную юбку, — поворачивается и смотрит с нарочитой наглостью. Не получается. — Ты пила?! — орёт отец, сильнее давит на повреждённую кожу и топорно притягивает ближе худощавое, изнеможенное тело. — Нет, — нос щипет, в пустом желудке урчание отдаётся эхом. Казуторе в моменте казажется, что после надругательства уже ничего не страшно, но вот только почему-то безысходность от свысока глядящих, по-зверски уничтожающих зрачков разъедает даже сильнее, — Нет, ты что? Я не пьяна… — скулит, но отдёрнуть не смеет: синяки на запястьях её вина. Отец мажет взглядом от лица до шеи. Ведёт верхней губой, замахивается. В ушах трещит крик матери, и Казутора замирает, смотря мокрыми глазами в стену. Ужасное пекло на скуле морозит сердце, и оно перестаёт что-либо чувствовать. — Матери всё воспитание. Пороть тебя надо, чтобы не шарахалась. Вторая пощечина. Ноги перестают держать, и Казутора сваливается на пол с громким всхлипом. Следы от захвата, гематомы, укусы и засосы вновь пульсируют. Отзвуки собственных стонов, мольбы и посторонние гадкие усмешки топят ее в разочаровании с новой силой. — Какого чёрта такая неблагодарная?! — тянет он её за волосы, — Я ведь стараюсь не ради шалавы малолетней! — Нет, не нужно! Я поняла, — бормочет, оправдывается, но не понимает смысла. Просто хочет забиться в угол, сползти вниз, обхватить колени и громко зареветь, — Обещаю быть очень послушной! Ей плохо. Очень плохо. Поддержки в этом доме не окажут никогда, но игнорирование её присутствия матерью смотрится куда лучше, чем нападки отца. Вот зачем он пришёл? Прошлой беседы разве мало?! В животе мутит, но вырываться наружу просто нечему. Она голодная, грязная и использованная. Тело после такого не отмоется, даже если доразодрать себя наждачкой. Хочется просто умереть. Вот прям сейчас взойти на крышу многоэтажки и сброситься. Всё равно она дура бесполезная. Даже постоять за себя не может. От «Чёрных драконов» ведь предупредительно не раз прилетает. Но она всё равно через особо контролируемый ими переулок срезать решает. Когда со всей силы швыряют за капюшон толстовки в стену и бьют по хребту, все равно считает себя сильной. Когда коленями уже разодранными проезжает по дороге, надеется, что вывезет. Неплохо ведь дерётся, думает, пока вместо привычных старшеклассниц не окружают парни. И кто-то не сбивает напрочь, прижимая всем немалым весом. — Будешь знать, как на наших девок залупаться, — забавляясь, быстро стягивает с Казуторы одежду и нижнее бельё. Посторонние мигом сковывают запястья над головой. Сердце учащает ритм. От бывалой уверенности остаётся лишь леденящая пустота ужаса, а вместе с губой и носом разбивается и собственная вера. С восьмым поколением слало всё гнить — это она знает прекрасно, но осознает масштаб только сейчас. Парень расстегивает брюки, проводит несколько раз по члену сам и хищно смотрит на Казутору. — Нет, нет, не надо! — кривится, извивается, старается перевернуться, вырваться, но за протесты нарывается на пинки по голове. Ей задирают юбку, налегают и резким толчком входят. В ответ на писк в рот наотмашь пихают пальцы и давят, вызывая рвотный рефлекс. — Будешь кричать — трахну тебя в рот, сука! — парень начинает двигаться, с каждым разом стараясь протиснуться глубже, вбить Казутору в асфальт и заставить гнить от собственной никчемности. Шлепки тел. Беспорядочные лобызания текут слюной по скуле, спускаются к шее, кусают, вгрызаются в плоть. Ублюдок тянется под рубашку и до боли жадно лапает подростковую округлость. От смрадного запаха пота и мусора желудок сворачивается. Дрожащие губы делают резкий вдох, и Казутора давится собственной кровью, слезами и соплями. — Твари вы, — хрипит не своим голосом. Сбитым, судорожным, насквозь вымоченным и вываленным в помоях собственного достоинства. Смешки толпы гулко отбиваются от облезлых стен. Шершавая поверхность царапает оголённую поясницу. Веки ещё больше заплывают соленым течением и заслоняют взор на блестки от сального удовольствия сверху. — Сама виновата, — стелит низким шёпотом мужлан, и перед глазами мутнеет. Толчок. Липкое жидкое семя вместе с кровью вытекает из влагалища. Казутора стеклянными глазами смотрит в небо и сжимает затекшие от посторонней мёртвой хватки пальцы. Не вопит, не хнычет: слезы сами льются бесшумным ручьём. Кто-то громко, надрывисто гогочет, когда парень с животной силой проталкивает язык Казуторе в рот и шарится внутри. — Хорош, она сознание сейчас потеряет! — Да все-все, — торопливо вынимает член, отряхивается с лыбой и убегает вместе со всеми. Казутора худо заглатывает воздух и стыдливо сгибается на боку, обхватывая холодными ладонями живот. Противно от себя, противно от мира, в котором на земле затхлого переулка оказывается распята, где боль режет душу и проходят мимо люди равнодушно. Где она совсем одна и никого рядом. Никогда в жизни еще не прикидывает, что настолько сломлена, что настолько ничтожна. Но она сама обрекает себя на подобный исход, отказавшись от подруг, так что плевать. Заслужила. — Спасибо, есть не буду, — кряхтит, очнувшись на полу гостиной от поглаживаний матери. Смотрит на собственные увечия, проводит по щеке с размазанной помадой и в дрожь бросает ощущение, что тело не её, чужое, — устала, пойду спать в надежде, что этот вечер не приснится опять мне.