«Если кто-то домогается до нашей
подруги, мы сами взъебём их раком»
— Мам, привет. Ну, как твои дела? — отрешенно, дежурными фразами Казутора созванивается с матерью. Сгорбившись, стоит на балконе в широкой пижаме, устало наблюдает за бренной суетой людей и скуривает пачку дешёвых сигарет. Чифую ругается: «Давай хоть нормальные купим! Не могу смотреть, как ты травишься и меня травишь этим фуфлом». Но от привычной и такой приятной горечи отказаться организм пока не в состоянии. Первый раз их плутовски всучивает Ханма, когда в «Вальхалле» празднуют день рождения Казуторы, и нарекает первую затяжку началом счастливых подростковых лет. Счастливых… Спустя столько времени табак приобретает иной смысл: провал, разочарование и перерождение — три акта окостенелых отпечатков прожитого трагизма. — Да нет, ничего не случилось. Так просто набрала, — стряхивает пепел о перила и грустно усмехается. Поздно. Расспросы о состоянии не требуются. Не ей они нужны, а затравленному ребёнку, словившему психический припадок от сильного морального потрясения. Хорошо помнит собственные нелепые оправдания. Металл на запястьях. Как ясность ума размывается акварелью, как тонет в собственной желчи. Далёкая ругань, плач Баджи и словесный удар отца, что она больше не его дочь. После двухлетнего пребывания в женской исправительной школе Казутора сильно меняется не только внешне. И, случайно встречая главный страх детства, без зазрения плюет на его идеально выглаженный пиджак. На громкие возмущения, упирается жутким немигающим взглядом с сетью лопнувших капилляров в его стёкла очков, тянет проволочную улыбку и впервые выигрывает. Она уже не та маленькая девочка, а он ей больше не родной. Мать иногда навещает и после второго инцидента. Только даже после развода боится и продолжает ссылаться на мнение бывшего мужа, повторяя, что тот против визитов к «падшей швали». Морального урона наносит мало. Казутора сама себя считает и такой и еще много кем из всех возможных и самых жестких оскорблений. Вся личная ненависть к миру в один момент обращается к ней самой и кромсает в отместку за хуйню, которую Казутора успевает нагородить в маниакальном состоянии, вкушая те самые «счастливые» подростковые дни. Раньше со всей напускной стервозностью и излишней вульгарностью выпускает когти, но их спиливают. Из оружия остаётся лишь слово. И то без понятия, имеет ли такая как она, на него разрешение. — Скажи что-нибудь. Пожалуйста… — начинает беспокоиться Чифую в одну из первых встреч, — Тебя там что, язык отрезали? А Казутора просто боится. Боится, что заплачет. Боится, что изобьют, осудят. Боится, что отвергнут. Ошибаться больше нельзя. По непонятным причинам Чифую, наоборот, прилагает все усилия, чтобы Казутора, наконец, почувствовала себя нужной и ценной. Прекрасно помогает адаптироваться, направляет, прощает косяки. Даёт пизды за глупые загоны, объясняет вкрадчиво, как ребёнку, любые мелочи, беззлобно посмеивается над неловкостью и обнимает, когда особенно тяжело. По несколько часов после работы сидит и гладит её по голове, как домашнюю кошку, нежно заправляя высветленные пряди за ухо и невесомо целуя в щеку. Проводит по подбородку, опаляет шею, ключицы. А Казутора искренне не понимает, чем заслужила такое отношение. В её на десять рядов заштопанном сердце заседает скверная язва. Использованность, неполноценность щемят лёгкие, сдавливают петлёй горло, обращаются в ненавистные Чифую «глупые загоны» и мешает получать удовольствие от ласк. Мать в трубке говорит, что устала, надо выспаться. А у Казуторы путаются мысли: сказать так хочется. Что глушит боль в слезах и сигаретах, что шрамы на коленях не дают забыть об этом. Что не помогают нихрена алкоголь и бесконечные походы по психиатрам. «Сказала бы, как страшно, но лучше промолчу» Она все помнит. Хоть всегда ошибочно и считает, что это происходит не с ней. Особенно, когда Майки бесцеремонно присваивает её и её проблемы себе. Руки развязываются, Казутора забывается и теряется в собственных чувствах. Но тюрьма вправляет мозги, и теперь уж приходится признать, что её и правда… изнасиловали. От страшного слова коробит. Рассказать близким как есть не хватает смелости до сих пор. Она не виновата в случившемся, но вдолбленная в детстве обратная установка не хочет сдавать пост. Изначально травма выворачивает характер. Казутора становится одержима. У особо гнусных сверстников и сверстниц прослывает «конченной блядью» и «шлюхой». Ведет себя доступно, вызывающе, нравится парням. На деле её тошнит от мужчин, но на тот момент, кажется, разумнее привлечь внимание самой, взять призрачный контроль над ситуацией, чем вновь оказаться в ловушке. И это работает. Она избавляется от клейма жертвы, становится хищницей, как и мечтала. Сейчас от пошлых воспоминаний о школьном периоде хочется умереть со стыда. Во время первого секса с Чифую она словила истерику, разревелась, а потом долго лужей извинялась перед пьющей на кухне валерьянку девушкой. — Казутора, блять, молчи. Я чуть не откинулась. Пожалуйста, если не уверена, то так и говори! Боюсь же за тебя... А Казутора просто не поверила, что любовь можно проявлять настолько чутко. Сильно беспокоит и то, что Чифую не знает корня. Естественно, справедливости ради, знать должна в первую очередь она, а не мать. Но Казутора слишком слаба духом, чтобы поделиться. Слишком любит Чифую, чтобы окончательно помять свой собственный образ в её наичистейших глазах. Мать брынчит бесполезные советы и рассказы о знакомой знакомого, чтобы избежать молчания. Казутора давно не слушает, зависает. «Да, почему опять?» По щеке скатывается одинокая слеза. За ней вторая. Казутора судорожно поджигает уже невесть какую по счёту сигарету и в моменте дрожащими пальцами роняет зажигалку. Психика сдаётся и накатывает срыв. Казутора зажимает рукой рот, сдерживая всхлип, наспех лепечет извинения и бросает вызов. Старается восстановить дыхание. Пятится, одними губами повторяет считалку. Тут хлопает дверь балкона, рука Чифую оказывается на плече. — О, Господи, — заглядывает та в лицо, — В этот раз что? Говорила же, не надо с ней общаться! — вынимает из рук Казуторы сигареру, тушит и аккуратно усаживает девушку на пол, — Тише, дыши. Вот так... Умочка! Казутору медленно отпускает. «За что Чифую досталось такое наказание?» — истощённо кривится и косится на возлюбленную. Та кладёт голову ей на плечо и берет руку в обе ладони. Тепло. — Чифую… Можно рассказать тебе кое-что? — За «можно» сейчас буду бить. Шутка, — добавляет, приподнявшись и заметя ещё более оробевшие глаза. В таком состоянии Казутора воспринимает буквально вообще всё, — Слушаю. Сердце заходится в неистовом ритме. Охоту курить отнимает Чифую, которая переплетает их пальцы, — Ты ведь помнишь, что «Свастоны» появились из-за «Чёрных драконов»? — Ну. — Началось-то всё вообще с того, что Баджи вдохновила меня не быть тряпкой и поставить на место одну девчонку. Серёжку у неё и отжала, кстати, — коряво улыбается Казутора, легонько звякнув золотым бубенчиком. А Чифую выпрямляется от упоминания до боли знакомого имени. — Та в прихвостне Мадараме метнулась и с толпой меня караулить начала. Прогнившее же насквозь все у них было. Борьбой женщин против традиционного уклада и не пахло. Мужло какое-то для усиления силы взяли… — Пиздец, — морщится Чифую. — Нечестно они сыграли, — после паузы заикается Карутора и вновь замолкает. «Обратной дороги нет», — и максимально сухо, сама в моменте удивляясь отсутствию дрожи, поясняет: — Изнасиловали меня. Чифую опускает подбородок и пялится перед собой. — Я никому не говорила, но Баджи откуда-то вытащила информацию, что до меня домогаются, и рассказала Майки. А дальше всем известная баллада, — Казутора ведёт плечами, — Прости, пожалуйста, что не сказала раньше… Мне жаль. Это слишком стрёмно, да? Ты первая, кому так прямо… — Ты дура?! — стучит по своему лбу Чифую, — Мрази они гребанные, сука… Только попробуй сказать, что виноватой себя считаешь. — Стараюсь работать над тем, чтобы так не думать. К груди ластится облегчение. От болезненного опыта не избавиться по щелчку, но Казутора рада, что делится. И не важно, какой ответ последует. — С ним... с насильником, что случилось, не знаешь? В полицию не обращалась? Казутора отрицательно мотает головой. — Я и так позором семьи была. Поэтому и не думала придавать огласке. Хотя слухи все равно распустили... — Ко врачу ходила? — от беспокойства и интереса в голосе леденеет тело. Непривычно. Казутора облизывает и смыкает губы. — Не помню. Прости. Тогда всё, как в тумане стало. Если бы не Баджи, я бы, наверное, вскрылась, — печально трогает шрамы на запястье. — Я тебя понимаю, — неожиданно вкидывает Чифую, и Казутора теряется, — Если бы не Баджи, меня бы тоже… того. Когда познакомились, она письмо тебе писала. — Мне? — Хах, я ей помогла: тупичка иероглиф твоего имени написать даже не могла! А потом тоже мудачье какое-то вытаращилось. По кругу пустить хотели. — Мерзость! — ошалела Казутора. — Баджи их всех раскидала, и тогда-то я поняла, что занимаюсь в жизни чем-то не тем. Девушкам в этом жестоком мире одним не справиться. Нужно держаться вместе и поддерживать друг друга! Баджи меня этому научила. Рада, что она помогла заступиться и за тебя. — Если бы я не послала её с девочками, то и не пришлось бы. — История не терпит сослагательного наклонения, Тор. На тот момент наилучшим вариантом казалось, так что глупо оценивать свои поступки уже с высоты опыта, — мягко улыбается Чифую, — Спасибо, что рассказала. Язык тебе все-таки не отрезали. Казутора хмурится, но улыбка предательски блестит. С Чифую и правда не страшно. — Ты сама хотела его вырвать? — Все десять лет об этом мечтала, — ехидно щурится и обвивает девушку полностью. Заключает в крепкие и долгие объятия, — С пепельницей не целуюсь. Без обид. Казутора смотрит на все рядом лежащие окурки и грузно вздыхает. Надо бы бросать. Чифую ерунды не скажет. А Баджи и правда потрясающая...