Смотря на него

Возможно, самосовершенствование — это ещё не всё. Возможно, саморазрушение гораздо важнее. Чак Паланик.

Хмурое утро поздней осени заглянуло в маленькое оконце захламлённой комнатушки. Ещё не успев открыть глаза, Герман понял, что на улице снова шёл невнятный снегодождь – он монотонно стучал по крыше и бился о стёкла. Эх, как было бы здорово сегодня не подниматься с постели и не выходить в кошмарную сырую темноту! Но куда там! Квятковский нехотя повернулся на другой бок и посмотрел на часы. Нужно было вставать. Как всегда, утром его мучили мигрень и тошнота. – Твою мать, – прохрипел парень, насилу отлепив голову от подушки, на которой давно не было наволочки. – Знал же, что не нужно было вчера мешать всё подряд! Как я на работу-то пойду? Любое движение причиняет боль, будто меня намедни палками колотили! Ладно, сейчас рассола выпью, авось полегчает. В Германе уже было трудно узнать того «тонкого, звонкого, подвижного и жеманного симпатягу», «прирождённого артиста» и «наивного, доброго и чистого мальчика», которым он был два года назад. Опасения Вити и злоехидства Ольги оказались пророческими: оставшись без Кирилла, он «пропал» и начал пить. Всё началось в первые месяцы после разрыва, когда он перечитывал письма от возлюбленного и рассматривал мелочи из той самой «памятной коробочки», а потом, сидя в углу пустой и холодной комнаты, думал: «что-то на душе совсем погано. Не опустошить ли мне стаканчик?» Но «стаканчика» всегда оказывалось мало. Вспоминая советы Семёнова, Герман смешивал вино с водкой, а затем сдабривал эту гремучую смесь табаком и крепким кофе. Дальнейшие события всегда вспоминались смутно. Важно было лишь то, что к вечеру душа переставала выть волком. Герман засыпал без мысли и памяти, а утром молился об избавлении. Голова гудела, как набатный колокол, перед глазами мелькали разноцветные пятна, а дышать было тяжело, словно грудь пробили садовым инструментом. Проклиная всё на свете, Герман снова тянулся к бутылке. Это было единственным спасением, ведь клин клином вышибают. – Ты не пьёшь, а лечишься, – увещевал его сосед по общежитию. – Вот сейчас опохмелишься, а потом приведёшь себя в порядок, умоешься, позавтракаешь, и всё будет нормально. Но за одной бутылкой следовала вторая. Квятковский словно оказывался вне времени и пространства, а к ночи понимал, что снова сидит на кровати в стельку пьяный. На другой день история повторялась. Сосед смеялся, а Герман осознавал, что погибал, но эта мысль его совсем не пугала. Даже наоборот, смерть казалась бедолаге единственным выходом из сего замкнутого круга. Ведь с ней настал бы конец его переживаниям, боли, позору и воспоминаниям. Смерть – это покой. А покой – это хорошо. По истечению двух лет дни Германа сплелись в один большой уродливый. Он жил в общежитии, работал на рынке, а вечерами прикладывался к бутылке, и всё это казалось ему таким естественным и привычным, что свою историю с Кириллом он воспринимал как приятный, но очень странный сон. Он действительно когда-то жил в роскошной усадьбе? Одевался в расшитые золотом камзолы, ел чёрную икру и общался с людьми из высшего света? Его любил настоящий светский лев, важный московский буржуй? Да ну! Бред какой-то! О том, что всё это было на самом деле, Герману напоминала лишь коробочка с письмами и другими мелочами, и портрет Кирилла, что до сих пор стоял на его прикроватной тумбочке. Но даже на портрет он иной раз глядел с удивлением: – «Мама дорогая, какой солидный, красивый мужчина! Как из сказки, из другого мира! В моём окружении таких нет и не будет». Герман трясущимися руками пошарил под подушкой. Там у него частенько оставалось «лекарство на утро». Но в этот раз бутылка оказалась пустой. Парень тихо выругался от досады. К счастью, в этот момент раздался стук в дверь. – Заходи, Толь, я уже не сплю, – откликнулся Квятковский. В комнату зашёл сосед Толька. Явился он, как обычно, в одном нательном белье и стоптанных тапках, но Германа это уже не смущало. Здесь все были своими. – Ну что, Геруха, – улыбнулся мужчина во весь свой щербатый рот, – плохо тебе? Подлечиться нужно. – Да нет у меня водки! И денег тоже нет. – Сюрприз! – торжественно продекламировал гость и показал бутылку, которую до этого прятал за спиной. – Пойдём на кухню. Выпьем, пока моя мегера не видит. На тесной кухне, где всюду были крошки и лужицы травяного чая, где разило супом и дешёвыми лекарствами, Анатолий протянул Герману пыльный стакан с неглубокой трещиной посередине, но парень вдруг замялся: – Толь, мне же на работу сейчас. Может, не надо? – Да брось. Куда ты в таком виде пойдёшь? У тебя, вон, руки дрожат, как у нищего паралитика! Опохмелишься, и легче станет. – Ну давай. Только чуть-чуть! Открой банку с солёными огурцами. – Да зачем нам закуска? Рукавом занюхаем! – Ты что делаешь, ирод?! – прогремел за спинами мужчин голос законной супруги Анатолия. – Чуть свет – уже за стакан! Что ты за человек! Всю жизнь мне испортил! И ты тоже хорош, Герман! Такой молодой, а хлещешь в два горла. Хочешь к двадцати пяти годам на кладбище переехать? Быстро разойдитесь по комнатам! Никакой управы на вас нет! – Геруха, я вечером зайду! – на прощание крикнул Толя. Герман снова остался в одиночестве. Он бессмысленно повертел стакан, смахнул со стола дохлую муху и пошёл собираться на работу. *** – Герман, ты позавтракал? – поинтересовалась полная и высокая тётя Маша, что торговала рядом с Германом. – Людей что-то сегодня нет. Никто не хочет в такой холод за покупками ехать, все по домам сидят, зады греют. Приходится каждого зазывать, орать, как попугай! Герман кивнул и снова запустил руку в тарелку с сухарями. Сегодня он был очень голоден. – Отдохнула и хватит, – теперь уже к самой себе обратилась тётя Маша. – Подходите! – заголосила она, точно иерихонская труба. – Покупайте! Бабуль, не проходите мимо! Купите варенье! На любой вкус, из разных ягод! И вкусно, и полезно! Ну куда же вы, бабуль?! О, парнишка! Ох, какой красавец! Подойди, купи что-нибудь. Как денег нет? А зачем ты здесь ходишь?! Нашёл место для прогулки! Что ты молчишь, горе луковое? – женщина сочувствующе посмотрела на дрожащего от холода и похмелья юношу. – Так ничего и не продашь! И вылетишь отсюда, как сопли в платочек. Дай хоть попробую твою квашеную капусту за двадцать копеек! – и тётя Маша бесцеремонно зачерпнула ложкой капусту из ведра на прилавке Германа. – Ой, кислятина! Выбрось её, не позорься! – Ну тёть Маш! – засмеялся Квятковский. – Попробуйте огурцы. Вдруг больше понравятся? – Нет, спасибо. А то я так целый день буду пробовать! С тебя же потом вычтут. – Ничего, не обеднею, – добродушно улыбнулся Герман. – Удивительный ты парень! Сам ничем не владеешь, денег тебе постоянно не хватает, но с другими готов последним поделиться! – А как иначе? Мы же все люди. – Смотри, парочка идёт! Сейчас мы их к нам заманим! Молодёжь, подходите, купите капустку! Кисленькая, хрустящая, золотистая – вкуснота и красота! А сколько в ней пользы! Герман, что ты сидишь, молчишь, будто воды в рот набрал? Дай людям попробовать свой товар. Но Квятковский так и не проронил ни слова. Лишь улыбнулся покупателям. Его лицо потеряло былую свежесть, а глаза уже не сияли неизрасходованным буйством юности, но улыбка осталась по-детски открытой и нежной. В те моменты, когда Герман улыбался, он становился похож на прошлого себя. Столь тихие дни на рынке были исключением. В хорошую погоду, а особенно в выходные, здесь было много народу. Все сновали туда-сюда, как муравьи, приценивались, торговались. То тут, то там от торгашей и покупателей слышалось: – Посмотрите, какой у меня товар! Такого вы больше нигде не найдёте! Яблоки – мёд! Даже жалко отдавать, сама бы съела! А картошка! Это не картошка, а песня! Крупная, чистая! Такую и на царский стол подать не грешно! – А чой-то у вас цена такая конская? По карману? Может, кому-то и по карману, но не мне! Я не султан, мне деньги с неба не сыплются! Уступите рублик. – Гляньте, какие у меня колбасы! Как на картине! Сегодня купите – завтра за добавкой прибежите! – Давай купим творог. Этот не очень хорошо выглядит, я в другом ряду видела посвежее. Герман же не голосил, не расхваливал свой товар и, наипаче, не переругивался с покупателями. Его держали здесь только потому, что он мало просил за работу. А то, что пил, – кто без греха? Работу не прогуливал, за прилавком не спал, и слава богу. Да и другие торгаши за него вступались: оставьте, мол, мальчишку, жалко его. Если выгоните, на что он жить будет? – Тёть Маш, я хочу у вас варенье купить, – сказал Квятковский и смущённо опустил глаза. – Можно? Только у меня денег совсем чуть-чуть. Этого хватит? – и он достал из кармана пальто две монетки. Это пальто было куплено ему отцом, ещё три года назад, и предназначалось больше для вида, нежели для тепла. Герман в нём постоянно мёрз, но другой верхней одежды у него не было. Шубу, как и прочие наряды, он оставил в съёмной квартире. Пусть их донашивают новые любовники Кирилла! – Мой хороший, – женщина отчего-то раскраснелась не меньше, чем клубничное варенье в третьей банке слева. – Сладенького захотел? Убери свои копейки, я тебя угощу. – Я не для себя прошу. Для ребёнка. У моих соседей есть сынишка четырёх лет. А живут они очень бедно. Мне хочется его порадовать. В этот день Герман вернулся домой с баночкой сливового варенья за пазухой, а посему чувствовал себя немного лучше обычного. В коридоре общежития его облепили тамошние алкаши: – Герман, дай десять копеек! На бутылку не хватает! В долю войдёшь, и тебе нальём! – Погодите, – Герман, как мог, закрывался от них ладонями. – Нет у меня денег! Знаете же, что я жалование только в конце месяца получу. – Никакого толку от тебя! Тогда хотя бы закуску на стол поставь! – Толь, я твоему сыну варенье принёс, – сказал парень и передал заветную баночку соседу. – Отдай ему, пусть полакомится. Я сам к нему не буду подходить. Не хочу на ребёнка перегаром дышать. – Вот спасибо, – обрадовался Анатолий. – Золотой ты мальчишка, Герман. О, точно! Забыл сразу сказать. Тебя на кухне ждёт какой-то буржуй. Важный весь, в мехах и драгоценностях. Я, как его увидел, чуть дара речи не лишился! Откуда у тебя такие знакомые?! – Что?! – подпрыгнул Герман. – Господи! – и побежал на кухню, не чувствуя ни пола под ногами, ни веса собственного тела. Он пришёл! Он одумался! Хоть и спустя два года, но понял, что ошибся! Лучше поздно, чем никогда. Значит, не забыл! – Кирилл! Кирюша! Я здесь! Но, добежав, застыл на месте. За кухонным столом, заставленным всевозможными баночками, скляночками и выложенными в ряд дозревать яблоками, сидел Витька. – Тьфу, – совсем не аристократично сплюнул Семёнов. – Кирилл, Кирилл! Что ты по нему до сих пор так убиваешься! Ты же так не убьёшься! – Здравствуй, Витя. Какими судьбами? Гость брезгливо оглядел окружающую обстановку. За два года он стал ещё ухоженнее и солиднее. Теперь в его присутствии Герман чувствовал себя так же, как перед Кириллом в их первую встречу. Знакомое, но неприятное ощущение чужой нечеловеческой мощи и важности. – Решил посмотреть, что у тебя изменилось за полгода. Картина, прямо скажем, угнетающая. С каждой нашей встречей ты выглядишь всё хуже. Как тебе это удаётся? Квятковский прошёл дальше и по старой памяти положил ладонь на плечо Семёнова. – Вить, дай мне в долг два рубля. Я у соседей уже просил, но они отказали. – Понятно, как, – ответил Витя на свой вопрос. – Хочешь, чтобы я твоё пьянство спонсировал? – но неожиданно подобрел и бросил на стол три купюры. – Держи, бог с тобой. Ещё продуктов купишь. А то, наверное, питаешься хлебом и водой. Совсем отощал, без слёз не взглянешь! – Нет, мне столько не надо. Только два рубля, больше не возьму. – Всё такой же гордый, – засмеялся Семёнов и отсчитал нужную сумму. – Смотри, какая на мне шуба! Натуральный волчий мех! Я в ней чувствую себя настоящим хищником, завоевателем. А брюки! Глянь, как ровно по шву проглажены. Герман равнодушно кивнул. Мысленно он уже бежал в торговую лавку за водкой. – Ладно, что мы о пустяках болтаем! – опомнился Витька. – Я пришёл поговорить о другом. – Вить, ты женился? – спросил Квятковский, обратив внимание на золотое кольцо на безымянном пальце правой руки гостя. Он помнил, что ещё полгода назад Витя не носил этого символа, нередко именуемого «одним решением двух сердец». – Ну да, – как можно небрежнее ответил визитёр. – Ничего себе! Поздравляю! – искренне улыбнулся Герман. Тот факт, что Витя не пригласил его на свою свадьбу, его совсем не удивил. Они были по разные стороны баррикад. Зачем Семёнову на празднике оборванец? – А на ком? На Елене Константиновне? – Нет. – На Вере? – Снова не угадал. – А на ком же? Скажи, мне интересно. – На Ольге. – На какой? – На своей любимой и единственной Оленьке, с которой жил весь прошедший год. Что ты прицепился? Герман открыл рот, чтобы что-либо уточнить, возмутиться, опечалиться, шокироваться, а лучше – всё вместе, но тут на кухню набились вернувшиеся с работ жильцы, и началась полная неразбериха. – Паша, ты щи будешь? – прокричала полная и угрюмая женщина. – Нет? А картошку? – У нас гости? – поинтересовался тот самый Паша. – Теперь даже полуголым на кухню не зайти! – Ну-ка, встаньте из-за стола, – зычно прокричала супруга уже другого завсегдатая общежития. – Мне нужно под ним пол протереть! – Паш, так что ты будешь? Щи или картошку? Или кашу? – Посторонитесь, я тут с кастрюлями! Вот на что моя молодость уходит! – Буржуй, семьдесят копеек дашь? Последняя фраза одного из собравшихся была обращена к Витьке, и тот недовольно поморщился: – Герман, я пойду. – Куда же ты?! Так быстро?! – наигранно удивился Герман и под шумок вручил Паше два рубля: – Сбегай в торговую лавку, купи хорошей водки. Через полчаса у меня соберёмся. – Да зачем же ты столько пьёшь?! – ужаснулся Витька. – У тебя ведь сердце слабое! – А ты не говори под руку! Твой визит, между прочим, отметить хочу. Такой принц в нашу помойку пожаловал! Пойдём в мою комнату. Едва Семёнов переступил порог комнаты Германа, как на него налетели разномастные кошки и Герцог, который, в отличие от хозяина, за два года стал больше и упитаннее. Герман погладил каждого из своих питомцев и, пройдя дальше, сел на кровать с продавленным матрасом. – Ты женился на бывшей супруге моего Кирилла? – глухо спросил он. – Во-первых, «твой» Кирилл – уже два года как не твой. Да и не был он никогда твоим! – Витя глазами поискал место, чтобы сесть, но вся мебель в комнатушке выглядела настолько старой и ветхой, что он решил остаться на своих двоих. – Был, – Герман стукнул кулаком по прикроватной тумбочке. Стоящий на ней портрет Кирилла пошатнулся, но не упал. – Мы даже обвенчались! – Обвенчались они! Бред! Какой бы батюшка взял на свою душу такой грех? Но даже если это и так, что с того? Ты до седых волос будешь Кириллом маяться? Он уже полгода живёт в Европе! Уехал туда сразу после официального развода с Ольгой. И не один, а с молоденьким дворянином, носителем известной фамилии, наследником большого состояния. Это я от Старовойтова узнал; а у него – свои источники информации. В общем, ты новому дружку Лаврентьева и в подмётки не годишься. – Ну и счастья им вечного. Только для меня это ничего не меняет. Я как любил Кирилла, так и люблю. Но ты… Ты женился на той самой Ольге? – Ну да, и что? Мы очень подходим друг другу, у нас замечательная семья. Оленька – та женщина, которую я желаю видеть рядом с собой всю жизнь. И с которой планирую детей, – Витя не врал. Он действительно любил Ольгу, и она отвечала ему тем же. – Дай бог, чтобы у вас всё было хорошо, – пожелал Герман. Его злость на этих людей даже если и была, то прошла. Да и ничего ужасного они не сделали. Ольга мстила за своего неродившегося ребёнка, а значит, имела свою правду. А Витя… Герман догадывался, что бывший сосед тоже подложил ему свинью, но такой уж он человек: всегда был на стороне тех, кто ему платил. А может, тоже попал под коварное влияние Ольги. Какой смысл его осуждать? Реальность была такова, что Ольга и Витя не выгоняли его, Германа, из съёмной квартиры и не заставляли заселяться в допотопное общежитие; как и не заставляли пить водку каждый божий день. Просто так сложились обстоятельства. Просто подкосила его роковая любовь. Просто не смог он выстоять, сдюжить, «отряхнуться и пойти дальше». Просто оказался слишком слабым и позволил короткой, но очень яркой истории перевернуть свою жизнь с ног на голову. Если бы он тогда не подошёл к «тому импозантному мужчине», чтобы попросить у него папиросу, а прошёл мимо, глядишь, и прожил бы долго и счастливо. Но получилось так, как получилось. – Но я думаю, Кириллу сейчас тоже трудновато. Развод сильно ударил по его авторитету. Это ведь большая редкость, самая крайняя мера. Я и не помню, чтобы ещё кто-то из публичных людей разводился. Да ещё из-за предательства! Вся Москва узнала, что Кирилл изменил своей жене; слава богу, что не узнала, с кем! Вот он и не смог здесь жить дальше, сбежал за границу. Я даже не знаю, что сталось с его здешним имением. Но, если хочешь, могу расспросить знакомых. А его новый дружок – хоть и родовитый, но алчный и глупый. Видел я его однажды, до их отъезда. Даже разговаривал с ним. Но лучше бы не видел и не разговаривал! – Зачем ты мне это рассказываешь? Ждёшь, что я расплачусь? Или, наоборот, злорадно рассмеюсь? Это всё – не моё дело. Пусть Кирилл будет с кем хочет. Он мужчина взрослый, умный. Если он взял этого парня в свою новую жизнь, значит, увидел в нём что-то особенное. – Да за тем и рассказываю! Хочешь, я тебя тоже с кем-нибудь познакомлю? Не век же тебе одному куковать! Я теперь учусь в университете, связей у меня прибавилось. – Да ну тебя к лешему, Витя! Не нужен мне никто! – Герман любовно погладил рамку заветного портрета и подумал: – «Нужно взяться за краски, написать другую работу. Кирилл здесь, конечно, очень красивый, но взгляд у него слишком гордый, надменный. А я знал его совсем другим: мягким, человечным, забавным». – Как так? Герман, посмотри, на кого ты стал похож! Неухоженный, неприкаянный, вечно пьяный! У меня при виде тебя душа кровью обливается! Это дело нужно прекращать. Тебе нужен если и не возлюбленный, то хотя бы мудрый наставник! Иначе ты через годик-другой себя в гроб загонишь! – Ну и что? Моя жизнь, что хочу с ней, то и делаю. Я, может, нарочно в общежитие заселился, чтобы потом было кому труп обнаружить. Всё, иди отсюда. Ко мне сейчас соседи придут. Мы будем культурно отдыхать! – Это с бутылкой-то культурно отдыхать? – А что? Мы сначала выпьем, а опосля начнём плясать и частушки исполнять – весёлые, хоть и очень похабные. Чем не культурный отдых? Когда в комнату Германа набились пьяницы и бездельники, Витька – в прошлом такой же пьяница и бездельник – поспешил уйти. На улице его ждала красивая и верная супруга. – Как он? – спросила она. – Плохо, Оль, – не стал кривить душой Семёнов. – Спился. Такой одичалый, горемычный! Это наш грех! – Да брось, – Ольга трепетно коснулась руки супруга. – В чём мы виноваты? Они бы всё равно расстались. Не пара он был Кириллу. Да и вообще, неправильно всё это было, неестественно. Содом и Гоморра! – Я и сам это понимаю. Но всё равно что-то гложет! Даже спустя два года. Может, признаться? Но что после изменится? Кирилл за границей, у него другая жизнь. Нужно Германа с кем-нибудь познакомить. Найти для него хорошего мужчину. Появится рядом сильное плечо, глядишь, и за ум возьмётся. Или даже из общежития переедет. Там такой гадюшник, что не приведи господь! Я пробыл там полчаса – весь пропах дешёвым табаком, перегаром и супом! Поехали домой! Мне срочно нужно в ванную. Виктор стал целовать жену, едва закончив свою речь; целовать в губы, щёки, полузакрытые веки, и с каждым поцелуем в душу Ольги входило что-то сладкое и таинственное. Герман около двадцати секунд наблюдал за этой сценой через пыльное оконное стекло, а затем молча задёрнул занавеску. – Завидно? – спросил один из мужиков. – Ты-то без любви живёшь. Герман глянул на него исподлобья и скупо улыбнулся. – Налюбился уже, – и пошёл к столу. Привычным движением наполнил стакан водкой, опустошил, поморщился. Желудок скрутило острым спазмом: он запротестовал, отказываясь принимать эту отраву. – Больше не хочется. И ты тоже не люби. Слышишь? Будешь любить, станешь таким же, как я. *** Кирилл поздоровался с открывшей ему дверь прислужницей, снял обувь и прошествовал в гостиную. Сегодня дом встретил его гробовой тишиной. Но это не было редкостью. Это в его московской усадьбе постоянно что-то происходило, кто-то смеялся, кто-то сплетничал, а кто-то – носился туда-сюда с блюдечками и заварочными чайниками. А здесь, за границей, у него и дом был поскромнее, и прислуги – поменьше. Да и его новый избранник не имел привычки отвлекаться от своих дел и выбегать в коридор с криком: «Кирилл, я так тебя ждал!» – Что-то меня никто не встречает, – с наигранным разочарованием выдохнул Кирилл, и тогда из своих покоев вышел симпатичный молодой человек двадцати шести лет. Он был высок и тонок в кости, но при этом достаточно мускулист и пропорционален. Каждое его движение буквально кричало о том, что он не сомневался в своей неотразимости. Кожа у него была светлой, волосы – тёмно-русыми, немного вьющимися, губы – соблазнительными; не пухлыми, но хорошо очерченными, но главное – глаза: жгучие, золотистые, будто вобравшие в себя солнечный свет – они сразу приковывали к себе внимание обывателей. Парень поправил брошку на своём жилете из чёрного шёлка с вышивкой цветными нитями, поставил на журнальный столик фарфоровую чашку с недопитым кофе и только потом приблизился к Кириллу. – Доброго вечера, Кирилл, – поздоровался он и приложился щекой к сильному плечу. – Здравствуй, Веня, – улыбнулся Лаврентьев. – Подожди, ты куда? – удивился он, когда избранник высвободился из его объятий. – К себе. – Уже? Расскажи мне, как у тебя дела. Может, что-то новое произошло? – Всё нормально. Кирилл, не обижайся, но мне вправду нужно идти. Я там начищаю рукава своего парадного фрака. Хочу, чтобы с них потом легко соскальзывал пепел от папирос. – Что, даже подарки не посмотришь? – Подарки? – глаза парня загорелись лукавыми огоньками. – Конечно, посмотрю! Давай сумку! – Осторожнее, она тяжёлая! Но Веня уже водрузил сумку на диван и засунул нос в презенты. – Ух ты! Парфюм? А с каким запахом? С бергамотом и кедром? Интересно, у меня такого ещё не было. А это что? Галстук? Очень скромный. Обыкновенная узкая лента с плоским бантом! – Вень, ты в следующий раз скажи, что именно тебе нужно. Так будет проще. Как видишь, сюрпризы мне не удаются, – Кирилл устало опустился рядом с сумкой. Ему хотелось спать и есть. Вернее, сначала поесть, а потом – поспать. – Ты и не стараешься, – раздосадовано фыркнул молодой человек. – Но всё равно спасибо, – и снисходительно чмокнул Лаврентьева в щёку. – Галстук хоть и простенький, но симпатичный. Я прямо сейчас подберу к нему пиджак и брюки. – Да погоди ты со своими пиджаками! Пойдём сначала поужинаем. – Ну пойдём. Только в доме нет ни чая, ни мяса. – Как? – Кирилл почувствовал, как в нём медленно, но верно закипает злоба. – Вениамин! Я ведь просил тебя помочь экономке в составлении списка продуктов. Она начала работать у нас совсем недавно, ещё не освоилась и не узнала наших предпочтений… – Сегодня ты попросил меня помочь экономке, а завтра что? – вздыбился Веня. – Полы прикажешь вымыть? И не шваброй, а руками? Я к такому не привык. И привыкать не собираюсь! Я тебе не прислужник! – Если уж не захотел помогать, то мог посмотреть готовый список и вписать туда всё недостающее. Неужели это сложно? – Лаврентьеву стало смешно. О чём он говорил? Чему удивлялся? Вениамин бы действительно не смог этого сделать хотя бы потому, что до сих пор не знал, что он, Кирилл, предпочитал есть, и что должно быть на кухне в каждом доме. Он ведь не Герман, который жарил оладьи и яичницу для «своего Кирюши», а на вопрос: «что тебе сегодня купить?» отвечал: «мне ничего не нужно, главное, сам поскорее возвращайся домой». Вениамин Ворошилов был совсем другим. И на первых порах Кирилл не осуждал его, потому что сам сделал такой выбор. А может, и не совсем сам. Вениамин, как и Ольга когда-то, оказался в удачное время в удачном месте. Выгадал момент, когда у Лаврентьева появились проблемы в личной жизни и, как следствие, с душевным равновесием, втёрся к нему в доверие, занял позицию понимающего друга, а после всё получилось само собой. – Если захочешь, я буду всегда рядом с тобой, – увещевал Вениамин, пока Кирилл тупо смотрел в пол и гонял в голове ужасающие мысли. – Стану тебе помогать, во всём поддерживать. Между нами столько общего! У нас даже стили в одежде похожи. И книги мы, как оказалось, одни и те же читаем. И театр я люблю так же, как ты. Давай сходим на «Гамлета»? Лаврентьев не сопротивлялся. Пережить разлуку с Германом в одиночестве он бы не смог. И вообще, сомневался, что это событие входило в категорию тех, которые можно «пережить». Он понимал, что так, как с Германом, не будет ни с кем и никогда, что «чувственное белокурое солнышко» навсегда останется для него привязанностью, спусковым крючком, последним выстрелом в сердце – как ещё это назвать? Но раз всё сложилось столь трагично, нужно было сохранить эту историю глубоко в душе, как записку в красивом медальоне, и идти дальше. С Германом всё было настолько необыкновенно и прелестно, что это просто не могло продолжаться долго. Если бы счастье длилось всю жизнь, оно не было бы счастьем. У счастья свои правила, у обыденности – свои. Заменить друг друга эти понятия не смогут, путать их нельзя. И Кирилл знал, что если однажды кто-нибудь скажет ему: «всё наладится, ты ещё будешь счастлив», он ответит: «спасибо, но я уже был счастлив. То время прошло». Вениамин нравился Кириллу. Нет, Лаврентьев не сходил по нему с ума, никогда бы не назвал свои чувства любовью. Это была симпатия, обусловленная тем, что они действительно подходили друг другу по интересам и положениям в обществе; и тем, что Веня оказался приятным собеседником и хорошим любовником. Поначалу Кириллу было тошно – он слишком явственно помнил свои ночи с Германом. Да, его «венчанный супруг» был неопытен, но каждое его боязливое прикосновение вкупе со стыдливой улыбкой и томно опущенными длинными ресницами (зачем юноше такое совершенство – непонятно. Наверное, чтобы ему, Кириллу, до сих пор спокойно не спалось) вызывало у Лаврентьева восторг. Вениамин же всё делал искусно, сноровисто, словно хвастаясь собой и своим опытом. У него имелся целый арсенал многократно проверенных сексуальных ласк, вот только в душе у Кирилла после них становилось пусто и гадко. Он отвык от «близости ради близости», без тени любви и без намёка на нежность. Но потом втянулся. И то, что Вениамин являлся человеком с явной ориентацией на материальные ценности, Кирилла не смутило; до своего знакомства с Германом он и сам был таким. Находиться рядом с таким парнем, как Квятковский, Кирилл бы не смог. Во-первых, таких больше не было, а во-вторых, это было бы слишком тяжело морально. Но с каждым днём данная черта характера Вени доставляла им всё больше проблем. Кирилл понимал, что избранник любил не его, а его подарки, и это было обидно. – Не вымещай на мне своё раздражение, – сказал Ворошилов и пошёл к зеркалу. – Я не виноват в том, что у тебя был плохой день. – Вень, мне просто интересно, чем ты занимаешься с утра до ночи? Только пиджаки начищаешь и галстуки завязываешь? Так ведь нельзя, дружочек. – Говорили мне друзья, что я с тобой намучаюсь! И сестра предостерегала: «Подумай, Вениамин, он сложный человек». Но я никому не поверил. И что я теперь имею? Понадеялся, что взрослый и солидный мужчина не станет меня поучать и попрекать, как всякие молоденькие идиоты. Но просчитался. Да, мне нравится следить за собой. Но разве это плохо? Если бы я не начищал пиджаки, не укладывал волосы и не подпиливал ногти, ты бы обратил на меня внимание? Я очень сомневаюсь! – Да, внешне ты хорошеешь, но умственно – деградируешь. Попробовал бы что-нибудь написать, нарисовать, отнёс бы мои старые книги в библиотеку. Или английский язык бы подучил, а то он у тебя хромает на обе ноги. – Не хочу я ничего писать, рисовать и учить! Я вот маску для лица хочу сделать, – Веня кивнул на тумбочку, на которой были разложены заранее засушенные травы и цветы. – У меня от наших ссор кожа сыпью покрылась! И сосуды в глазах полопались! Лаврентьев смягчился и, протянув руки к любовнику, попытался его обнять, но Вениамин отстранился: – Кирилл, не трогай меня! Я час назад волосы воском уложил, а ты их сейчас растреплешь! Кирилл понуро вздохнул и ушёл ужинать в одиночестве. *** В этот ноябрьский день Герман был на удивление трезвым. Всю минувшую неделю он пил как в последний раз, но после того, как на рынке ему сказали: «ещё раз придёшь на работу с перегаром – вылетишь отсюда. Неча покупателей отпугивать», принял волевое решение «завязать» на несколько суток. Как следствие, настроение у него было прескверным. Он сидел за столом в окружении всё тех же Пашки и Тольки, угрюмо смотрел на початую бутылку водки, что стояла подальше от него, дабы не искушать, и мурлыкал себе под нос заунывную старинную песню: – Вам не понять моей печали, когда, растерзаны тоской, надолго вдаль не провожали того, кто властвует душой. Того, кто властвует душой… На последней строчке Герман закурил, втянув дым во все лёгкие, и почувствовал, что теряет сознание, как вдруг его начал тормошить Пашка: – Герман, слышишь? Герман! В дверь кто-то стучится! Квятковский встрепенулся и равнодушно выкрикнул: – Кого там черти принесли? Заходите, коль не шутите! Паш, твою мать, ты опять пепел на стол сыплешь! Сколько можно?! Я ведь просил тебя этого не делать! Из груди парня вышибло воздух, когда он взглянул в сторону дверного проёма. Там стоял тот, кто был ему отдалённо знаком. Тот, с кем были связаны одновременно губительные, но дорогие его сердцу воспоминания. – Едрить твою в дышло! – всплеснул руками Толя и снова налил себе полную рюмку. – Ещё один буржуй! Герман, ты что-то от нас скрываешь? Если у тебя есть такие знакомые, что ты делаешь в нашем клоповнике? Мужчина, что ты стоишь? Проходи, коль пожаловал! А мы тебе рюмочку нальём! – Тихо! – с неожиданной для него суровостью прикрикнул Герман. А затем прошептал, выталкивая слова из гортани: – это же Сергей! Серёжа… Ой, сейчас сердце выпрыгнет! – Здравствуй, Герман, – кивнул визитёр, с удивлением и ужасом глядя на бывшего возлюбленного своего непутёвого братца. Это был не Герман, а его жуткое подобие. Остались лишь светлые, как жемчужный песок, волосы, – правда, спутанные, давно не видевшие расчёски, да голубые глаза – всего два года назад они были наполнены детским задором и любопытством к миру, но теперь выглядели померкшими и слезящимися. Весь вид юноши выдавал сломленного, опустившегося человека. – «Если ад существует, там Кирилла за многое жарить будут. В том числе – за этого бедного мальчишку», – подумал Сергей. До сего момента он не представлял себе весь ужас падения Квятковского. – Здрасьте – забор покрасьте, – иронично фыркнул Герман. – Давно мы с вами не виделись, Сергей. Да вы садитесь. В ногах правды нет – народная мудрость! Или брезгуете? – и смахнул рукавом крошки и пепел со стола, на котором давно не было скатерти. – Спасибо, но я ненадолго, – Сергей ещё раз оглядел окружающую обстановку и поёжился. – Герман, мне нужно кое-что тебе передать. От Кирилла. Герман приподнялся на диване, но через секунду рухнул обратно. Его соседи нахально засмеялись, но он по очереди успокоил каждого из них несильными подзатыльниками. – Не знаю я никакого Кирилла, – выдал парень и затушил папиросу в до краёв полной пепельнице. – И никогда не знал! Вы ошиблись. – Герман, тебе выпить нужно, – сообразил Пашка и забулькал водкой. – Да иди ты знаешь куда! – огрызнулся Квятковский, но всё же опустошил стакан. Буквально через минуту его злость рассеялась, а на губах заиграла масляная улыбка. – Показывайте, что вы притащили. Письмо? В последнее слово Германа было вложено столько надежды, что у гостя заныло сердце. Голос парня лишился хрипотцы и надтреснутости, зазвенел, как серебряный колокольчик. Сергей улыбнулся: таким голосом Герман на его свадьбе спрашивал у Кирилла, когда на стол подадут сладости. – Нет. Деньги. Кирилл написал мне, что часто вспоминает о тебе, – Сергей с опаской посмотрел на собутыльников Германа, но тем не было дела ни до хода беседы, ни до прошлой жизни Квятковского. Для них было главным, что он не скупился на водку и закуски, а всё остальное – пустяки. – И что хочет помочь. Попросил найти тебя и отдать это, – мужчина достал из-за пазухи аккуратный конверт. – Выйти на твой след оказалось непросто. Спасло то, что фамилия у тебя звучная, редкая. Прими конверт. В нём большая сумма, тебе её надолго хватит. Пашка и Толька зачарованно вытаращились на принесённый буржуем презент. Последний протянул руку к конверту, но Герман его осадил: – Даже не думай! – а потом прорычал, уставившись на Сергея: – Ну мля, артист! Из погорелого театра! Созрел, значит, через два года? Вспомнил о том, кому жизнь сломал? Зачем он мне свои поганые деньги прислал? Захотел откупиться от совести? Понадеялся, что после этого спать спокойно начнёт? Пусть он их засунет куда подальше! И вы, Сергей, тоже хорош. Как вы посмели сюда притащиться? Что у вас за семейка поганая? Ни одного достойного человека! – Хорошо сказал, красиво, – захохотал Паша. – Вот это парень! Палец в рот не клади – откусит! – поддержал Толя. – Прости, Герман, – вполне искренне попросил Сергей. – Мне самому не понравился этот жест брата. Но если деньги уже у меня, я должен отдать их тебе. Куда их ещё девать? Не обратно же Кириллу отсылать! – Куда девать? – полубезумно улыбнулся Квятковский. – Я сейчас решу эту проблему. Он, пошатываясь, подошёл к гостю, выхватил из его рук конверт и чиркнул зажигалкой. Пламя быстро поползло вверх, начало съедать бумагу. – Можно бесконечно смотреть на три вещи: как горит огонь, как течет вода, и как работает другой человек. Все присутствующие замерли и перестали дышать. Охваченные шоком, они понимали лишь, что для Германа всё кончено. – Что ты творишь?! – первым опомнился Сергей. – Потуши! Но Герман невозмутимо бросил пламенеющий конверт в грязную тарелку на столе и снова развалился на стуле, вальяжно закинув ногу на ногу. – «Сидит-то, прямо как Кирилл», – мысленно подметил визитёр. Ему вдруг очень захотелось помочь парнишке; и не «погаными деньгами», а поддержкой и добрым словом. – Герман, переезжай ко мне, – сказал он. – Вернее, к нам с Екатериной. Мы тебя не обидим, примем как своего. Будешь жить в отдельных покоях, помогать нам по хозяйству, – но тут же пояснил: – конечно, если захочешь! Не подумай, что я вижу в тебе бесплатную рабочую силу. Если не захочешь, ничего страшного. У нас есть музыкальные инструменты, книги – найдёшь, чем заняться. – Вы соображаете, что мне предлагаете? – Герман апатично смотрел, как одна из его кошек играла с трупиком пойманной утром мышки. – «Я – как этот несчастный мышонок, – подумалось ему. – Жил себе, маленький, серенький, никому не делал зла. Но погиб ни за что ни про что. Но даже теперь, после гибели, меня треплют, тягают по полу и измазывают в пыли». – Ему и здесь хорошо, – обратился к Сергею Толька. – Вы долго ещё в дверях стоять будете? Садитесь, выпейте. Мы люди простые и общаться с нами можно по-простому. – Идите отсюда, Сергей, – махнул рукой Квятковский. – И не приходите больше! Я вас увидел, и у меня вся боль в душе поднялась! Не могу, не хочу, – к счастью, спасение от тоски было близко, и он снова потянулся к бутылке. – Не нужны мне ни нравоучения, ни материальная помощь! Пусть Кирилл подавится своими подачками! Так ему и передайте! А за то, что пью, не осуждайте. Я пью не от безделья и не для радости! И только на свои деньги! После того, как Сергей скрылся из виду, Герман залпом опрокинул остатки дрянного пойла, обхватил косматую голову руками и разрыдался так отчаянно, что даже у его собутыльников сердца зашлись от жалости. Они приобняли бедолагу и тоже пьяненько захныкали. *** Через несколько дней после вышеописанного события в общежитие снова нагрянул Витька. Герман как раз вернулся с работы и готовил ужин из крупы и последних оставшихся двух яиц. Обычно он отдавал желтки кошкам, а белки оставлял себе, но сегодня ему улыбнулась удача – торгаш из мясного ряда согласился бесплатно отдать ему куриные кости и кожу, так что, у животинок появилась другая еда. К этому времени Герман уже пожалел, что так безобразно обошёлся с присланными Кириллом деньгами. Ведь их можно было бы потратить на кошек и Герцога, на соседских детей, или даже на благотворительность, но что сделано, то сделано. Он тогда был потрясён и действовал бессознательно. Витька вошёл на кухню, озарив тусклое пространство блеском своих драгоценностей, и, встав у грязной плиты, торжественно объявил: – Всё, Герман, настал конец твоим страданиям! Скоро будешь колбасу вот такими кусками жрать, – и развёл ладони в стороны, показав размеры гипотетических кусков колбасы. – Я тебе принца нашёл! – Ты чего орёшь?! – моментально рассердился Герман. – Обо мне здесь и так сплетничают чёрт знает что! – Да кому какое дело, что о тебе болтают эти отбросы? Ты не сегодня завтра отсюда уедешь! И не куда-нибудь, а в двухэтажную усадьбу! Какой я всё-таки молодец! Золото, а не друг! Поблагодарил бы хоть! – Никуда я переезжать не собираюсь. И никакие принцы мне не нужны! Один уже был, хватило! – Да ты сначала послушай, дурья голова! Пойдём в твою комнату. Потом свою кашу из топора доваришь. Господи, ну и плита! На ней, наверное, ещё скифы готовили! В комнате Семёнов сразу принялся заливаться золотохвостым соловьём: – Зовут его Владислав Дементьевич Артюков… – Как-как? Дерьметьвич? Мне подозрительно «везёт» на ухажёров со сложными отчествами! – Дементьевич, балда окаянная! Смотри, при нём такое не сболтни! Лучше уж сразу обращайся к нему просто по имени, без отчества. Он – не такая важная птица, как Кирилл, но тоже очень даже ничего. Вращается в светских кругах, при деньгах и при шелках. Не женат, без детей. Единственный минус – он намного старше тебя. Но это ведь не конец света, верно? Кирилл тоже не был твоим ровесником. – «Намного» – это насколько? – Я не спрашивал, сколько ему лет. Но видно, что немолод. Седина на висках заметна. – Витя, иди отсюда к чёртовой матери! На тебе совсем креста нет! Сначала ты постоянно впутывал меня в авантюры и спаивал, а теперь ещё хочешь подложить под какого-то старика! Что я тебе сделал?! Хватит надо мной издеваться! – Дурак ты, Герман, – Витя сел на скрипучую кровать и попытался обнять приятеля, но тот отшвырнул его руку. – Между нами было всякое: и хорошее, и плохое… – Да? А когда было хорошее? – Что ты меня перебиваешь! – Ну конкретно-то когда? Назови дату! – Я во многом перед тобой виноват, но сейчас я желаю тебе только добра. Не могу я смотреть, как ты один маешься, сердце кровью обливается! Знакомство с Владиславом Дементьевичем может стать для тебя билетом в новую старую жизнь! Вспомни, как хорошо тебе жилось в усадьбе Кирилла. Как там было уютно и красиво! Вспомни, что ты ел, как одевался. Неужели тебе не хочется вернуть всё это? Да, Владислав Дементьевич – не такой молодой красавец, как Лаврентьев. Но с лица воды не пить. Тебе ведь необязательно его любить и хотеть. – Нет, я так жить не смогу! Это мучительно! – Знаешь, что на самом деле мучительно? Оставаться в этом гадюшнике! Герман, ты ведь совсем молодой парень, у тебя всё впереди, а ты уже на себе крест поставил! Ты ещё сможешь утереть всем носы, стать известным художником и музыкантом, оставить после себя след в мире, но для этого тебе нужно сделать шаг вперёд и выбраться из этого убожества! Здесь, среди грязи и разрухи, в обществе алкоголиков и блядей, ты никогда не станешь счастливым! Такая обстановка кошмарно портит характер и укорачивает жизнь. Ты издеваешься не только над собой, но и над своими животинками! Посмотри, как твои кошки похудели! Чем ты их кормишь? Сухими корочками хлеба? Герман задумался. Витя был прав. Снова. В общежитии он долго не протянет, это очевидно. Он уже сильно кашлял от здешних сырости и копоти, а постоянные пьянки делали своё чёрное дело, лишая его человеческого лица. Но он не мог представить себя с кем-то, кроме Кирилла. Неужели этот Владислав Демен… Дерьметь… Владислав – чёрт знает, как его там по отчеству – станет для него таким же близким, каким был Лаврентьев? – И тоска по Кириллу быстрее пройдёт, – продолжать убеждать Витька. – Тебе самому не обидно от осознания, что он живёт за границей, в роскоши, с новым любовником, и о тебе не вспоминает, а ты спиваешься и купаешься в слезах? И тут внутри у Германа всё вскипело. Действительно, сколько можно?! Мало того, что Кирилл его предал, так ещё сейчас, спустя два года, унизил так, что не приведи господь! До чего додумался! Подослал сюда своего брата с треклятым конвертом! Что за грязная подачка? Зачем? Наверное, догадывался, что он последний хрен без соли доедал, и решил ему лишний раз на это указать; ткнуть носом, как паршивого котёнка! Отсыпал сторублёвок с королевского плеча! Да чтоб они ему поперёк глотки встали! Конечно, Герман не мог знать, что в сожжённой им пачке денег была спрятана записка в два предложения: «Герман, я тебя помню и люблю. Прости, что всё так вышло». Не знал об этом и Сергей. – Я хочу избавиться от своей хандры, от этого невыносимого морока, – горячечно заявил Квятковский. – Пусть даже таким способом! Кирилл стал моим первым мужчиной, поэтому я так к нему привязался. А если у меня появится кто-то ещё, я перестану принадлежать ему телом и душой. Да! Точно! Клин клином вышибают! Я постараюсь наладить свою жизнь. – Ну слава богу! – шумно выдохнул Семёнов. – Сразу бы так! Значит, завтра ожидай дорогого гостя. Приготовь что-нибудь – денег на продукты я тебе дам, а он вино принесёт. Посидите, пообщаетесь. – Нет, Витя, сюда его вести не надо, – испугался Герман. – Я боюсь новых сплетен среди соседей. – Получается, ты к нему поедешь? Ну ладно, можно и так. – Зачем же к нему? Почему нельзя встретиться на нейтральной территории? Например, в ресторане? – Растёшь на глазах! У вас ещё ничего не было, а тебе уже ресторан подавай! Молодец, хвалю! Нужно знать себе цену! Ты какого поля цветочек-то! Красавец, любому счастье составишь! Чего уж говорить об этом старом козле! – по взгляду Германа Витя понял, что сказал лишнее, поэтому извиняющее улыбнулся. – Думаю, можно и в ресторан. Но после всё равно придётся к нему поехать. – Так сразу? Я не смогу! Мне сначала нужно привыкнуть… – Даже не начинай! Пока ты будешь кочевряжиться, Владислава Дементьевича у тебя из-под носа уведут! *** Свидание было назначено на восемь часов вечера в одном из скромных московских ресторанов. Герман ожидал, что его будет бить нервная дрожь, но ничего подобного с ним не происходило. Он не волновался, но будто выпал из реальности. Ощущал себя птичкой в тумане или безвольной марионеткой, которой управлял кукловод. – Вить, а если я ему не понравлюсь? – спросил он у Вити, который приехал в общежитие в семь тридцать, дабы после проводить друга до пункта назначения. – А что мне надеть? – Ты лучше думай, что тебе раздеть. Да пошутил я, что ты краской залился! Ещё ведь ничего не было. Не понравится Владислав Дементьевич – дашь ему от ворот поворот. Но я ты тебе не советовал этого делать. Хоть раз в жизни не упусти свой шанс! Поймай удачу за хвост! Я притащил тебе свой костюм. Чёрный фрак и брюки. У фрака, между прочим, шёлковые лацканы, а у брюк – цветные лампасы! Посмотри, какая красота! Переодевайся скорее. Герман как в полусне начал примерять чужую одежду. – Только аккуратнее, пятна на наряде не оставь! А то я знаю, ты тот ещё поросёнок. И потом верни обратно! Если у тебя с Владиславом Дементьевичем всё получится, он тебе таких костюмов целый ворох купит. – А может, не надо? Как-то всё это… По-скотски! Ни нормального знакомства, ни симпатии! – Я тебя ещё и уговаривать должен?! При твоём бедственном положении в такого человека нужно вцепиться руками и ногами! Присосаться к нему, как пиявка! С ним у тебя всё будет: и роскошное жильё, и дорогие наряды, и возможность творчески реализоваться! Ты, главное, не молчи. Не бойся открывать рот не только на уровне ширинки! Если чего-то захочешь – говори прямо! В ресторан Герман прибыл с небольшим опозданием. За дальним столиком его уже ждал высокий и полноватый мужчина лет пятидесяти пяти. У него было породистое, но дрябловатое лицо с толстыми губами, античным носом и высоким лбом. Его глаза тёмно-серого цвета посмотрели на юношу смело и притязательно, – мужчина будто с первых секунд начал выискивать недостатки в его внешности. Герман смутился. У него возникло ощущение, что он пришёл в кабинет к руководителю. – Здравствуйте, – испуганно пробормотал парень. – Здравствуй. Герман, да? – уточнил мужчина грубым и низким голосом, будто говорил в трубу. – Приятно познакомиться. Я Владислав Дементьевич. Квятковский кивнул и сел напротив своего нового знакомого. Больше всего на свете ему хотелось убежать отсюда сломя голову. – А что же ты, Герман, худой такой? – недобро усмехнулся Владислав Дементьевич. – И круги под глазами жуткие. Плохо ешь, мало спишь? Вот, кушай салат. С мясом и зеленью, очень вкусный. Юноша подвинул к себе тарелку и нанизал на вилку кусочек помидора. Он вспомнил, какие чувства при первой встрече у него вызвал Кирилл – это был страх перед чужаком и невиданной ему ранее мощью, помноженный, однако, на сильное любопытство. Сейчас же Герман не испытывал ничего, кроме омерзения и неловкости. Неужели ему всё-таки придётся переступить через себя? – Я не знал, что мужчины могут так любить друг друга. – Могут. Ещё и не так могут. А ты-то… Ты любишь меня? – Люблю, Кирилл. Люблю… – Ещё раз… Назови меня по имени. Герман закрыл лицо ладонями. Да что за проклятое наваждение?! Что за раскол сознания с послевкусием крепкого табака?! Нужно что-то делать, так ведь нельзя! У него уже полный набор – подорванное здоровье, бессонница, алкоголизм и эмоциональная распущенность! И всё – из-за него! Герман больше не хотел, чтобы чёртово имя греческого происхождения из шести букв болело в каждой клеточке его тела! Не хотел просыпаться среди ночи в без пяти минут декабре от сна с участием сильных рук, наглых губ и дьявольских глаз цвета падевого мёда! Не хотел после без остановки материться, отрывисто кашлять и чувствовать обильную влагу на щеках! Не хотел посылать всех, спрашивающих: «от чего тебя так переломало?» Не хотел молиться об избавлении, стоя на коленях пред иконой Пресвятой Богородицы. Если для того, чтобы забыться и переключиться, ему нужно с кем-то переспать, он сделает это! Пусть лучше в его голове будет звучать писк совести, чем: «мой золотой мальчик, как же ты травмирован! Я не смогу пережить это вместо тебя, но я смогу прожить это с тобой. Я обещаю, что тебе больше никогда не будет больно и плохо. Верь мне, как я буду верить тебе». Получилось с точностью до наоборот: Кирилл поверил всем, но не ему! – Что-то ты всё молчишь и молчишь, – промолвил Владислав Дементьевич. – Но мне это даже нравится. Люблю, знаешь ли, таких парней: чтоб меньше слов – больше дела. Как тебе салат-то? Хочешь, ещё что-нибудь закажем? Или лучше выпьем? – Ой, да! Давайте выпьем! – не на шутку воодушевился Герман. Он уже понял, что не сможет поехать к Владиславу Дементьевичу на трезвую голову. Приняв на грудь красного вина, Квятковский почувствовал себя значительно лучше. – Ты не запойный ли часом? – не без опаски полюбопытствовал Владислав Дементьевич. В его кругах не так-то часто можно было встретить молодого парня, который бы хлестал алкоголь без закуски, как воду. – Запойный, – без утайки ответил Герман. – Вот это подарочек мне Виктор подсунул! – возмутился мужчина и поочерёдно пригладил полуседые виски. – Мало того, что тощий, как внук Кощея, так ещё и алкоголик! Что мне с тобой делать, горе луковое? Слава богу, хоть мордашка у тебя хорошенькая. Вставай, поедем ко мне. Посмотрю на тебя в деле. – А может, не нужно? – Как это «не нужно»? А зачем мы, по-твоему, познакомились? Я не собираюсь тебя безвозмездно кормить и поить. Я не фонд помощи сирым и убогим! Ты выпил полбутылки вина. А оно недешёвое! Герман взглянул на разозлённого Владислава Дементьевича и покорно поднялся из-за стола. – «Ну и пусть, – застучало у него в голове. – Зато потом у меня всё наладится. Вот приедет Кирилл на родину, заглянет на какое-нибудь светское мероприятие, а там буду я – красивый, модно одетый и радостный. Пусть и в компании староватого и полноватого Владислава Дементьевича! Вот он удивится! Он-то думает, что я до сих пор по нему скучаю и живу в бедности. А ничего подобного!» Конечно, Герман понимал, что всё это – мерзость. И что по-хорошему ему следовало бы прогнать от себя и этого великовозрастного похабника, и Витьку, который за счет общения с ним лишь самоутверждался, – если бы он действительно хотел помочь, то свёл бы его с кем-нибудь помоложе и посимпатичнее. Но других ухажёров и друзей у него не было, и заводить их он не умел. Не будет же он открыто себя предлагать! А отомстить Кириллу ему очень хотелось. Квятковский поплёлся на улицу. Владислав Дементьевич, кряхтя, шёл рядом с ним. Они уже думали поискать глазами извозчика, как вдруг к Артюкову подошёл один из его старых друзей. Как и Владислав Дементьевич, он был небеден, но жаден, поэтому сегодня решил пообедать со своей подругой в столь скромном заведении. – Здравствуй, Владислав, – улыбнулся мужчина. – Давненько мы с тобой не виделись. Новый любодей? – и презрительно кивнул на Германа. – Ну и вкус у тебя! На что ты тут позарился? С него же пляски смерти писать можно! Бледный, худой, да ещё и еле на ногах стоит! – Глядишь, откормлю, – хмыкнул Артюков. – А если не получится, другого себе найду. Не такого высохшего! Герман смахнул слезу со щеки. Ему стало так обидно и больно! – Простите, но мне пора домой, – кое-как выдавил он из себя. – Я тебя разве отпускал? – сдвинул брови к переносице его спутник. – Я так не могу! Вы меня унижаете! И вообще, вы – старый и грубый болван! – звонко крикнул Квятковский. – Ишь, герой-любовник нашёлся! Вам возраст-то позволяет всякими нехорошими делами заниматься? Или у вас за дверью спальни на всякий случай стоит целый врачебный консилиум? Владислав Дементьевич заметался, не зная, что ответить своему несостоявшемуся «дружку», а когда Герман бросился наутёк, даже побежал за ним. Но куда ему, такому неповоротливому, угнаться за шустрым юношей! Вскоре Германа и след простыл. *** На другой день Витя чуть свет заявился к Герману, чтобы выпытать подробности прошедшего свидания, но приятель на него взъелся. – Познакомил меня с каким-то престарелым похабником! Удружил, спасибо большое! – негодовал Квятковский, наполняя стакан водкой. – Меня так давно не унижали! – Опять ты всё испортил! – резонно заявил Семёнов. – Что ты за непутёвый парень! – То есть, меня облили грязью, а я ещё и виноват? – Этого бы не случилось, если бы ты умел нормально общаться с людьми! Опять, наверное, сболтнул какую-нибудь чушь. А то и нагрубил ему! Или напился до зелёных чертей. Признайся, так и было? – Я вчерашний вечер даже вспоминать не хочу. Мерзость! Чего ты со мной возишься? У тебя есть жена, деньги, влияние, связи. И нет ни одной причины общаться с такими, как я! Тебе больше заняться нечем? – Не думай обо мне плохо, – Витя хлопнул Германа по плечу. – В душе я – очень добрый человек! Я всегда готов тебе помочь, а ты этого не ценишь! Ну ошибся я, что такого? Свёл тебя с неподходящим господином. Если бы ты сказал, какой мужчина тебе нужен, я бы не просчитался! Но ты ни на один мой вопрос ответить не можешь, только сопли жуёшь. Семёнова обуяла злость. Если раньше общаться с Германом ему было выгодно и временами интересно, то сейчас он делал это исключительно из чувств вины, жалости и страха перед Кириллом. Да, Лаврентьев давно начал новую жизнь, но Витя опасался, что однажды он вернётся на родину, столкнётся с Германом, они всё обговорят и раскроют обман двухлетней давности. Гораздо безопаснее было бы найти для Квятковского нового «хозяина», который уберёг бы его и от алкоголизма, и от разговора с бывшим возлюбленным. Но пока дело шло из рук вон плохо. – Тебе всё равно нужно устроить свою жизнь. Завести отношения. – Ни к чему мне отношения ради отношений! – Да, тебе любовь великую подавай! Что ты хорошего-то от этой любви увидел? Если с мужчинами после Лаврентьева не клеится, давай, я тебя с женщиной познакомлю? С Ксюшей Дергилёвой? Ох, как она за мной бегала! Письма мне писала, морские камушки дарила, у дома в шесть утра ждала. Но не сложилось. Я теперь – женатый человек. Мне на неё заглядываться не полагается. А тебе она подойдёт. Она такая интересная, весёлая, деятельная, смелая. И коня на скаку остановит, и в горящую избу войдёт! Глядишь, и пить тебя отучит. – Не хочу я ни мужчин, ни женщин! Но Семёнов всё равно решил сделать последний рывок, и тем же вечером вернувшегося с работы Германа встретил высокий и мускулистый мужчина приятной наружности. При первом взгляде он показался юноше пугающим, но зато улыбка у него оказалась доброжелательной. В отличие от Владислава Дементьевича, гость был одет просто, даже бедно. – Здравствуй, Герман. Меня зовут Олег, – мягко представился он и протянул Квятковскому руку. – Здравствуйте, – пролепетал Герман. – А вы… – но, когда на кухню зашёл Витька, он всё понял. – Витя! Ты опять за своё! – Ну вот и познакомились! Сейчас чай будем пить! – заголосил Семёнов, не дав Квятковскому продолжить. – Герман, не стой как баран у новых ворот. Пригласи нас в свою комнату. Олег пока не вызывал у Германа отторжения, и он понял, что был бы не прочь с ним пообщаться. Но зачем, чёрт возьми, Витя привёл его в этот гадюшник?! Даже посидеть в парке на скамейке было бы лучше! Чай пить?! Ну и смехота! Да у него и заварки-то не было! – В комнату я вас не позову, – сказал парень. – Пойдёмте лучше на свежий воздух. – Совсем забыл, – вдруг спохватился Олег. – Герман, я тебе подарок принёс, – и достал из кармана штанов две шоколадные конфеты. – Но это ещё не всё! – теперь он заговорил тоном ведущего на мероприятии. – Вот! – за конфетами последовала маленькая коробочка, перевязанная красной ленточкой. Герман подумал, что там украшение, и мотнул головой: – Я не принимаю дорогие подарки от малознакомых людей. – Что же в этом дорогого? Олег удивился так искренне, что Герману стало интересно посмотреть на содержимое коробочки. Он открыл её. Она оказалась пустой. – Можешь использовать её для хранения монеток или таблеток, – пояснил гость. Стоящий за его спиной Семёнов возжелал провалиться сквозь землю от стыда, но виду не показал. – Спасибо, – поблагодарил Квятковский. – Необычный презент. Когда вся компания оказалась на улице, Герман отвёл Витю в сторону: – Вить, кого ты привёл? Что это за чудак? – Да ты что, Герман? Это двоюродный племянник моей троюродной тётки! Он странноватый, но только потому, что недавно из тюрьмы вернулся. Одичал, отвык от путного общества. Но это поправимо! Не смотри так на меня! Подумаешь, отбывал человек наказание! Все имеют право на ошибку. Повздорил с женой, приложил её головой о дверной косяк, не рассчитал силу. Зато теперь холостой! – Знаешь, это даже для тебя слишком! До двадцати с лишним лет дожил, а ума так и не нажил! – Владислав Дементьевич тебе не понравился, потому что он старый и некрасивый. Я это принял к сведению, нашёл тебе молодого и симпатичного, а ты опять нос воротишь! Посмотри, какие у него мускулы! Почти как у Кирилла! Он хозяйственный, смелый. Хоть будет, кому гвоздь в доме забить! А то у тебя-то руки не из того места растут. – Ну да. Гвоздь забить, а заодно и голову разбить. – Вы долго будете беседовать? – напомнил о себе Олег. – Я уже три папиросы выкурил! – Да ну вас обоих к лешему! – обозлился Герман и развернулся в сторону дома. – Герман! – схватил его за рукав Семёнов. – Опять ты кочевряжишься! Счастье своё упускаешь! Олег навязываться-то не будет, на его век баб да мужиков хватит! А вот ты так и продолжишь в одиночестве куковать, щепетильный такой! Герман открыл рот, чтобы возмутиться, но вдруг расхохотался. Что на говори, Витя умел поднять настроение даже в столь смутное время. Неудачливый сводник полминуты удивлённо смотрел на приятеля, но потом тоже покатился со смеху. И они веселились до слёз, до колик в животе. *** Но после того, как Витя перестал захаживать в общежитие, Герману стало совсем тоскливо. Хоть волком вой! Новыми приятелями он не обзавёлся, тётя его не навещала, а отец, кажется, вовсе забыл о его существовании. Соседи к нему заходили лишь за тем, чтобы выпить, посему пьянки оставались для парня единственным развлечением и способом взаимодействия хоть и с падшими, но всё-таки людьми. Конечно, не считая работы, с которой его могли выгнать в любой момент. Всё это сводило Германа с ума. От безысходности и отсутствия маломальского тепла он даже подумывал отступить от своих принципов и согласиться на кратковременные встречи с каким-нибудь женатым мужчиной или замужней женщиной – пусть хоть кто-то будет рядом, глядишь, время быстрее потечет. Но и с этим у него не сложилось. Однажды он пришёл к дому Мишки и Тимошки, но тех не оказалось на месте. И, судя по виду жилища, они уже давненько там не появлялись. Наверное, подняли немало денег на воровстве и попрошайничестве, и сняли уютную и тёплую квартиру. Или же попали в тюрьму. Одно время Герман помышлял над тем, чтобы принять предложение Сергея и перебраться к нему, но против этого запротестовало его нутро слабого, но гордого человека. Он не мог позволить себе жить на чужой территории и за чужой счёт. Ему было проще оставаться в «этом гадюшнике», чем тяготиться своим непонятным положением в хоромах кровного родственника своего любимого предателя. К тому же, он был почти уверен, что его не примет жена Сергея. Да и вдруг Кирилл однажды приедет к брату? И не один, а со своим новым возлюбленным? И каково будет ему, Герману, на это смотреть? Нет уж! Достаточно с него боли и унижений. Но когда Герман окончательно смирился со своей долей, жизнь преподнесла ему ещё один сюрприз. – Выпьем за любовь! – провозгласил Толя, когда очередная пьянка была в самом разгаре. – За то, чтобы поменьше её было в нашей жизни, – поправил Герман, перекричав звон рюмок. По осунувшемуся лицу, красным белкам глаз и немытым волосам было видно, что юноша уже давненько находился в запое и выходить из него не собирался. – Водка-то заканчивается, – разочарованно протянул ещё один из мужчин за столом. – Кому-то придётся бежать в торговую лавку! – Я не могу, я больной, – сразу открестился Герман. – Таскал на рынке мешки с картошкой, спину надорвал, – парень не соврал. Ему только час назад чудом удалось найти позу, в которой у него ничего не ныло, не тянуло и не кололо, поэтому он планировал просидеть в ней до конца вечера. – Лёш, я тебе денег дам, сам сбегай по-быстрому. И орешков на закуску купи. Хотя зачем? И без закуски обойдёмся! Главное, побольше выпить, чтобы потом подольше поспать, выпасть из мерзкой действительности. Собравшиеся поочередно посмотрели друг на друга и снова приложились к рюмкам. Как вдруг дверь в комнату тихонько заскрипела. Все как по команде посмотрели в сторону проёма. Герман насилу сфокусировал взгляд на визитёре. Он его не узнал. Кто этот солидный мужчина с гордой осанкой? Гость застыл на пороге, глядя на сидящего во главе стола молодого человека. Его душу наполнили чувства недоумения, жалости и отвращения. – Боже, неужели это мой сын, – прошептал он. – Герман, во что ты превратился?! И тут Квятковского-младшего как молнией пронзило. – Отец! – воскликнул он. – Едрить твою в ноздрю! Кто ко мне пожаловал! – Отец?! – на разный манер присвистнули собутыльники Германа. Они едва ли могли в это поверить. Да, во внешности мужчин присутствовало сходство, но вот по степени ухоженности и респектабельности они были как огонь и вода. Вряд ли кто-то, встретив на улице больного забулдыгу Германа, мог бы подумать, что у него – такой красивый и импозантный родитель. – Вы, наверное, проголодались с дороги, – пробормотал Герман, пока незваный визитёр тёр глаза из-за заполонившего пространства табачного дыма. – Садитесь, пообедайте с нами. Александр Владимирович бегло осмотрел содержимое испещрённого пятнами и царапинами стола. Кое-как нарезанные куски хлеба, солёные огурцы, открытая банка шпрот, семечки, полупустая бутылка водки и пепельница – да, не самое лучшее меню для гостя. – Что вы так на меня смотрите? – неожиданно рассердился Герман. – Не нравлюсь? Не слишком изящен? Ну уж каков есть. – Мужчины, освободите помещение, – приказным тоном вымолвил Александр Владимирович. – Мне нужно поговорить с сыном с глазу на глаз. – Три года вы не хотели со мной общаться, а тут очнулись? Поздно. Теперь я не хочу с вами общаться. – Прекрати мне перечить. Ты, смотрю, совсем испортился. Уже и отцом меня не считаешь! Гостю было жаль своего единственного ребёнка. Он не ожидал, что Герман так одичал и выцвел душой. Но такое неповиновение было ему не по нраву. Если сын лез на ссору – он её получит. – Ладно, Геруха, мы пойдём, – сказал Пашка. – Что вы как маленькие дети? Оставайтесь. Подумаешь, мой отец заявился, – разошёлся Квятковский-младший. – Он же не английский король! Как приехал, так и уедет! Но соседи очень скоро покинули комнату. Оставшись наедине с родителем, Герман почувствовал себя в высшей степени неуютно. Александр Владимирович тем временем снял шубу, прицепил её на вбитый в стену гвоздь и сел рядом с сыном. – Прости меня, Герман, – скрепя сердце попросил он. – Я не должен был так с тобой поступать. Юноша побледнел пуще прежнего. В воздухе повисло тягостное молчание. – Вернёшься домой? – продолжил отец. – И это всё? – тихо уточнил Герман. – Так просто? Вы ни за что ни про что выжили меня из дома и два с половиной года не интересовались моей судьбой. А теперь просто приехали сюда и позвали обратно? – А ты надеялся, что я буду перед тобой на коленях ползать? И не стыдно? Из дома я тебя не выживал. Ты сам изъявил желание уехать, а я не стал противиться, потому что решил, что у тёти тебе будет лучше. В том, что ты с ней не ужился, вини себя и свой сложный характер. Наталья Алексеевна – очень хорошая женщина. И общаться с ней нужно было по-хорошему, без требований и претензий… – С чего вы взяли, что я плохо с ней общался? Да я ей за три месяца и слова дурного не сказал! – С того, что ты по-другому не умеешь. Даже сейчас, вместо того, чтобы начать оправдываться за своё падение на дно, ты накинулся на меня, своего родного отца, с упрёками! – Если я настолько плохой, зачем вы зовёте меня в родовое имение? – Да жалко мне тебя, балбеса. Всё-таки родная кровь. Наталья Алексеевна намедни написала мне, что видела тебя на рынке. Что ты выглядел больным и неухоженным. А теперь я сам в этом убедился. Хватит тебе ютиться в общежитии. Вернёшься в родной дом, может, мозги на место встанут. Герман отсел подальше от отца, хотя ещё секунду назад хотел прижаться к нему так, как страдающий от озноба человек прижимался к спасительной грелке. Ему всё стало понятно. Если бы не тётино письмо, которое наверняка содержало в себе уйму пристыжений, родитель бы о нём и не вспомнил. – А это ещё кто? – спросил Александр Владимирович, указав на портрет Кирилла на тумбочке. Герман предпочёл промолчать, но не выдержал, когда отец протянул руку к рамке: – Не трогайте! – Что с тобой? Я просто посмотрю поближе! – Нет, не посмотрите! Герман схватил портрет и обнял его, притиснул к своей груди. Ему казалось, что отец непременно сделает с изображением Кирилла что-то дурное; а от этого каким-то невероятным образом станет больно самому Кириллу. Портрет представлял для него огромнейшую ценность. Дороже были только «памятная коробочка» и тонкое золотое кольцо, которое украшало его палец на церемонии венчания и некоторое время после неё. Когда в усадьбе появилась Ольга, Квятковский снял украшение. Наверное, зря. Ведь после этого всё и пошло наперекосяк. Но он до сих пор хранил сей символ любви и верности; держал его в стареньком кошелке, а доставал всего пару раз, чтобы взглянуть, предаться воспоминаниям и убрать обратно. Если бы на месте этого кольца было другая «цацка», он бы её давным-давно пропил. – Герман, что это за мужчина? – продолжил напирать отец. Квятковский-младший хотел ответить, что на портрете изображён его добрый знакомый, а то и вовсе, какой-нибудь лирический герой, но то ли оттого, что он не умел врать, то ли оттого, что водка развязала ему язык, он прошептал: – Это – единственный человек, который меня любил. Который смотрел в мои глаза как на звёздное небо, – а потом добавил увереннее: – Уезжайте, отец. Я не вернусь. Ваш дом никогда не был для меня родным. Воцарившееся молчание было похоже на затишье перед бурей. Но Александра Владимировича оглушил участившийся стук собственного сердца. Его эмоции менялись со скоростью света: презрение, отчаяние, злость, обида… – Я ничего не понимаю, – наконец разомкнул губы гость. – Какой ещё человек? Что значит «любил»? Ты совсем дурак? Я что, вырастил извращенца? – Зачем вы обзываетесь? Всё совсем не так. – Пока я там терзался муками совести, думал, как тебе помочь, работал, ты здесь… – забулькал в бороду Александр Владимирович. – Ах ты погань! Да ты хоть соображаешь… Чего ты сидишь, как ни в чём не бывало?! Глазами своими бесстыжими моргаешь, идиот проклятый! Герман действительно сидел «как идиот», сжавшись в комок и немо приоткрыв рот. Он не знал, что полагалось говорить в таких случаях. Но тут отец дал ему такую оплеуху, что он упал с кровати. – Да за что, отец?! – За дело, сукин сын! – Да я ведь… Я ничего… – Я тебе срамить своё доброе имя не позволю! Герман зашипел от боли, когда отец одной рукой схватил его за волосы, а другой – принялся отчаянно его колотить, пытаясь попасть в лицо. Но пока удары приходились только по плечам и ладоням, которыми Герман загораживался. – Я тебе покажу, как позориться! Будет тебе любовь, стервецу! – приговаривал незваный гость в перерывах между тумаками. – На деревенской дурочке женю! Завтра же поеду и сосватаю! Ещё не хватало, чтобы надо мной из-за тебя, урода, люди потешались! Женю, вот те крест! Не таскайся, сволочь такая! Не срамись! – Дайте мне с пола подняться! Он ведь грязный! – Ах, грязный?! А разве тебя пугает грязь?! – Александр Владимирович разошёлся не на шутку. Отпустив сына, он опрокинул стол и разломал об колено злосчастный портрет, на что Герман отреагировал мучительным стоном. – Ты сам – грязь! А я-то всё раздумывал, почему ты не возвращаешься, что тебя здесь держит, ежели с тёткой ты поругался… Кто тебя поит, кормит, привечает? Ты сам ведь ничего не умеешь! А тут вот что выяснилось! Нет, я это прекращу. До чего дожился – единственный ребёнок, всё, что осталось от любимой жены…. Мне не хочется в это верить! Женю и бровью не поведу! Собирайся, – он снова схватил сына за волосы. – Бери всё необходимое! Поедешь домой, я тебя забираю. Хватит! Наигрался, нагулялся! Не вынуждай меня тащить тебя за патлы до самой столицы! Ты у меня на всю жизнь запомнишь, как срамиться, поганец! Я из тебя всю похоть выбью! – Отпустите меня! – Женитьба или монастырь – выбирай! – отец стукнул ногой об пол и отвесил сыну новую оплеуху. *** Вениамин Ворошилов хлопнул дверью и, привалившись к стене, сдавленно застонал. Его штормило. Проклятущие коктейли! И чего его так понесло? Уж абсент так абсент, вино так вино. Зачем было всё мешать?! Ладно, сегодня можно. В виде исключения. Какой вечер-то! Почти праздник! – И что у меня за карма, – проворчал зашедший следом за ним Кирилл. – Вечно мне алкоголики попадаются! – он сам был почти трезв, но планировал исправить это уже здесь, дома, вдали от шума, толкотни и чужих улыбающихся лиц. В последнее время всё вышеперечисленное его сильно тяготило. Хотя раньше на подобных сборищах он ощущал себя рыбой в воде. – Кирюша, – красивая, самоводовольная физиономия Вениамина приблизилась к нему вплотную, но Кирилла отвратил запах алкоголя, он поморщился. – Давай потанцуем? – Ты уже натанцевался, – Лаврентьев отстранил избранника и медленно пошёл в столовую. – Ещё нет. Веня снял ботинки, поднял их вверх и закружился в танце, запрокинув голову. Даже в состоянии сильного опьянения он всё делал красиво, элегантно и очень умело. Во всём, что касалось движений тела, ему не было равных. Кирилл бросил на него оценивающий взгляд. Что ж, Веня добился своего – он уже не хотел ссориться; даже наоборот, появились мысли поощрить столь безрассудное поведение. – А сколько мы сегодня денег потратили? – с масляной улыбочкой на соблазнительных губах поинтересовался Вениамин. – Страшно сказать. Шампанское будешь? – Ещё спрашиваешь! – Из моих рук? – Естественно! В столовой Кирилл наполнил шампанским хрустальный фужер на тонкой ножке. Притянул к себе плохо соображающего избранника, обнял его за шею, провёл по чужим губам краем бокала. С этого же бокала отпил сам. Ему захотелось расслабиться, освободиться от непонятной тоски. – В кровать пошли, – приказал Лаврентьев и царским жестом указал на выход. – Какой ты сегодня грубый и нетерпеливый! – Я теперь всегда такой. В глазах у Вениамина заплясали задорные искорки. Он одарил Кирилла своей фирменной улыбочкой – очень красивой, но абсолютно блядской, и сделал глоток шампанского прямо из горла. Но стоило им оказаться в спальне, как азарт Кирилла куда-то пропал; истончился, развеялся пеплом в пропитанном одеколоном и алкоголе воздухе. Он равнодушно наблюдал, как Вениамин уцепился за край его штанов и потянул их вниз. Поначалу ему было хорошо и плохо одновременно, но вскоре все чувства свелись к одному «очень погано». Нет, проблема была не в Вениамине: он, как и всегда, всё делал правильно. Проблема была в нём. – Стой, Вень, – попросил мужчина и перехватил пальцы любовника. – Что с тобой? – удивился тот. – От шампанского плохо стало? Странно. Ты же выпил совсем немного. Хочешь, тазик принесу? Или в ванную провожу? – Не нужно, спасибо, – отказался Кирилл и потёр виски ледяными пальцами. – Серьёзно, Кирилл, что с тобой творится? Ты уже давным-давно какой-то… Не такой. И для разговора по душам никак не созреешь. Всё дело во мне? В наших отношениях? Я тебе надоедаю, раздражаю? – Нет, – Лаврентьев не соврал. Он прожил с Вениамином больше, чем с Германом; и больше, чем с другими своими любовниками. И пусть причиной этому была отнюдь не любовь, а желание постоянства и умиротворения, он всё равно ценил этого неоспоримо привлекательного и весёлого интеллигента, и не хотел его обижать. – У нас с тобой всё хорошо. И ты очень хороший. Просто… Я не знаю, как объяснить. Это прозвучит по-идиотски. – Да объясни уж как-нибудь, раз начал. – Я чувствую, что проживаю не свою жизнь. Что всё это должно предназначаться не мне, а кому-то другому. И я должен быть с кем-то другим, – и Кирилл даже знал, с кем именно. – Как и ты. Что я не в том месте, не с теми людьми… Что у меня всё не так, как я планировал и мечтал. Днём мне некогда об этом думать, я всегда чем-то занят. А с наступлением вечера иногда такая тоска заедает, что хоть в петлю лезь. Вениамин королевским жестом поправил волосы и потянулся к лежащей на журнальном столике пачке папирос. Он ожидал от Кирилла многого, но не этого! Что за человек? Вбил себе в голову какую-то чертовщину! Расстроил его, Веню, почём зря! – Вижу, ты не понял, – грустно улыбнулся Лаврентьев. – Это было ожидаемо. Забудь. – Кирилл, я не врач по человеческим душам. Я не смогу тебе помочь. Обратись к знающему человеку, желательно с медицинским образованием. Возможно, он что-нибудь подскажет. Кирилл кротко кивнул. Он уже понял, что сболтнул лишнего, и продолжать эту тему ему не хотелось. А вот у Вениамина, напротив, настала минутка откровений. – Думаю, что ты всё-таки недоволен нашими отношениями, – сказал парень, тряхнув густой и рассыпчатой тёмно-русой чёлкой. Лаврентьев снова усмехнулся. Причины для недовольства у него, конечно, были. Иногда он чувствовал себя безликой тенью, что покупала Вениамину галстуки и кольца, а потом перебрасывалась с ним парой слов и уползала в свою комнату. Но на передний план подобные мысли он не пускал и злобы на избранника не таил. В конце концов, Вениамину тоже далеко не всегда было с ним интересно и весело. – И корень зла – тот мальчишка, с которым ты расстался два года назад, – продолжил Веня, мрачно покачав головой. Он знал эту историю с истоков. В первые месяцы, ещё до начала их отношений, Кирилл только об этом и говорил. – Сколько раз ты о нём вспоминал? Тысячу? Сто тысяч? Вы разошлись, но он будто до сих пор с тобой. Я тебя не осуждаю, не подумай. Это только такие люди, как я, могут начать новую жизнь и открыть себя для другой любви. А тебе это не дано. Но ты как-то… Возьми себя в руки, хорошо? Хотя бы не выставляй это на всеобщее обозрение. Глаза Кирилла стали огромными, как два блюдца. Впервые Вениамин, который обычно болтал о костюмах, музыке и ресторанных меню, выдал такую речь. И, что скрывать, струны души Лаврентьева она задела; да так сильно, что он едва не расплакался. Неужели вся жизнь пройдёт, упрётся в смертное ложе, а он так и не забудет этих голубых глаз и светлых волос, аромат которых имел запредельно-волнующий оттенок? Казалось, он днями напролёт мог сидеть и предаваться воспоминаниям. И пусть бы бушевал мир, выходили реки из берегов, трубили ангелы в медные трубы и рушился озоновый слой – ничего не нужно, только бы всплывали в памяти те дни, когда он был по-настоящему счастлив. Когда он смотрел на того, кто наполнял его жизнь смыслом. Хотя он и понимал, что всё это ненормально; что у его сердечной патологии давно истёк срок годности, и что пора бы отвлечься. Но не мог. Всё упиралось в какой-то невидимый барьер. – Я это терплю, – по лицу Вениамина пробежал тусклый свет заглянувшей в окно луны. – Но другой не потерпит. Подумай об этом, когда снова захочешь обвинить меня в том, что я тебя использую, не поддерживаю и не проникаюсь твоими проблемами. Кто кого использует – ещё большой вопрос. Может, ты и вправду проживаешь не свою жизнь. Но раз свою упустил, придётся довольствоваться тем, что есть. – Вень, – подал голос Кирилл. – Ты глупости говоришь. Я лишь поделился с тобой своими мыслями. Ты сам настоял на разговоре, а теперь обвинил меня чёрт знает в чём. – Расстроил ты меня, – с театральной патетикой изрёк парень. – Пойдём чай пить. *** Герман не помнил, как выбежал из общежития. Вновь улица встретила его пронизывающим ветром и снегом, но сейчас он не чувствовал холода. И вообще, ничего не чувствовал, кроме злости на отца и на самого себя. Только такой идиот, как он, мог рассказать родителю правду! Другой бы врал и изворачивался до последнего, а его чёрт за язык дёрнул: «Единственный человек, который меня любил». Кошмар! Да в этой ситуации можно было бы придумать что угодно! Отец бы не стал вдаваться в подробности. Подумаешь, портрет! Мало ли, кто там изображён! Соседи Германа думали, что этот солидный мужчина – его пример для подражания. А теперь… Герман остановился посреди дороги. В его ушах ещё звенели крики отца: «На деревенской дурочке женю! Завтра же поеду и сосватаю!» И ведь женит! Отец такой – если что-то вобьёт себе в голову, его никто не остановит и не отговорит. – Что мне делать-то? – у самого себя спросил парень. – Прямо сейчас вернуться в общежитие, ещё раз поговорить с отцом? Соврать, что он всё неправильно понял, что я имел в виду совсем другое? Он не поверит. А даже если и поверит, всё равно заберёт меня в Петербург. От греха подальше! А там поедом заест! А может, в монастырь? Там хотя бы тепло и сытно. Глядишь, и пить отучусь. Нет! Этот вариант оставлю на самый крайний случай. Герман всегда считал, что в монастырь бегут самые отчаявшиеся люди, уставшие от непринятия общества и желающие покоя. Вот только они не учитывают, что в «божьей обители» – тоже общество, со своими законами, устоями и обычаями; и тем, кто в них не вписывается, там приходится ещё труднее, чем во внешнем мире. Если он здесь никому не нужен, что изменится там? Какая разница, от кого получать нагоняи: от соседей и родственников или от послушников? Проблемы нужно решать, а не бежать от них. – Или жениться? – прошептал Квятковский. – Только не на деревенской дурочке, а на умной и хорошей девушке? Вряд ли я смогу её полюбить, но ведь отношения, больше похожие на дружбу, тоже можно рассмотреть. А вдруг и смогу! Мало ли! Если она окажется доброй, интересной и творческой, она точно мне понравится! А где симпатия – там и любовь! Так, как с Кириллом, конечно, не будет ни с кем и никогда, но пора проститься с прошлым и наладить свою жизнь! Если я буду с женщиной, надо мной хотя бы насмехаться перестанут! И отец угомонится! Да, точно! Но возвращаться в общежитие прямо сейчас, чтобы там сказать отцу: «Я согласен, жените меня!», парень пока побоялся. Он жадно вдохнул аромат первых морозов и побрёл куда глаза глядели. Снова вспомнилось бедолаге, как он неистовствовал в своей первой запретной любви. Как полыхал щеками, блестел глазами и расцветал душой, чтобы потом погибнуть. Как устало смотрел на обитателей усадьбы после бессонной ночи, как вызывающе смеялся и кричал, когда на его порог заявилась Ольга, как плёл языком кружева над чужими ключицами и ямкой под горлом, как гордо нёс счастливую голову… – «Понятно, почему у нас любовь такой короткой получилась, – подумал Герман. – Потому что была слишком сильной». Измены и однополые связи в среде богемной аристократии не были ни правилом, ни исключением. Несерьёзные интрижки быстро забывались, а слухи о них – утихали. Ну потанцевала замужняя госпожа со своим соседом, ну шлепнул богатенький повеса своего друга чуть пониже поясницы – ну и бог с ними. Посмеялись, цокнули языками и забыли. Тем более, доказательства греха было не так-то просто достать, а значит, и делать из мухи слона незачем. Но данный случай стал из ряда вон выходящим. Никто не судачил о Кирилле во времена, когда на его коленях поочередно сидели парни и девушки всех мастей, но слухи поползли, едва кто-то приметил, каким взглядом он одарил Германа на собственной свадьбе. Их объединяло что-то странное, не имеющее ничего общего с короткой связью, потому всё так быстро раскрылось и разрушилось. Герман пошёл к набережной. Это место было отнюдь не красивым и романтичным, как многие могли бы подумать. Просто кусок чего-то серого километра три в длину с низким парапетом. И сложилась бы его судьба совсем иначе, если бы он не наткнулся на сидящую на этом самом парапете девушку. – Слезьте! – испуганно крикнул Герман. – Это опасно, вы можете упасть в воду! – Нет, – дерзко ответила незнакомка. – С чего бы мне падать? – Слезьте, пожалуйста! – А вот и не слезу! – Я умоляю вас! – и Герман сам помог девушке слезть, взяв её за руку. Незнакомка была невысокой и на удивление гармонично сложенной: длинные ноги, тонкая талия, узкие бёдра и симпатичное лицо с глубокими серыми глазами, вздёрнутым носом и пухлыми губами, похожими на ягоды черешни. Её светлые волосы ниспадали на удивительно длинную шею и неокрепшие плечи, какие могут быть только у молодых девушек, а бледные руки подрагивали от только что пережитых эмоций. – Вообще-то, я хотела прыгнуть! – заявила девушка; так просто, словно сказала, что съела кашу на завтрак. – Вы всё испортили! – Зачем? – глуповато спросил Герман. – Да надоело мне всё! Вокруг одна мерзость! – Вовсе нет. С чего вы это взяли? – Из чего вы сделаны? Из леденцов и пряников? Почему вы такой добрый? – А разве не все люди такие? – засмеялся Герман. И неважно, что ему уже неоднократно пришлось убедиться в обратном. – Вы спасли мне жизнь, – уже более миролюбиво подытожила девушка. – Теперь я тоже должна спасти вашу жизнь. Или нет? – она вдруг захохотала – звонко и просто, как пятилетняя девочка на лужайке. – Что вы хотите взамен? – Да ничего мне не нужно, – у Германа нежданно-негаданно пропало чувство связи с собственной жизнью. Происходящее начало казаться ему сном. А может, отец не рассчитал силу при очередном ударе, и он потерял сознание? – Хотя нет! Кое-что нужно! Вы могли бы пойти вместе со мной к моему отцу и назваться моей подругой? – Чего? – незнакомка очаровательно вздёрнула тонкие брови. – Какой вы странный! – Пожалуйста! Понимаете, он хочет женить меня на дурочке. И я подумал, что если я совру и докажу, что у меня уже есть возлюбленная, это убережёт меня от столь незавидной участи! – А как вы станете действовать потом? Имейте в виду, я не буду появляться с вами на семейных посиделках! – А потом – суп с котом! – отшутился Квятковский. – Мой отец живёт в Петербурге. Он не станет вдаваться в подробности наших отношений и быстро вернётся домой. Главное – показать ему, что у меня есть подруга. – Раз я ваша «возлюбленная», давайте хоть познакомимся, – улыбнулась девушка. – Я Светлана. – А я Герман. Когда парочка пришла в общежитие, Александр Владимирович сидел на чудом уцелевшем диване и допивал оставленную сыном и его собутыльниками водку. Он успокоился, присмирел, поэтому первой его реакцией на появление Германа стала не злость, а скупые мужские слёзы. – До чего дожился! – заголосил он, когда опальный юноша появился на пороге комнаты. – Сын! Как ты мог! Как позволил себе так низко пасть?! – Отец, я не такой ужасный человек, каким вы меня считаете! – ответил Герман. При виде валяющегося на полу уничтоженного портрета Кирилла его душа начала обливаться кровавыми слезами, но он втиснул зубы в самую мякоть губ и дал себе зарок не плакать. Ничего. Кирилл на этом портрете всё равно был слишком чопорным и неживым. Он нарисует его снова, в куда лучшем виде. – Вы даже не попробовали разобраться в ситуации, а уже набросились на меня с кулаками! Я неправильно выразился. Так, спьяну чушь ляпнул! Этот мужчина… Он… Он любил меня как своего младшего друга! Я непродолжительное время играл в театре, а он был моим наставником, только и всего! Я благодарен ему за проявленную ко мне доброту и за приобретённый опыт. Но сейчас он живёт за границей, и мы даже не переписываемся! А женить на деревенской дурочке меня не нужно. У меня есть любимая девушка. И я прямо сейчас готов познакомить её с вами. Она стоит за дверью. – А что же она там стоит? Пусть заходит, – с явным недоверием приказал Александр Владимирович. – Светочка! Заходи, душа моя! Обшарпанная дверь распахнулась рывком. В комнату маленьким ураганчиком влетела Светочка. – Светлана, – произнесла красавица и, сама не соображая, что делает, бросилась к отцу Германа с объятиями. – А можно я буду называть вас папой? Мы с Германом всё-таки уже полгода вместе! Я, когда его впервые увидела, сразу поняла – вот, моя судьба! Моё счастье! Самый лучший мужчина! Папа, я так благодарна вам за его воспитание. Мне все подруги завидуют! Я стараюсь держать язык за зубами, дабы не сглазили, но не всегда получается. – Ааа… – ошарашено протянул Александр Владимирович. – Какой он галантный! Какой красивый, какой умный! – захлёбывалась от восторга Светлана. Нервы у неё были напряжены до предела. Ей казалось, что если она замолчит, то рухнет на пол от разрыва сердца. – Это же всё из детства, из семьи! Да не смущайся, Герман! Я говорю правду! – А как вы познакомились? – так же ошарашено спросил Александр Владимирович. – В библиотеке, – брякнул Герман первое, что пришло ему на ум. – Фантазёр мой, – расплылась в масляной улыбке Светлана. – Не в библиотеке, а в… – Нет, в библиотеке, – упрямо топнул ногой юноша. – На книжном собрании! Которое проходило в библиотеке! Герман там читал свои стихи, а я заслушалась! Ой, папа, какой он у вас литератор! Какие реформаторы… Нет, информаторы… Нет, парикмахеры! Ой, я забыла слово! А, метафоры! Он такие метафоры использует, что сдохнуть можно! А потом мы поговорили, и оказалось, что мы оба очень любим сборник стихов Карамзина «Бедная Лиза»! – Света, это повесть! – ахнул Герман. – Да? Я перепутала! Это я написала сборник стихов по данной повести! Света почувствовала, как её красноречие и раскованность пропадают, уступая место первобытному ужасу, поэтому, не придумав ничего лучше, выхватила из рук Александра Владимировича полупустую бутылку водки, сделала смачный глоток и утёрла губы рукавом. Теперь уже Александр Владимирович сидел «как идиот», с широко распахнутыми глазами и немо приоткрытым ртом. Но со своей основной задачей Светлана справилась на сто процентов – отец Германа поверил в отношения своего сына с этой девицей, как в то, что хлоропласты содержат хлорофилл. Они ведь два сапога пара! Оба шумные, странные и даже к бутылке прикладывались одинаково! Стоило ли одобрять такой выбор Германа? Нет, конечно же. Но Александр Владимирович не собирался придираться. Не мужчина – и слава богу. – Сын, что ты стоишь? Обними свою невесту, – подсказал мужчина. Герман потупился. Обниматься с ненормальной Светочкой ему совсем не хотелось. Он ждал, когда она прекратит разыгрывать комедию и освободит помещение. Но Света улыбнулась точь-в-точь как мартовская кошка, приблизилась, обвила руками его шею и поцеловала прямо в губы – чувственно, нежно, коснувшись своим языком кончика его языка. Герман по-прежнему стоял соляным столпом. Он был потрясён всем произошедшим. Поцелуй не вызвал у него ни отвращения, ни возбуждения, ни даже мук совести – тело и разум его попросту проигнорировали. – Он очень скромный, – тяжело вздохнула Светочка. Герман сел на диван. – «Боже, как судьба надо мной посмеялась! Я пошёл по стопам Кирилла, – подумал он, цепенея от страха. – Тоже связался с нехорошей девицей, которую вовек не полюблю, и у которой таких, как я, – вагон и маленькая тележка. Для неё поцеловать первого встречного – раз плюнуть! Ну и ладно! Она всё равно лучше тех старых похабников и бывших заключенных, с которыми меня пробовал свести Витька. Весёлая, красивая, с богатой фантазией. Если она захочет продолжить со мной общение, я не стану противиться. Мне осточертело одиночество!» – Отец, нам со Светой пора ложиться спать, – сказал Квятковский-младший. Он был не в силах продолжать эту вакханалию. – Сегодня она останется у меня. А вы… Не обессудьте, но здесь мало места. – Я и не собирался оставаться здесь на ночь, – успокоил своего отпрыска незваный гость. – Я поеду в гостиницу. Сын, но ты хоть скажи, когда вы свадьбу планируете? И куда ты после приведёшь свою жену? Здесь очень плохие условия для проживания молодой пары! – А мне всё нравится! Я здесь такой уют наведу! И шторы сошью, и ковры закажу! – снова пустилась в объяснения Светочка. Она решила, что заимела большой успех у отца своего «возлюбленного»; и была права. – С милым и рай в шалаше! – Давайте поговорим об этом позже? – взмолился Герман. У него болела голова и слипались глаза. – Слишком много вопросов и потрясений для одного вечера! Когда отец ушёл, Квятковский-младший стал ждать ухода и Светланы, однако та деловито прошлась по комнате, разглядывая небогатую обстановку, сняла с вешалки шарф Германа, повертела его в руках, понюхала, подняла с пола газету, полистала её и положила обратно, а затем доприкончила бутылку водки. Герман в шоке наблюдал за всеми её действиями. – Ну что, возлюбленный, – с издёвкой обратилась к нему опьяневшая девушка. – Расстилай постель. – Вы больная на голову? Вы собираетесь здесь остаться? – Да, а что тебя смущает? Думаю, после поцелуя мы можем перейти на «ты». – Я этого не планировал. Я не против общаться с тобой в дальнейшем – ты кажешься мне интересной. Но… Но не так! Я пригласил тебя, чтобы ты помогла мне обмануть отца. Ты справилась со своей задачей, спасибо. Даже переусердствовала. На этом и закончим. Можешь отправляться домой. Но оставь мне свой адрес – возможно, я однажды напишу тебе. – Это ты больной! Выгоняешь девушку на улицу на ночь глядя! Я живу у чёрта на куличках. Пока я туда доберусь, уже рассветёт. А вдруг со мной в дороге что-нибудь случится? Это останется на твоей совести! Герман задумался. В словах Светланы была логика. – Хорошо. Ложись на диван. А я постелю себе на полу. – Зачем? Можем лечь вместе. – Нет, это слишком. – Почему ты такой зажатый? У тебя никогда не было отношений с девушками? – С девушками? – усмехнулся Герман. – Нет. – Теперь ты мне ещё больше нравишься! И Квятковский решил: будь что будет. Он давно хотел забыться и отомстить Кириллу, а кандидатуры лучше Светиной на роль «утешения» у него не было. Он ей понравился и, возможно, эта симпатия со временем станет взаимной. А то, что Света – явно не скромница, а даже наоборот, как сказал бы кто-то, развратная девка, Германа не напугало. Он и сам – уже не македонский девственник на выданье, как его однажды назвал Кирилл. Это даже хорошо – Света его всему научит. – Зачем тебе это нужно? – из праздного интереса спросил парень. – Ты ведь меня совсем не знаешь. Спать с чужим человеком – где такое видано? Какие отношения так строятся? – А почему нет? – беззаботно повела плечом Светочка. – Ты свободен, я – тоже. Намедни я получила письмо от своего возлюбленного о том, что между нами всё кончено. Значит, мы с тобой никому не изменим, никого не предадим. А это – самое главное. Всё остальное – условности. Или ты считаешь, что перед этим нужно год-два гулять под ручку? Мечтаешь о чистой жене? Всё это до тошноты скучно! Ещё Шекспир однажды сказал: «Верны мужьям шалуньи и насмешницы, а в маске благочестья обычно ходят грешницы». – Да, это цитата из комедии «Виндзорские насмешницы», – кивнул Герман, расстилая постель. Он всё понял. Света, испытывая глубочайшее разочарование от разрыва со своим избранником, тоже захотела отомстить ему столь мерзким способом. Получается, и в этом они были похожи. Наверное, и в реку она планировала броситься не потому, что «всё надоело», а потому, что было очень больно. Ну и хорошо. Используют друг друга и разойдутся. Светлана снова приблизилась, притянула его к себе и поцеловала. На этот раз Герман ответил. Он позволил девушке раздеть себя, позволил её рукам совершить быстрое путешествие по своему телу и принялся ласкать её в ответ; неуклюже, без чувств и мыслей, с немым отчаянием в глазах. Эти глаза выражали то, чем была переполнена его душа – он заперт и никогда не найдёт выхода. Через полчаса Герман, приподнявшись на локте, рассматривал обнажённую спину своей первой любовницы. – «Зачем я это сделал? – размышлял он. – Было ли мне хорошо? Может быть. Конечно, не так, как раньше… Но не то, чтобы плохо. Как-то… Никак. Не знаю. Стало ли мне легче? Нет. Даже наоборот! Я будто в очередной раз предал самого себя! В душе пусто, гадко! Наверное, потому что это была просто близость, без тени чувств, без намёка на любовь. Зато я больше не принадлежу Кириллу. У меня новая история, новая жизнь. С Кириллом был совсем другой человек – неиспорченный, наивный юноша, доверчиво смотрящий на мир любопытными глазёнками. Нет его больше! Сдох он! И на похороны никто не пришёл! Теперь его место занял искалеченный, опустошённый и циничный молодой мужчина!» *** Утро Германа началось с тирады Светы на тему: «чем ты вообще питаешься?» Новоявленная обольстительница планировала накормить своего «возлюбленного» вкусным завтраком, но из продуктов нашла только буханку чёрствого хлеба и заветренный кусочек сыра. Герман в ответ на справедливое недоумение своей новой знакомой лишь пожал плечами. Как ни странно, дело здесь было даже не в его плачевном материальном положении – деньги на еду у него худо-бедно, но водились. А в том, что ему ничего не хотелось, ничего не было нужно. Он редко ел, ограничивался лишь закуской к водке, а иногда и без неё обходился. – Пока ты спал, приходил твой отец, – огорошила новостью Света. – И принёс нам деньги. Такую шикарную сумму! Если у тебя нечего поесть, может, сходим в кафе? Или хотя бы в торговую лавку, за выпечкой? – Деньги? – переспросил Герман. – Нам? – парень уже решил, что, независимо от того, какие отношения будут связывать его со Светой в дальнейшем, и будут ли вообще, он не станет впускать её глубоко в свою душу и продолжит всё делить на «твоё» и «моё». – Да, нам. А что тебе не нравится? Хотел всё себе заграбастать? Нет уж! Это я вчера не сдавалась и позорилась до конца. А ты сидел на диване и глазел в стену! – Да, но ты могла хотя бы посоветоваться со мной, прежде чем принимать что-то от моего отца! Но раз всё так вышло, забирай все деньги себе. Мне его грязные подачки без надобности. – Как «без надобности»? Посмотри, как ты живёшь, как питаешься и одеваешься! Вставай, выбирайся из своей норы, пойдём гулять! Заодно купим тебе что-нибудь из одежды. Я недавно пробегала мимо торговой площади и увидела там очень красивое платье, хоть и дешёвое! Остановилась померить. Пока мерила, ко мне три раза с предложением знакомства подходили! И Герман неожиданно для себя звонко рассмеялся. А ещё ему почему-то захотелось яблок. – Смех – это хорошо, – одобрила Света. – Смех продлевает жизнь! Квятковский робко улыбнулся. По правде говоря, ему совсем не хотелось жить долго. Он и комнату-то не приводил в порядок по причине: «а зачем? Я здесь ненадолго. Когда-нибудь умру». – Пальто у тебя красивое, – невпопад заметила девушка. – Где взял? – Не помню. Ему много лет. – Да? А я думала, ты его совсем недавно у мусорной кучи подобрал. – Да ну тебя! У меня раньше такие вещи были, что тебе и не снились! – А куда они делись? У отца остались? Надо съездить, забрать. – Свет, чего ты со мной возишься? Девушка ты с характером. Волевая, настырная, бойкая. Тебе будто бес в задницу влез! А я – совсем не такой. Я тебе не пара. И взять с меня нечего. У меня есть один приятель… Он очень на тебя похож. Я бы вас познакомил, но он уже женат. – Ни к чему мне твой приятель. Мне ты понравился. Ты добрый, красивый и сильно меня забавляешь. Я не собираюсь под венец. Но, думаю, мы и без этого хорошо проведём время. – А я был бы не прочь жениться, – Герман скорее сказал это самому себе, нежели Свете. – Мне кажется, что использовать живого человека как дешёвое развлечение, это… Ну, не очень хорошо. – Не будь занудой. Нужно относиться к жизни проще. Если возникла какая-то связь, симпатия, – от неё не стоит отказываться. А к чему она приведёт – дело десятое. Герман хотел поспорить, но передумал. У него от подобной «случайной связи» осталась дыра в груди, которая простилалась аж до столицы. Но Свете об этом было знать необязательно. Тем же утром они отправились в кафе, а после – за покупками. Света с редкой для девушек сноровкой подобрала для Германа несколько нарядов, а Квятковский быстро заразился её азартом: он принялся изображать из себя придирчивого покупателя, то капризничал, то злился, то спрашивал: «ну как?», «мне подходит?», «а сзади как сидит?» – А теперь нам нужно показаться твоему отцу, – улыбнулась девушка, когда они покинули модный салон. – Пусть увидит, какие мы красивые и счастливые! – А это обязательно? – Конечно! Вчера мы выглядели очень неряшливыми. Да ещё и выпили! Он наверняка нехорошо о нас подумал. Необходимо исправить это впечатление. – Но я не знаю, где его найти! В какую гостиницу он отправился. К счастью, искать Александра Владимировича не пришлось. Он ждал ребят у общежития. И действительно поразился их внешним видом. – Светлана, Герман, какие вы красивые и довольные, – всплеснул руками мужчина. – И какие роскошные на вас наряды. Вот на что ушли подаренные мною деньги. Но я не злюсь! Я всё понимаю, сам молодым был. – Новая одежда, новая жизнь, – воодушевлённо заявила Светлана. – Мы сейчас ещё чистоту дома наведём. И живых цветов туда купим. Вы не подумайте, мы не грязнули и не алкоголики. Просто вчера вы застали нас врасплох. Мы накануне отмечали в комнате день рождения нашего общего друга и не успели прибраться. – «Вот сочиняет-то! – подумал Герман. – На ходу! Ей бы книги писать!» – Я рад, что моё первое впечатление о вас, Светлана, оказалось обманчивым, – выдохнул Александр Владимирович. – И что ты, Герман, наконец-то не одинок. Теперь я смогу с лёгким сердцем вернуться домой. Я желаю вам огромного счастья. И со свадьбой не затягивайте. Помните, что вы всегда можете рассчитывать на мою денежную помощь. Герман находился в шаге от нервного срыва. Почему отцу настолько на него наплевать?! Он даже не попробовал вывести его на чистую воду. Даже не поинтересовался, из какой семьи Света – девушка, которая вчера хлестала водку из горла и осталась на ночь в чужом доме! Правильно, пусть сын хоть с кикиморой живёт, лишь бы не с мужчиной! Могут рассчитывать на его денежную помощь? А где было его желание помочь, когда он, Герман, вымаливал у него четыре тысячи?! Если бы отец проявил к нему благосклонность, он бы не сунулся в усадьбу Кирилла! И не было бы истории, итогом которой для него стало разбитое сердце! – Денег на покрытие моего долга вы пожалели, а на свадьбу готовы раскошелиться? – с дрожью в голосе заговорил Герман. – Ваш единственный сын мог попасть в Сибирь, подумаешь, какой пустяк! А вот накормить и напоить гостей на торжестве, чтобы они потом в угаре набили друг другу морды, – святое дело! Как вы можете так жить, отец?! Я вас ненавижу! – Да как ты смеешь, бездарь?! Герман убежал в общежитие, быстро миновал коридор и закрылся в своей комнате. Там он залез на диван и накрыл лицо подушкой. Дышать, дышать – хорошо, что хотя бы эту базовую потребность тело выполняло рефлекторно, потому что сам Квятковский ничего не мог и не понимал. Он не знал, куда себя деть, а что ещё страшнее – кому и какими словами рассказать о своём состоянии. У него появилось неприятство ко всем окружающим. Ничего ни от кого не хотелось. Не осталось ни любви, ни нежности; только чувство, что он проживал не свою жизнь. – Герман, открой, – послышалось из коридора. – Это я, Света. Квятковский с неохотой поднялся и открыл дверь. Он был уверен, что если снаружи, помимо Светы, окажется ещё разозлённый отец, он не испугается. Встанет прямо перед ним и прикажет: «Бейте!» – Почему ты так разговариваешь с родителем? – спросила вошедшая девушка. – Света, не лезь в наши отношения, – проглотил слюну Герман. – Чего ты такой злой? – А с чего мне добреньким-то быть? – Я не пойму, почему ты на меня-то злишься? – Я на тебя совсем не злюсь. Просто не нужны мне ничьи нравоучительные спичи. – Забыл, что если бы не я, ты бы уже был на полпути к столице? А в скором времени сочетался бы браком с юродивой? Имей благодарность! – Я вовек не забуду твоей доброты. Но сейчас-то ты что здесь делаешь? Иди домой. – А вот никуда я не пойду. У Германа заныло сердце. Он вспомнил, что эту фразу произнёс Кирилл, заявившись к нему в свою первую брачную ночь и изящно усевшись в кресло. Да, Лаврентьев изящно сидел, изящно курил, изящно склонял голову набок, изящно поправлял воротник рубашки… Он жил изящно! – Настала пора для большой уборки! – громко, как глашатай, провозгласила девушка. и Квятковский повиновался. С той поры Света стала часто появляться в общежитии. Герман ожил. Он начал следить за своим внешним видом и за чистотой комнаты, гораздо чаще улыбался и смеялся. Но самое главное, он почти перестал пить. Если только пару бокалов вина вечерами, после работы, в компании той же Светы, но водку из горла без закуски – ни-ни! Светлана тоже любила выпить, но алкоголичкой себя не считала. В отличие от своего нового любовника, она даже в пьяном виде вела себя спокойно и не забывала о делах. Повышенный градус в крови иной раз даже помогал ей быстрее мыть полы или выбивать ковры. Ребята отлично поладили. Но Германа беспокоили три факта. Во-первых, он по-прежнему любил Кирилла. Во-вторых, как следствие, ему было тяжело спать со Светой – и морально, и физически. Но после десятого раза он приловчился и начал делать всё почти механически. Даже прочитал несколько книг с откровенными описаниями сцен любви между мужчиной и женщиной – так сказать, для опыта. В-третьих, Света не желала развивать их отношения и оставалась для него закрытой книгой. О себе она рассказывала крайне мало, а если Герман начинал беседу на тему: «кто мы друг для друга?», сворачивала её, отвечая, что он на неё давит и занудствует. Герман иначе представлял себе любовные отношения. Он был готов жениться на Свете – плевать, что без любви, накушался он уже чувствами, а просто из благодарности и желания постоянства. Эта девушка вытащила его из ямы, разогнала черноту отчаяния, стала его первой подругой. Теперь ему не нужно было плакать в одиночестве, забившись в угол. Теперь он жил в чистоте, лучше питался, гулял на свежем воздухе, а пару раз даже побывал на концертах. Такой он человек – умел заряжаться эмоциями от других. И когда рядом с ним появилась та, кто любила проводить время весело и живо, он с радостью стал её поддерживать. Теперь, когда с ним была девушка, его перестали оскорблять и обсмеивать. Он мог в любой момент обнять Свету и сделать ей комплимент, и не бояться, что это кто-то увидит и услышит. Его соседи по общежитию всё это даже поощряли. Всё было просто, понятно, приятно. Казалось бы – женись и радуйся. Но Свету устраивали отношения друзей с привилегиями. Она будто кого-то ждала, выбирала себе более богатого и интересного жениха, и осознание этого тяготило Квятковского. Снова он – не один-единственный. Не самый лучший, желанный и нужный. Но в такие моменты он вспоминал, что и Света для него таковой не являлась, что его душа и сердце принадлежали другому человеку, и успокаивался. *** В один из декабрьских дней, вернувшись домой, Кирилл обнаружил там незнакомого ему представительного мужчину. Гость расположился на кухне и о чём-то разговаривал с Вениамином. Последний смущённо улыбался в ответ на каждое слово своего собеседника. Кириллу всё это не понравилось. Но окончательно в своих нерадостных догадках он убедился, когда гость легко коснулся позвоночника Вениамина и пополз пальцами ниже. Лаврентьев прислушался к своим ощущениям и понял, что ему всё равно. Не потянуло ни Вениамина выдернуть из-за стола, ни гостю физиономию набить. Он просто ушёл в свою комнату, переоделся и лёг на диван лицом в подушку. Веня пришёл почти сразу. И, невинно хлопая рыжеватыми ресницами, бросился его обнимать и целовать. Кирилл вяло отмахивался. – Не желаешь меня видеть? – догадался Ворошилов. – Но что я такого сделал? Хочешь, я тебе бутерброды принесу? Свежие, с маслом и икрой? Ты, наверное, жутко проголодался! – «Да, и, зная о моём жутком голоде, ты решил накормить меня бутербродами», – со смехом подумал Кирилл. Ему вспомнилось, как Герман, желая его порадовать, то упрашивал тётю Глашу вместе испечь торт, то выискивал в кулинарной книге рецепты новых салатов, и ему стало горько. Всем существом горько! Эх, Гермуся! Не так они начали свою историю, не так закончили её! – Веня, ответь, пожалуйста, на один вопрос, – вслух сказал он. – Как давно ты мне изменяешь? – Откуда у тебя столь ужасная клевета на меня? – промямлил Веня. У него моментально вспотели ладони. – Давай не будем тратить наше время. Я всё видел своими глазами. Твой гость – кто он? – Во-первых, не разговаривай со мной в таком тоне, – Вениамин гордо вздёрнул подбородок и расправил плечи. Гонор у него всегда был о-го-го. С одной стороны, он стремился быть маленьким мальчиком, сидеть дома и ничего не делать, а с другой, если ему чего-то захотелось – всё, тушите свет, Кирилл ему не указ, он сделает так, как посчитает нужным, а если самому Кириллу что-то не понравится – это не его проблемы. – Я – не твой московский простачок. Я знаю себе цену. А во-вторых, тебе всё показалось. Мы просто пили кофе. – Веня, с тем, что ты сделал из меня ломовую лошадь и спонсора твоих развлечений, я смирился. Но дурака из себя делать не позволю. Либо рассказывай мне правду, либо иди отсюда на все четыре стороны. – Кирилл, этот мужчина – известный художник. Я пригласил его, чтобы узнать, сможет ли он заниматься со мной живописью. Ты ведь хотел, чтобы я нашёл себе увлечение. Твоё желание сбылось, я решил, что буду рисовать. А учиться самостоятельно я не могу. Мне нужен опытный наставник с хорошими рекомендациями. – А то, что он гладил тебя по спине и недвусмысленно улыбался, – это нормально? – Не кричи! Уже поздно, прислугу разбудишь! – Да мне плевать! – Ты придумал себе то, чего не было, нет и не будет! Набросился на меня с упрёками, отчитал, как какого-то крестьянина! Я не могу с тобой разговаривать, пока ты в таком состоянии. Вот успокоишься, потом всё обсудим. В чужом глазу ты соринку видишь, а в своём – бревна не замечаешь! Сам целыми божьими днями мечтаешь о другом, а мне даже кофе с гостем выпить нельзя! – Ах, вот так? – Кирилл угрожающе поднялся с дивана. Вениамин сглотнул горьковатую слюну и отошёл от любовника подальше, точно испуганный зверёк. – Да, вот так! Если ты меня ударишь, я позову на помощь! – Да не собираюсь я тебя бить, – холодно ответил Лаврентьев и пошёл к двери. Но Вениамин вдруг бросился к нему и сомкнул руки на его шее, залившись слезами. – Кирюша, прости меня! – попросил Ворошилов, и с его лица сошли все краски. – Может, я срамник, может, позволил себе лишнего! Но ничего серьёзного между нами не было, клянусь! Да я сам не знал, как от этого проклятого художника избавиться, он мне докучал! Я его по делу пригласил, а он… Ишь ты! Вместо того, чтобы на меня кричать, лучше бы в глаз ему саданул! Ты ведь знаешь, я маленький, беззащитный… – Не смей называть меня Кирюшей! – тон Лаврентьева оставался столь ледяным, что, казалось, от него во всей комнате стало морозно. Он покинул спальню, даже напоследок не взглянув на плачущего любовника, и направился в гостиную. – «Господи, как всё глупо! – подумал мужчина, облизнув свои посеревшие губы. – Как грязно! Так вся жизнь пройдёт и ничего, кроме мерзостей, не останется. Парни, тряпки, вино поганое… Тошно всё! Заимел себе толпу охальников – хоть бы один дельным человеком был! Все балбесы и алкоголики! А я – ещё хуже!» Веня этот… Что он в нём нашёл? Да пёс его знал! Сначала милый интеллигент показался ему хорошим парнем с широким кругозором, но спустя два года оный превратился в социальное бревно. Даже к нынешнему стремлению Вени рисовать Кирилл не мог отнестись всерьёз, потому что знал, что тот отсидит два-три занятия и откажется от своей затеи. У парня полностью отсутствовали какие-либо стремления и увлечения, кроме газет, журналов и моды. Да, Вениамин интересовался этим и на заре отношений с Лаврентьевым, но тогда объёмы такой «информации» были намного меньше. Отсюда у Вени была куча свободного времени, в которое он пытался затянуть Кирилла, а когда ничего не получалось, закатывал истерики, используя «замечательную» фразу: «ты уделяешь мне мало внимания». На вопросы: «насколько мало?», «сколько нужно?», «сколько должно быть, чтобы было много?» Веня не мог ответить ничего вразумительного. – Всё! – решительно сказал Кирилл. – Мне надоело это блядское несчастье! Пора с ним покончить! Через десять минут он, разложив перед собой лист бумаги, сочинял письмо к тому, кого мысленно всё ещё называл своим венчанным супругом и единственным возлюбленным. И, что удивительно, он сразу почувствовал себя в безопасности – словно до этого ему кто-то угрожал. «Милому, славному, бесценному Герману, прекраснейшему из мужчин. Герман, возможно, я не должен об этом писать. Но мне очень хочется, чтобы ты узнал правду. Все эти два года мои мысли и чувства блаженно повинуются тебе, хотя нас и разделили проклятые обстоятельства, вёрсты и мили. Я несчастен так, как только может быть несчастен человек, у которого отняли огромную часть души. Все мои дела, развлечения и даже новые отношения не излечили меня от любви к тебе; эта любовь обросла титаном и медью. Ты въелся в мою кровь, но от тебя не излечиться кровопусканием. Я бы думал о тебе, даже если бы за каждую мысль меня били колючей проволокой. Если случится такое чудо, если ты почувствуешь от этого письма что-то, кроме брезгливой жалости к сломленному, разрушенному до основания отшельнику, в коего я превратился после твоего ухода, я благословлю свою судьбу и упаду перед тобой на колени. Если же нет – страшное горе, сравнимое только с пандемией чёрной смерти! (Я пишу это и плачу. Надо мной смеются проснувшиеся прислужницы. Страшно подумать, что всё моё дальнейшее существование будет таким!) Я прощаю тебе все прошлые прегрешения. И сам прошу прощения за всё – за то, в чём был и не был виноват. Я хочу снова быть с тобой. Ответь мне, Христа ради. Прямо сейчас отправлю своё письмо, свой крик души, и буду считать секунды, ожидая отклика. Если у тебя и без меня всё наладилось, знай, что я искренне за тебя рад. Пусть лучше я один буду в землю втоптанным, чем мы оба. Обнимаю тебя так же крепко, как в тот вечер, когда на мой вопрос: «ты меня любишь?» ты ответил: «Гёте писал: «допустим, я люблю тебя. И что? Какое тебе дело до этого?», и желаю тебе всего наилучшего».

Кирилл. Твой до гроба (который с таким образом жизни мне, возможно, скоро понадобится).

*** – Эй, парень! И не стыдно тебе здесь работать? Герман с неприязнью взглянул на подошедшего к его прилавку бугая и, стараясь держать голос на ровной ноте, ответил: – Нет. А чего стыдиться? – Жалование-то хоть без задержек платят? – У меня нет времени на разговоры. Подобные сцены на рынке не являлись для Квятковского редкостью. Иногда он мог поболтать с теми, кто явно лез на ссору, – его душевная чистота была в силах смягчить задир, но не в этот раз. Сегодня у него было очень скверное расположение духа. Проснувшись, он понял, что его отношения со Светой длились уже больше месяца, но, увы, не сдвигались с мёртвой точки. Герман больше так не мог, это шло вразрез с его принципами и характером. Он как минимум чувствовал вину перед родителями Светы за то, что спал с их дочерью безо всяких обязательств, как с какой-то площадной девкой; и за то, что она тратила на него время и силы, готовила ему завтраки и убиралась в его комнате, то есть, выполняла дела жены, таковой не являясь. Хотя есть ли у Светы родители? Она ведь по-прежнему ничего о себе не рассказывала. – «Неправильно всё это. Не по той дорожке жизни я пошёл, – помыслил Герман. – В восемнадцать лет я себя в подобных отношениях и представить не мог. А сейчас у меня душа почернела». – А чего у тебя соленья такие неаппетитные на вид? Тухлые, небось? Ещё во времена крещения Руси заготовлены? – засмеялся верзила. – Зачем вы такое говорите? Всё очень вкусное, свежее. Вот купите, попробуйте, а потом делайте выводы! – Да я за эту тухлятину ни гроша не дам! Что я, одичал, что ли? Только Герман открыл рот, чтобы воскликнуть: «На кого ты булькаешь, жижа грязная?!» и впоследствии заработать синяк под глазом, как вдруг со стороны соседнего ряда показалась худенькая фигура Светы. Она без лишних колебаний приблизилась к знакомому прилавку, запустила ладонь в бочонок с маринованными грибами, зачерпнула жменю и кинула прямо в лицо наглецу. Бугай сначала заметался, не зная, с кем расправиться в первую очередь – с этим вонючим торгашом или с его подружкой, но Света уже помчалась наутёк, а Герман, поняв что на сегодня его рабочий день закончен, тоже выскочил из-за прилавка и побежал за девушкой. Краем глаза он увидел, как к товарам подошла тётя Маша, – это хорошо, значит, с соленьями всё будет в порядке. Ребята бежали сломя головы. Свету охватил панический ужас, ей казалось, что бугай гонится за ними по пятам и вот-вот схватит. Но опасения были ложными. – Зачем ты это сделала? – засмеялся Герман, когда они остановились. – Где же видано, грибами кидаться! – А чего он к тебе пристал? Ишь, горшок с ручкой вовнутрь! – ответила Света и вдруг схватилась за живот. – Ой! Мне нехорошо! – Что такое? – в голосе Германа послышалось искреннее беспокойство близкого человека. – Пойдём, сядем на скамейку. – Герман, я, наверное, беременна, – фраппировала новостью девушка, и у Германа земля ушла из-под ног. – Как ты мог! – рассердилась она, не боясь, что её услышат люди вокруг. – Я ведь просила тебя быть осторожнее! Почему ты такой непутёвый? Я с Лёшей Завориным полгода встречалась, и никаких последствий не было! А с тобой – немногим больше месяца, и уже беда! На куски бы тебя порвала, да привязалась больно! Да, отказаться от Германа было трудно. Денег у него не водилось, курил, выпивал, жил в клоповнике, но зато добрым был всегда, не ругался, печеньем да леденцами на последние гроши угощал. Частушки пел – весёлые до жути – стихи читал, водил её не только в торговую лавку и кафе, но и в простенькие по меркам Москвы музеи. С ним было поприятнее и поинтересней, чем с остальными. К тому же, Света была уверена, что никого, кроме неё, у Германа нет, а это для любой женщины важно. Квятковский достал последнюю папиросу из пачки и закурил. Язык неприятно защипало от дыма. – Почему ты решила, что беременна? – спросил он. – Почему-почему! Посмотри на меня! Видишь, какая я? – Злая? – Нет! – Противная? – Что?! Дурак! Бледная, слабая! Тошнит меня по утрам, голова болит! И грязных дней нет. Хотя они должны были прийти ещё три недели назад! По-хорошему, нужно бы доктора пригласить, чтобы он меня осмотрел, но страшно! Я не хочу, чтобы об этом кто-то узнал! Да и чего осматривать?! И так всё ясно как божий день! Сразу к знахарке пойду, пусть выскребает! Ой, больно, наверное! – Света, погоди! – Герман выбросил недокуренную папиросу, и та, кружась и разбрасывая искры, приземлилась на снег и вскоре потухла. – Зачем тебе знахарка? Я уже предлагал тебе выйти за меня замуж. Это предложение всё ещё в силе. Давай узаконим наши отношения и оставим ребёнка. Я напишу своему отцу, он даст денег на свадьбу, как и обещал. Может, и с жильём поможет. Мне не хочется с ним общаться, но ради семьи я потерплю. – Герман, не начинай, – неожиданно холодно и резко попросила Светлана. Квятковский крайне редко видел её такой. – Я не пойду за тебя замуж из-за оплошности, последствия которой можно устранить за десять минут. Я стану женой только для самого лучшего и всей душой любящего меня мужчины. Герман вдруг на своей шкуре почувствовал, что испытывала Ольга в своих непонятных отношениях с Кириллом, и ему стало так паршиво, что он едва устоял на ногах. Его потянуло к земле, на колени. Не нужно было ему связываться со Светой! – С чего ты взяла, что я тебя не люблю? – Я не слепая и не глупая. Ты мне верен, ты хорошо ко мне относишься… Но не любишь. Да и не умеешь ты, наверное, любить. Нет у тебя сердца. Замуж! Размечтался! У тебя ни образования, ни нормальной работы, ни жилья. Ничего за душой! Гол как сокол! Ещё и выпить любишь! Думаешь, я не помню, сколько пустых бутылок выкинула из твоей комнаты после первой уборки? – Свет, я ведь пил, потому что один был. Если у меня появится семья, я к этой отраве вовек не приближусь! И вторую работу найду, и с жильём вопрос решу. Ребята пришли в общежитие уставшим и издерганными внутренней борьбой. Им не хотелось терять друг друга, но они понимали, что и остаться вместе уже не смогут; что как раньше у них не будет. И что придётся либо играть свадьбу, а затем рожать и воспитывать ребёнка, либо расходиться как в море корабли. Планов на вечер у них не было, поэтому они завалились на диван и принялись листать газеты. Света выпила бокал вина, Герман отказался. Он твёрдо решил изменить свою жизнь и остепениться. Услышав стук в дверь, молодые люди недовольно переглянулись – кого там черти принесли? Светлана, уже на подсознательном уровне считающая Германа «своим» мужчиной, встала на дыбы – если к нему опять притащились соседи-алкоголики, она их так пошлёт, что мало не покажется! – Входите, – крикнул Герман. Дверь отворилась. На пороге возник Сергей. Он прикрывал нос надушенным носовым платком и бегал глазами по сторонам, словно впервые осматривая здешнюю обстановку убожества и бедности. Герман с удивлением уставился на гостя. Он не представлял, что Сергею снова могло от него понадобиться. В прошлый раз они всё обсудили. – Добрый вечер, Герман, – поздоровался визитёр. – И вам, прекрасная девушка. – Взаимно, прекрасный мужчина, – засмеялась Светочка и машинально пригладила растрепанные волосы. Ей захотелось пококетничать, ибо Сергей в самом деле выглядел очень хорошо – ухоженный, дорого одетый, крепкий – почти светский лев! Не чета тщедушному и неряшливому Герману! Лаврентьев-старший осмотрел незнакомку и нашёл её очень привлекательной. Чего стоили только её белые руки с тонкими пальцами, сужающими в острозаточенные ноготки, и густые светлые локоны, которые делали её серые глаза более глубокими и колдовскими. В красоте этой девушки было что-то поэтичное, но одновременно озорное, дерзкое, а это так нравилось мужчинам. Комната с последнего визита Сергея тоже преобразилась. Да, здесь по-прежнему было пусто и бедно, но чисто и по-своему уютно. Ни пыли, ни пустых бутылок, ни крошек на столе. С прикроватной тумбочки исчез портрет Кирилла, теперь там стояла ваза с тремя свежими розами, а на подоконнике красовалась глиняная фигурка стоящей на задних лапах собаки. – «У Германа всё наладилось, – сделал вывод Сергей. – Бросил пить, привёл жильё в надлежащий вид, завёл подругу. Молодец, справился. Зря я сюда пришёл. Сейчас напомню ему о Кирилле, а у него опять вся боль внутри поднимется! Но и уйти я не могу. Нужно отдать письмо. Не отправил Кириллу адрес, теперь расхлёбываю! Но это точно в последний раз! Я им не посыльный!» – Герман, это кто? – спросила Света. – Твой друг? – Я с кровными родственниками предателей дружбы не вожу, – пробурчал Герман. – Сергей, что вы на меня уставились? Проходите, раз заглянули на огонёк. – Герман, у меня для тебя письмо, – отозвался Сергей. – Письмо? Вот так новость! Раз так, давайте сядем, почитаем, поговорим. Квятковский слез с дивана, подошёл к с столу и поставил на него бутылку с остатками вина и тарелку с затвердевшими кусочками сыра. Света довольно потёрла руки и подвинула стул, чтобы сесть, но Герман её остановил: – Свет, будь добра, сходи в торговую лавку, купи фруктов. – А деньги? – Возьми в кармане моего пальто. Света не стала спорить. Будучи девушкой наглой, но неглупой, она поняла, что сейчас здесь состоится разговор, не предназначенный для посторонних ушей. Она с уважением относилась к решению Германа скрывать своё прошлое, ибо сама с ним ничем не делилась. – Давайте, – приказал Герман и протянул вперёд ладонь, когда за подругой захлопнулась дверь. – Ты до сих пор в пальто ходишь? – вдруг жалостливо спросил Сергей. – Оно ведь старое и короткое. Простудиться можешь. Хочешь, я тебе шубу куплю? – Без вас обойдусь, без вашей шубы! Гость решил больше не проявлять никакой инициативы и молча отдал недружелюбному хозяину дома красивый конверт с красной печатью, что была похожа на пятно крови. – Я пойду. – Нет, подождите! Я хочу после поделиться с вами впечатлениями от прочитанного! Герман распечатал конверт и быстро-быстро забегал глазами по строкам. Сергей настороженно следил за каждым его движением, но вздрогнул, когда письмо белой птицей с подрезанными крыльями спикировало вниз, а сам юноша согнулся над столом и крепко сцепил зубы. – Что, Герман? – тихий шёпот «посыльного» едва ли привёл бедолагу в чувства. – Он прощает мне все прегрешения, – сардонически захохотал Квятковский, пока грудь ходила ходуном, а мир перед глазами раскачивался, точно от сильного опьянения. – Он до сих пор считает, что я в чём-то виноват! Он даже сейчас не может назвать вещи своими именами! Не признаёт, что это не я его, а он меня подло предал! – Герман, многие люди совершают ошибки, о которых потом жалеют до конца своих дней, – Сергей попытался мягким тоном потушить вспыхнувший внутри юноши пожар. Он не читал письмо, но догадывался, что оно в себе содержало. – Но я считаю, что если Кирилл всё ещё о тебе помнит и делает шаги к примирению, это не просто так. Столь длительные и глубокие чувства – редкость для нашего времени. И если ты тоже что-то к нему испытываешь, то… – Длительные и глубокие чувства?! Сергей, да он не в ладах с самим собой! – Герман взбесился и начал кричать на всё общежитие. – Вы понимаете, за кого заступаетесь?! Он смерти моей хочет, а не любит меня! Какого чёрта он меня доводит?! Вы знаете, что между нами произошло?! Вы слышали подробности?! Нет?! Тогда зачем вставляете свои пять копеек?! Я ему доверял, всё рассказывал, посвящал ему книги, картины, композиции! Душу перед ним вывернул наизнанку – на, забирай! А что получил в ответ?! О какой любви он тут пишет? А когда он поверил всем, но не мне, он меня тоже любил? А когда завёл себе нового любовника?! А когда прогнал меня от ворот усадьбы, не дав и слова сказать?! Любил, да?! – Чего ты кричишь?! – Да ничего! Может, вы хоть так меня услышите! – Герман стукнул кулаком по столу, а затем отпил вино прямо из горла. После такого потрясения – сам бог велел! – Мне кажется, всё, что с вами произошло, – это лишь неудачное стечение обстоятельств. Вам нужно было вовремя во всём разобраться, а вы этого не сделали. Вот теперь и страдаете. – Сергей, что вы хотите от меня услышать? Люблю ли я Кирилла? Да, люблю. Простил ли я его? Нет. Потому что перед тем, как простить, нужно обидеться или разозлиться. А во мне нет ни обиды, ни злости. Только тягостное чувство несправедливости. Ну и любовь, которая больше похожа на сердечную патологию. Это лечится, наверное. Я никого не считаю правым и виноватым. Получилось так, как получилось. Хочу ли я к нему вернуться? Наверное. Мне до сих пор по ночам снятся картины нашего утопического будущего. Но имею ли я на это право? Нет. У меня есть Света. Я предложил ей сыграть свадьбу. А ещё она ждёт от меня ребёнка, – сказав это, Герман восторжествовал. Пусть Сергей знает, что не только у него и его братца всё с личной жизнью в порядке! Что он – тоже наконец-то не один как перст! – Я должен создать с ней семью, так будет правильно. И изменять ей я не смогу. Я не теми нитками пошит. Сергей кивнул, чувствуя, как в горло заползает неприятная сухость. Ему стало до боли в дыхательных путях жаль этого несчастного мальчишку с красивой душой, в которой на месте шрамов распустились настоящие цветы. Какую чудовищную ошибку допустил Кирилл! Отказался от самого чистого, порядочного и доброго человека в своей жизни! Пусть теперь кусает локти. – И я не хочу рушить нынешние отношения Кирилла, – уже успокоившись, продолжил Герман. Но всё это время по его лицу бегала тень внутренней борьбы. – Он живёт со своим новым молодым человеком куда дольше, чем со мной. А это говорит о чём-то серьёзном. И вставать между ними, снова становиться причиной чужих слёз… Нет, это не для меня. Я однажды уже влез в отношения Кирилла и Ольги, что обернулось ужасными последствиями. Сергей молчал. Он не ожидал столь взрослых и мудрых слов от юнца, который не так давно заправлял пиджак в штаны и ел огурцы вприкуску с печеньем, потому что «а что такого? Всё равно это в желудке смешается». Герман будто догадался, о чём думал гость, и улыбнулся. – Кирилл хочет быть не со мной, а с тем мальчишкой, который восхищенно ловил каждое его слово, как засохшее растение – дождевые капли. Который посреди диалога целовал его в лоб, а когда он говорил, что завяжет галстуком бантиком, отвечал: «Ты сам как бантик!» – рассказчик засмеялся. Это были замечательные времена. Самые лучшие в его несчастной жизни. – Но того мальчишки больше нет. Его уничтожили; между прочим, при явном попустительстве самого Кирилла. А держать возле себя травмированного и вечно угрюмого алкоголика ни один нормальный человек не захочет. С этого дня Сергей решил, что отныне не будет иметь никакого отношения к истории Кирилла и Германа. Пусть сами разбираются. Достаточно Квятковский ему плюнул в душу! Он дважды пришёл в общежитие, в целости и сохранности передал Герману сначала деньги, а потом – письмо, и оба раза тот накричал на него ни за что ни про что! Кирилл же, узнав от брата, что у Германа скоро будет настоящая семья с женой и ребёнком, тоже решил, что ему стоит навсегда забыть о своём бывшем избраннике и сосредоточиться на отношениях с Вениамином – человеком, который был с ним здесь и сейчас. С тех пор Кирилл не думал о Германе, хотя любовь к нему сохранил глубоко в душе, как самое сильное и светлое чувство, что ему удалось испытать на своём веку. *** Света стала всё реже уходить к себе домой и практически поселилась у Германа. С собой она перевезла лишь пару сумок со стоптанными туфлями да старыми сковородками. Соседи Квятковского привыкли к его чудаковатой, но улыбчивой и красивой подружке, и даже прекратили пьянки в комнате Германа, дабы не искушать новоявленного семьянина. Сам Квятковский был уверен, что скоро Светочка согласится стать его женой, и от этого на душе у него одновременно было радостно и тягостно. На заначки с жалований он купил подруге красивое платье и даже неновую, но прилично выглядящую шубку, а Света в ответ подарила ему жилет и брюки. В целом, жили они по-прежнему хорошо и дружно. Света уже не сомневалась, что беременна, а Герман, как мог, её поддерживал и заботился. Менял свои вещи на фрукты и другие «полезности», готовил завтраки, откладывал деньги на нужды будущего ребёнка. Доходило до смешного – сварив для Светы кастрюлю каши, он сам довольствовался лишь тем, что после обтирал эту самую кастрюлю хлебом и ел размякшие корки, запивая гольным кипятком. С поиском второй работы дела у Германа обстояли неважно. Для физического труда он был слишком тщедушным, а для умственного – слишком необразованным. Поэтому парень занялся написанием картин на продажу, но и они не нашли успеха у широкой публики. Да и сам живописец был не всегда доволен результатами своих трудов; во-первых, он часто писал с тяжёлой от недосыпа головой и с болью в желудке, а при таком дискомфорте едва ли возможно было создать что-то дельное, во-вторых, если дело касалось портретов, все герои на них были похожи на Кирилла. Как это получалось, что за чёртова магия – не знал даже сам Герман. Света работать не умела и не хотела. Да Герман и не настаивал – какая может быть работа во время беременности? Хотя ему что-то подсказывало, что и после рождения ребёнка ничего не изменится. Света относилась к тем людям, чьё жизненное предназначение – не трудиться, а услаждать взоры и тешить души обывателей. Этакая эмоционально неустойчивая, капризная, смешливая девочка-припевочка. Возможно, если бы рядом с ней оказался волевой и сильный мужчина, он бы смог её изменить и наставить на правильный путь, но она выбрала Германа. И в результате получился союз двух инфантильных вчерашних детей. Однажды, прогуливаясь неподалёку от набережной, где они познакомились, ребята наткнулись на Виктора и Ольгу. Те выглядели как королевская пара – дорогущие, красивущие и в собольих шубах. Первой мыслью Германа было схватить Свету за руку и увести подальше, но Витя уже заметил своего бывшего соседа и заголосил на всю округу: – Герман, кого я вижу! – Здравствуй, Витя, – отозвался Герман. У него запершило в горле, а под коленями стало неприятно томно. – Ты их знаешь? – зачарованно выдохнула Светочка. – Ого! Какие они… Великолепные! – Да. Это Виктор, мой приятель. А это – его супруга Ольга, – промямлил Квятковский. – Виктор, Ольга, познакомьтесь, это Светлана, моя… – на миг он запнулся. – Моя невеста. Ольга подобрала ярко накрашенные губы. Ей не понравилось, что Витя обратил внимание на этих оборванцев. На кой чёрт они им сдались? С ними рядом и стоять-то позорно! – Приятно познакомиться, – улыбнулся Витя. В отличие от жены, он не отличался щепетильностью, когда дело касалось дружбы и общения. Наверное, сказывалось его прошлое дурковатого простолюдина. Понятно, что теперь его лучшие друзья – это послы, чиновники и светские львы, но почему бы для разнообразия не пообщаться и с такими, как Герман? – Как вы поживаете? – Очень хорошо поживаем, – ответил Герман. – Лучше всех! Вот, пополнения в семье ожидаем. Последняя фраза парня вывела из равновесия всю компанию. В глазах у Ольги вспыхнули злые искры. Она не понимала, как Квятковский посмел заговорить о «пополнении» в её присутствии. Забыл, по чьей вине она потеряла своего ребёнка?! А во второй раз забеременеть у неё пока не получалось. Хотя они с Витей старались. Очень старались! – «Сволочь, всю жизнь мне испортил, содомит проклятущий, – подумала молодая женщина. – Надеюсь, с его невестушкой случится то же самое, что со мной! А если нет, пусть у них родится какой-нибудь урод!» А Света упёрла руки в бока. Она не хотела, чтобы посторонние люди знали о её «интересном положении»; и вообще, боялась перед кем-либо «засветить» свою беременность. Она ещё не решила, оставит ли ребёнка, а Герман трепал языком! – Поздравляю! – продекламировал Семёнов. – Дети – это очень хорошо! Дети – будущее! Мы с Ольгой тоже думаем завести первенца. – Вить, пойдём, – поторопила мужа Ольга. – Да, нам пора, – не стал спорить Виктор. – Герман, Светлана, до свидания. Надеюсь, ещё увидимся. – Да в гробу я их видела, – пробормотала Ольга и пошла вперёд, постепенно ускоряя шаг. Семёнов замешкался – ему ещё хотелось пообщаться с Германом, но потом бросился за женой. – Оля, куда ты так побежала? Подожди! – Этот Герман… Я его видеть не могу! – объяснила супруга, остановившись. – Вместе с Кириллом загубил моего ребёнка, а теперь хвастается, что ждёт пополнения в семье! Да как у него язык повернулся?! Ни такта, ни жалости! «Это моя невеста!» – а колец ни пальцах нет ни у него, ни у неё! «Я люблю Кирилла, всегда буду его любить!» – а в итоге через два года после разрыва обрюхатил какую-то девку! Я так и знала, что его любви надолго не хватит! – Не злись, моя хорошая. Тебе это ни к лицу. Ничего хорошего из их союза не получится. Света, видно, очень непростая девушка. У меня с первого взгляда к ней неприязнь возникла. Дёрганая, странная, глазки востренькие, и всё бегают! А когда Герман заговорил о её беременности, она на него посмотрела как на врага. Сдаётся мне, что ребёнок ей нужен как собаке пятая нога. Ну и муж у тебя! Стихами говорит! Тем временем Света подошла к ближайшей скамейке, зло смахнула с неё снег и села. – Что случилось? – немного испуганно полюбопытствовал Герман. – Чем ты так раздражена? Девушка ответила не сразу. Ей всё меньше хотелось общаться с «возлюбленным» и участвовать в идиотском спектакле под названием «счастливая семейная жизнь». Кого они пытались обмануть? Кому что доказать? И, главное, зачем? – Тем, что ты делаешь что угодно, но не то, что нужно делать, – наконец дала она ответ. – Давай оставим все серьёзные разговоры на потом? Здесь не самое удачное место… – У тебя всё «потом»! Кроме твоей мазни свихнувшегося отщепенца! Неужели ты не понимаешь, что твой нынешний образ жизни – это путь в никуда? – Света, зачем ты меня обижаешь? – Ты только что видел Виктора и Ольгу! Видел, какие они ухоженные, как хорошо одеты. А мы с тобой – как бродяжки! Мне им в глаза было стыдно смотреть! У Германа неприятно скрутило нутро. Он чувствовал, что все эти монологи Светы о желании красивой жизни, о том, как она устала и хочет перемен, непременно приведут к чему-то плохому. Но разве он мог дать ей больше того, что имел? – Я не люблю сплетни и тех, кто их разносит, но тут не промолчу. Витя выбился в люди благодаря одной из своих любовниц. Она по возрасту годилась ему в матери. Он её использовал, обманывал и поливал грязью; за глаза называл старой кикиморой и другими мерзкими словами. А Ольга так хотела стать женой одного моего… друга, что едва не повесила ему на шею, возможно, чужого для него ребёнка. Они два сапога пара! Хитрые, расчётливые, лживые и наглые. И ты предлагаешь мне на них равняться? Я хоть и бедный, но честный! Чужого не беру, никому не завидую. Каждую копейку трудом зарабатываю. – Кому нужна твоя честность, если от неё никакого толку? Когда мы нормально жить начнём? Ребёнок родится, куда мы его денем? Ему детская комната будет нужна. В коридоре её обустроим? – Света, когда ты сошлась со мной, ты видела, как я живу, и знала, где я работаю. Но тебя это не отпугнуло. В чём ты меня сейчас обвиняешь? Ты думала, что у меня появится золотая антилопа, как в индийских сказках? Я и так делаю всё возможное, чтобы улучшить нашу жизнь. Ухожу на работу, когда ещё темно, прихожу, когда уже темно. – Герман, тебе очень нравится себя жалеть и оставаться слабым. Если бы ты действительно хотел, чтобы мы жили лучше, ты бы обратился к отцу. Мне он показался странноватым, но неплохим человеком. С ним можно договориться. Главное – это стремление. А у тебя оно напрочь отсутствует! – Хорошо, ты права. Ты – замечательная девушка. Именно на таких людях, как ты, всё везде держится. Но… Но Герману было очень пусто. Сейчас шли лучшие годы его жизни, ранняя молодость, а он проводил её в тоске; пока все вокруг формировали дружеские и полезные связи, и чего-то добивались. С какой бы стороны Герман на себя ни смотрел, он – человек-пепелище, без тяги к жизни и обществу. Он понимал, что с этим нужно что-то делать, выбираться из вакуума, но не мог. Ему постоянно мешало ощущение собственной изломанности, будто он – камень, который годами валялся на улице, а теперь его подобрали и пытались отмыть, украсить и превратить во что-то путное. Увы, для того, чтобы взять себя в руки, нужно, чтобы в руках была сила. – Ты знаешь, что женщина – это отражение мужчины? – продолжала напирать на своего избранника Света. – Посмотри на меня. Вот так ты выглядишь. Таким неопрятным и бедным тебя видят люди вокруг. Каково? Она осознавала, что Герман по-своему прав. Что он никогда не обещал ей золотых гор и не притворялся сильным и успешным человеком, но она всё равно захотела с ним отношений. Но в день их знакомства Свете было плевать, с кем переспать, – лишь бы забыться, а после она понадеялась, что если у неё получилось легко соблазнить Германа, он и в дальнейшем будет безоговорочно подчиняться её воле. Но ошиблась. Самомнение у парня оказалось о-го-го каким! Ходил в обносках, но голову держал как король. Гнул спину на унизительной работе, но за помощью не обращался. Придерживался позиции «я всё сам, мне ничего не нужно». Ему-то, может, и не нужно! А вот ей, Свете, – ещё как нужно! И ребёнку – тоже! – Я тебя понял. Завтра попытаюсь наняться на ещё одну работу, на выходные. Сейчас зима, может, нужно какую-нибудь территорию от снега убирать. – Герман, ты издеваешься? Это всё, на что ты способен? Не боишься, что тебя твой же ребёнок будет стыдиться? Вот подрастёт он, заведёт друзей, те спросят, чем занимается его отец, и что он ответит? «Папа торгует на рынке и убирает улицы»? – А что в этом постыдного? Я считаю, что любой труд заслуживает уважения. – А это ещё раз доказывает, что ты выпал из действительности. Посмотри вокруг, расспроси людей, узнай, как они относятся к учителям, докторам, жандармам, городовым и прочим, а как – к торгашам и уборщикам. Твой мир – на картинах, музыке, прогулках и воспоминаниях – нереален. А реальный мир – вот, рядом. Настоящая жизнь – у таких людей, как Виктор и Ольга. И ты ещё зовёшь меня замуж! А ты подумал, как я буду общаться с подругами? Без конца врать им, что у меня обеспеченный и работящий муж, а в одном и том же платье я хожу несколько лет просто потому, что оно хорошо на мне сидит? Ой, чудовище! И как меня угораздило с тобой связаться? Герман промолчал. И, заметив, что Света задрожала то от холода, то ли от злости, снял с себя пальто и набросил ей на плечи. *** После того, как Кирилл узнал о скорой свадьбе Германа, у него появились проблемы с сердцем. Ничего критичного, лишь несильные боли в груди, которые часто мигрировали в лопатки и желудок. Когда он обратился к доктору, тот посоветовал ему поменьше волноваться и выписал какие-то капли с противным запахом. Кириллу хотелось почаще отдыхать, но Вениамин, словно испытывая его на прочность, то и дело устраивал в доме пирушки, на которых непременно появлялся в полуголом виде, с размалёванным масляными красками лицом и с гитарой в руках, резвился, танцевал, хохотал и пошло шутил; и собирал разномастных гостей, которые курили так много, что дым стоял столбом на всём этаже, и пили – как последний раз жили! Лаврентьев неоднократно помышлял вернуть Ворошилова в лоно семьи, но почему-то не мог. Он чувствовал, что ответственен за Веню. Да и сколько можно было ломать чужие судьбы и разбрасываться своими парнями, как расходным материалом? От наивного и простого Германа он уже отказался, нашёл его полную противоположность и, гляньте-ка, опять нос воротил! Вениамин ради него бросил мать, сестру, друзей и родину, а на такое бы далеко не каждый решился, а он отправит его обратно? Снова станет в чужих глазах предателем и проходимцем, и разобьёт ещё одно сердце? Нет, так нельзя. За прошедшие годы Кирилл научился думать не только о себе. Иногда Кирилл принимал участие в кутежных ватагах своего любовника, но они его так изматывали, что к утру он, больной и сонный, хватался за успокоительные. Он редко пил, а ещё реже – танцевал и смеялся. В основном, выполнял роль переводчика – здесь, за рубежом, далеко не все гости Вениамина говорили по-русски, а у самого Ворошилова английский язык хромал на обе ноги, – и камердинера: подносил Вене рубашку и штаны со словами: «Оденься, не срамись!», если тот в своём стремлении обнажиться заходил слишком далеко. – Вень, я подумал, может, нам начать выращивать мяту на подоконнике? – спросил Кирилл у избранника на очередных посиделках, с трудом перекричав чужое пение и цоколь бокалов. – Мяту? А какого сорта? – засмеялся Ворошилов. – Бергамотную, пряную – смесь водной и садовой мяты. Мне кажется… – Кирюш, что эта дама говорит? – перебил любовника Вениамин, указав на красивую гостью в широкополой шляпке с перьями. Та воодушевленно щебетала на чистом английском. Лаврентьев прислушался. – Она рассказывает о своей дочери. О том, как хорошо та учится. И не называй меня Кирюшей! – А тот мужчина в клетчатых брюках из саржевого хлопка? К слову, такие брюки давно вышли из моды! – А он делится своими планами на новый год. Вень, дослушай, пожалуйста, мою мысль. Мне кажется, из мяты можно будет готовить соус, который отлично дополнит мясные блюда. – Я хочу шёлковый шарф, как у Оливера! – заявил Вениамин и нахмурил свой очаровательный лоб. А в ответ на недовольный взгляд Кирилла взбрыкнул: – А что? Я уже забыл, когда ты мне в последний раз что-то дарил! Вечно мне приходится тебе об этом напоминать! Хотя мог бы и сам догадаться; с помощью дорогого подарка искупить свою вину за тот скандал из-за художника! Ладно, прости, – попросил парень, поняв, что хватил лишку. – Просто мне неприятно, что ты растоптал мои виды на будущее. Я очень хотел рисовать! А ты всё испортил своими подозрениями! – Найди другого наставника. – Может, ты найдёшь? Ответить Кириллу помешала вновь появившаяся боль в груди, которая принесла с собой холодную темноту, поглотившую сознание и забившую уши ватной тишиной. – Что-то мне нехорошо, – вздохнул мужчина. И к нему тотчас подбежала одна из приглашённых девушек, говорящая по-русски. – У вас снова боли в сердце? – прощебетала она. – Ох, Вениамин мне рассказывал! Это большая проблема. Я вам сочувствую и надеюсь, что вскоре вам станет лучше. – Веня? – вытаращил глаза Лаврентьев. – Ты… Как ты мог?! – А что? – Ворошилов сразу приготовился отражать нападение. – Это для всех большая новость, всем интересно, все о тебе переживают. Радовался бы, что у нас такие неравнодушные друзья! – Ты сделал из моего здоровья повод для обсуждения! Это предательство! – Ты снова всё неправильно воспринимаешь и злишься без причины. Мне было нелегко в одиночку переживать известие о появившихся у тебя проблемах. Мне нужна была поддержка. И вообще, не обижайся, но я считаю, что если у тебя болезнь, нужно ложиться в больницу, под присмотр докторов. Нечего превращать своё жилище в богоугодное заведение и втягивать в это близких. Подобные «подлянки» со стороны Вениамина не являлись необычностью. Кирилл не то чтобы прощал их; он будто обо всём забывал. Веня умел в нужный момент переводить всё в шутку или же перекидывать вину на самого Кирилла: дескать, это он, Лаврентьев, неправильно понял его слова. И тут одно из двух: либо Вениамин был умелым манипулятором и тонким знатоком человеческой психологии, либо Кирилл – внушаемым дураком: видимо, это – последствия крепкой связи с Германом. Сам того не желая, перенял главную черту его характера! Самые явные свои провинности Веня предпочитал заглаживать в постели. Как он сам говорил: «Думаешь, я не понимаю, почему ты со мной не расстаёшься? Я тебя днём пилю, как рыба-пила, а ночью всё искуплю. Так искуплю, что мало не покажется! Я же по гороскопу лев! Я же страстный! А Марс в овне! Да, поддерживать не умею, не врач по человеческим душам, но другими достоинствами не обделён». – Поверить не могу, что ты так поступил! – не успокаивался Кирилл. – Ты можешь не портить мне вечер? – огрызнулся Ворошилов. – Это что, великая тайна? Люди бы всё равно узнали правду; если не от меня, то от кого-нибудь другого. Ты с недавних пор выглядишь так, будто тебя смерть на минутку покурить отпустила! Кожа синюшная, смотреть страшно! К слову, ты не сказал, как тебе мой новый чёрный пиджак? – парень прильнул к руке любовника, значительно снизив тон. – Для тебя наряжаюсь! А ты не ценишь! – Пиджак? Хороший. Моего деда в таком хоронили. – Как тебе не стыдно?! Да я… – начал Вениамин, но на середине фразы затрясся от смеха. Кирилл тоже подобрел и расслабился. Снова неудобная для них обоих тема была отодвинута на задний план, утекла, как песок сквозь пальцы, с аргументом: «я всё делал из благих побуждений, а это главное». – Ну что, мир? – лукаво улыбнулся Веня. – Ты чудак-человек! Мир. *** Переступив через свою гордость, Герман попросил у отца денег, и вскоре они со Светой, а также с кошками-собаками перебрались на съёмную квартиру. Жить здесь было приятнее и уютнее, дышалось легче. Вот только Светлана не выглядела довольной девушкой, добившейся своей цели. Наоборот, у неё постоянно было прескверное настроение. Герман даже начал забывать, что когда Светочка улыбалась, у неё появлялись ямочки на щеках, а маленькая родинка у уголка рта подпрыгивала вверх. Однажды, вернувшись домой с работы, Квятковский застал любовницу в слезах. Света плакала безутешно, с порывистыми вздохами и дрожью, а Герман застыл в дверях, не зная, что предпринять. Сейчас Света чувствовала себя не прошедшей Крым и Рим, попавшей в очередной жизненный переплёт двадцатилетней девицей, не будущей матерью, а потерянным и крохотным существом, спрятавшимся в узком проёме между диваном и шкафом от страшного мира с коварными людьми. – Света, что случилось? – опомнился Герман и бросился к любовнице с объятиями. – Я тебя ненавижу, вот что случилось! Если бы подобное произошло с кем-то другим, Света бы от души посмеялась и поехидничала. Но это происходило с ней, а посему было трагедией. – За что? Чем я опять тебе не угодил? – Сегодня я получила письмо от своего жениха… – У тебя всё это время был жених?! – Герман рухнул на ближайший к нему стул. Нет… Ну нет! Судьба не могла быть к нему так жестока! – Не совсем так. Это долгая история. Мы с ним были знакомы с детства и планировали пожениться, когда станем совершеннолетними. Но всё рухнуло, когда он сказал, что хочет уехать за границу, чтобы там работать и учиться. Дескать, он уедет сейчас, обустроится, оценит обстановку, а после того, как обретёт почву под ногами, напишет мне, чтобы я тоже приехала. Для меня это стало большим ударом. Я очень его любила, – Света улыбнулась, и эта улыбка отдалась для Германа нешуточной болью в груди. Говоря о нём, она так никогда не улыбалась. Скорее кривила губы в усмешку над олухом царя небесного. Раньше Квятковский не брал это во внимание, но теперь узрел сию почти гиперболическую разницу. – «Обретение почвы под ногами» затянулось на год. Первые полгода я хранила ему верность, писала письма. Но потом у меня появился Лёша. Что ты так смотришь? – засмеялась рассказчица. – Осуждаешь? Напрасно. Тебе ли не знать, как губительно одиночество! Как трудно жить без ласки, близости, поддержки и добрых слов! По закону жизни влюблённые должны быть вместе. А если они далеко друг от друга, им на смену приходят другие люди. За два дня до нашего с тобой знакомства жених написал мне, что между нами всё кончено. Может, он узнал о моей связи с Лёшей, а может, тоже нашёл себе новую девушку. И я… Герман, ты считаешь меня стервой? – Света посмотрела на любовника и впервые за день по-доброму улыбнулась. – Поверь, я бы не стала тратить столько времени и сил на того, к кому у меня бы не было симпатии. Ты мне очень нравился. Ты – красивый, милый и добрый парень. Но… Зря мы всё это затеяли. Мы могли бы стать хорошими друзьями. Но не парой. Это я виновата. Прости. – Он снова написал? – догадался Герман. – Захотел перемирия? – Да. В сегодняшнем письме он поведал, что ошибся. Что я – по-прежнему самая лучшая и желанная девушка в его жизни. А ещё он наконец-то пригласил меня к себе! Представляешь! Я поеду за границу! Я буду иностранкой! Герман, я пропадаю! Он такой… Боже, я его обожаю! Я всё готова продать, растратить и сжечь, лишь бы снова его обнять! Знаешь, как он обратился ко мне в письме? «Моя сладуница!» Разве может быть что-то нежнее? Герман потёр переносицу двумя пальцами и нервно усмехнулся, потому что «сладуница» показалась ему созвучной с «блудницей». Что ж, к этому всё и шло. Квятковский был почти уверен, что если бы он был богаче и перспективнее Светиного жениха, она бы проигнорировала письмо и осталась с ним, несмотря на чувства к своему заграничному принцу. Но он был обыкновенным работягой. А по совместительству – болваном, который от однообразия и тоски связался с этой негодяйкой! – Света, а тебя не тревожит, что ты беременна? – вырвалось у него. – И соврать жениху, что ребёнок от него, ты вряд ли сможешь. Он явно не дурак, если работает и учится за границей. – Вот за это я тебя и ненавижу! – резанула Света, и по её щекам опять словно наперегонки побежали две слезинки. – Герман, не вздумай испортить мне жизнь, слышишь? Ты виноват – ты и расхлёбывай! Помоги мне избавиться от этого, – девушка указала на свой пока ещё плоский живот. – Я?! Ты с ума сошла?! – К знахарке я идти опасаюсь – вдруг кто-нибудь узнаёт? Дело такое, что хоть в петлю лезь! А если не в петлю, то нужно самостоятельно всё выскрести! – Что ты несёшь?! – Германа бросило в жар. Он едва ворочал языком. – Как это… Самостоятельно? И чем? Калёной спицей, что ли? – Придумай что-нибудь! Я, как ты сам говорил, вытащила тебя из ямы, вернула к жизни, а ты бросишь меня в беде?! Иуда ты после этого! Давай, не трусь! Доставай чистые простыни, какие-нибудь инструменты и водку – она сойдет и как обезболивающее, и как обеззараживающее. За десять минут управимся. Потом отлежусь, и всё будет нормально. На молодых женщинах всё как на собаках заживает. Герман, дрожа как в лихорадке, забился в угол и так отчаянно замотал головой, что Света испугалась – не оторвётся ли она? – То, что ты предлагаешь… Света, у меня слов нет! Это ведь не занозу из пальца вытащить! А если ты потеряешь слишком много крови? – Значит, судьба у меня такая! Но без своего жениха и с твоим ребёнком я жить не буду! Если ты мне не поможешь, я прямо сейчас пойду и повешусь на ближайшем дереве! – Ты не видишь ничего дальше того момента, как прервёшь беременность. Вы с женихом обговаривали, какой будет ваша семейная жизнь? Он наверняка захочет детей, а ты родить уже не сможешь. Не боишься, что он из-за этого променяет тебя на другую женщину? Судя по твоему рассказу, он не очень-то надёжный. – А что мне делать?! Я люблю его! А тебя – нет! – отчаянно выкрикнула Света и ничком упала на кровать. – Не кричи, кошек распугаешь, – утёр нос Квятковский. – Знаю я, что ты меня не любишь. Незачем это повторять сто раз. Меня никто никогда не любил. Кроме… Он как-то пьяно покачнулся, глянул на любовницу пронзительно-больным взором и что-то зашептал, прокручивая в голове странные, непохожие друг на друга мысли. – И твой ребёнок в новой жизни мне ни к чему! – плакала девушка. – Я никогда не питала тёплых чувств к детям. Если я готова была родить в дальнейшем, то только от любимого и обеспеченного супруга, в семью с кучей нянек. Я – не женщина-жертвенница, не великомученица. Я хочу жить, как мужчины, для себя и своего удовольствия. – Тогда оставь ребёнка мне и пожалуй на все четыре стороны! – рассердился Герман. – Выращу как-нибудь, справлюсь. Я сильно повзрослел за последнее время и мне очень хочется о ком-нибудь заботиться. А ты живи за рубежом со своим расчудесным женихом! И, главное, со спокойной совестью! – и добавил заполошно: – Гады вы все! Жестокие гады! И ты, и отец мой, и… Да ну вас всех! *** Отныне Света жила как королева: вставала поздно, питалась самым вкусным и полезным, и не была ничем полезна отцу своего будущего ребёнка. Уборку не делала, продукты не покупала, даже если Герман оставлял ей на них деньги. Всё, что её интересовало, – сон и незапланированные покупки, которые якобы улучшали расположение её духа, а это «очень полезно для будущего ребёнка, ведь он всё чувствует». Из двух зол – прервать беременность в домашних условиях с огромными рисками для жизни и здоровья, или родить и оставить ребёнка Герману – Светлана выбрала меньшее; то есть, второе. Она не думала, что отдавать свою «кровиночку» другому человеку – страшно и неправильно. Девушка быстро приняла для себя новую реальность и переживала только о том, чтобы всё было шито-крыто. В конце концов, Герман – такой же родитель, как она. Он показал себя надёжным и приличным человеком. Если он даже сейчас не реагировал на её истерики и провокации, которые она устраивала лишь за тем, чтобы лучше понять его характер, значит, беззащитного ребёнка, наипаче, обижать не станет. – «Случайности неслучайны, – часто раздумывала Света. – Смысл появления Германа в моей жизни был в том, чтобы я убедилась в своей любви к Александру – к своему прекраснейшему жениху. А смысл моего появления в жизни Германа – оставить ему того, о ком он будет заботиться. Возможно, первого и единственного человека, который его полюбит». Иногда Светочка вела себя совершенно невыносимо. Открыто пользовалась добродушием и щедростью Германа, грубила ему, а то и прямо оскорбляла. Но Квятковский не менял свою тактику и оставался молчаливым и миролюбивым. Изредка ему хотелось ответить, но в голове словно стоял барьер: «Хамить беременной обездоленной девушке – много ума не надо. Это всё равно, что муху побороть. Зачем я буду до такого опускаться?» Жениху Света написала, что пока не может приехать к нему по причине болезни, а дальше планировала импровизировать. Уверенность в том, что Александр в любом случае сюда не приедет, открывала ей огромный простор для фантазии. Иногда девушке становилось страшно от мыслей, что возлюбленный за это время найдёт ей замену, но выбора у неё не было. Если Александр всё-таки отвергнет – куда деваться, останется с Германом. Так текли месяцы. Света чувствовала себя неплохо. Ну воротило от одеколона, которым каждое утро душился Герман (по этой причине флакончик с одеколоном вскоре был убран в ящик стола), ну тошнило по утрам, ну побаливала голова. А в остальном, прекрасная легко протекающая беременность. На хорошее питание для Светочки Герман денег не жалел, а сам иногда целыми днями ходил голодный, из-за чего ещё сильнее спал с лица. В начале пятого месяца Света отказалась от крепкого чая и приправ в любых блюдах. Когда впервые забился ребёнок, будущая мать даже расчувствовалась – боже, будто рыбка внутри машет хвостиком! Но быстро взяла себя в руки. Сытая и красивая жизнь с любимым человеком для неё была важнее нагулянного отпрыска. Александр по-прежнему писал ей письма о том, что любит и ждёт, и свято верил в легенду, что она, Света, проходила лечение в клинике нервных расстройств, куда попала после его первого письма о том, что между ними всё кончено. Самочувствие-то, мол, у неё уже в порядке, никаких медикаментов не принимает, но доктора считают, что ей лучше пока оставаться под их наблюдением. Но на восьмом месяце Свету стали чаще прежнего одолевать истерики и страшные мысли. Она сильно тяготилась обществом Германа, ей казалось, что Александр чует неладное, и что она по прибытию не сможет скрыть от него правду и объяснить изменения в своём теле обычным набором веса на почве сильного нервного напряжения. Что до молока, Света планировала поначалу его сцеживать, а потом, глядишь, оно вовсе пропадёт. Однажды она наполнила ведро камнями и прошлась с ним несколько метров. Вдруг после такого ребёнок родится мёртвым? Но удача Свете не улыбнулась. Кое-как доковыляв до дома, она ощутила тянущую боль в области поясницы. Не в силах сидеть на одном месте, девушка принялась наворачивать круги по комнате. Ей не думалось, не плакалось, не разговаривалось. Все эмоции исчезли, оставив после себя лишь шлейф страха. Телом попеременно овладевали то жар, то озноб. Пришедший домой Герман был с порога посвящен в курс дела. Он хотел броситься за бабкой-повитухой или хоть за какой-то помощью, но Света строго-настрого запретила ему это делать. Она восемь месяцев почти безвылазно сидела дома, только сегодня вышла, делала всё, чтобы никто не узнал о её беременности, а Герман захотел всё испортить! Нет уж! Всё должно остаться в тайне! – Мне будто изо всех сил саданули кулаком в живот! – пожаловалась Света и согнулась в три погибели. – Герман, я рожаю! Что ты стоишь, помогай мне! Квятковский вскипятил воду и достал из шкафа чистые простыни. В душе он поражался своей стойкости. Он ведь никогда не имел дел ни с роженицами, ни с детьми, был от всего этого далёк, как Северный полюс – от Южного. Почему он ещё не сбежал? Или не залез под кровать с криком: «Оставь меня! Я ничего не умею и не знаю!»? Неужели Света родит прямо здесь? И ему придётся принимать в этом участие? Когда он вернулся, Светочка уже лежала на кровати, держась за живот. Лицо у неё было раскрасневшимся и потным, волосы разметались по подушкам. Она боялась громко закричать и этим привлечь внимание соседей, поэтому лишь скрипела зубами от натуги. Дальше всё происходило как в дыму. Света просила то попить, то приложить к её лбу влажное полотенце, то открыть вентиляции, то закрыть. Закричала она только один раз, сразу после этого приказала Герману заткнуть ей рот тряпкой, и стиснула его пальцы так сильно, что у парня потемнело в глазах от боли, но вида он не подал, лишь плотнее сжал губы. Пот застилал Квятковскому глаза, колени дрожали, и он даже не сразу разобрал донёсшийся до него звук. А это был крик младенца. Мир раскололся пополам. Всё вокруг стало чёрно-белым, а затем взорвалось палитрой ярких красок. – Я чуть не сдохла! – еле шевеля губами, выругалась Света. Это были первые слова, которые услышала её нежеланная, ненужная дочь. Герман кое-как перерезал пуповину кухонным ножом, который предварительно опустил в стакан с водкой, и рухнул на пол. Оба непутёвых родителя пока даже не смотрели на плод своей грязной связи. – Света, всё закончилось, – просипел Герман. – У нас девочка. – У нас? – переспросила Света помертвевшими губами. – Нет никаких нас! Убери. Я не хочу её видеть, – и отвернулась к стенке. Глаза родильницы были полузакрыты, грудь вздымалась от судорожного дыхания. Последнюю фразу она сказала не из злости. Света просто боялась, что, рассмотрев дочь, привяжется к ней, проникнется материнскими чувствами. А это не входило в её планы. Вот уедет за границу, выйдет замуж за Александра и родит другого ребёнка. Как положено, в официальном браке и от любимого мужчины. А этот нагулянный приплод, у которого наверняка будут черты лица отставной козы барабанщика Германа, ей ни к чему. – И всё-таки повезло мне, – усмехнулась девушка. – И родила как кошка, за два часа, и молока, наверное, будет море разливанное. Что мне с ним делать-то? Замучаюсь сцеживать! – Свет, может, ещё подумаешь над своим переездом? – Герман теперь тоже не хотел связывать свою жизнь со Светочкой. Но оставаться один на один с младенцем он не хотел ещё больше. Вернее, боялся. – Герман, не начинай. Мы всё обговорили. Мне здесь делать нечего. Я должна быть рядом с тем, кого люблю. Вот отлежусь и уеду. – А что я буду делать с этой крохой? Мне ведь даже кормить её нечем! – Об этом нужно было думать раньше. До того, как ты попросил оставить ребёнка тебе. Теперь ничего не изменить. Это, – Света выразительно кивнула на новорожденную, – твоё. А что ты с этим станешь делать – не моя забота. Можешь отдать в воспитательный дом. Или своему отцу – это всё-таки его родная внучка. – В воспитательный дом? – с ужасом переспросил Герман. – Нет, такой участи для нашей… Вернее, для своей дочери я не хочу! – Правильно, нянчись сам. Если бы ты был умнее, то давно бы начал читать какие-нибудь книги об уходе за ребёнком. Или расспросил бы знающих людей. Герман сам не знал, почему этого не делал. Наверное, он втайне надеялся, что Света образумится, что они будут воспитывать ребёнка вместе. Но все упования разбились, как стеклянные бокалы о стену. Теперь он – не просто один. Теперь с ним – эта обуза. И ему совсем некому помочь. – Я уеду! Прямо завтра уеду! – зарыдала Света. По её голосу Квятковский понял, что она находится в двух шагах от истерики. – И не пытайся меня разжалобить! У нас был договор! А если ты воспротивишься, я… Я всем расскажу, что ты меня изнасиловал, понятно?! И тогда ты попадёшь в тюрьму, а девчонка – в воспитательный дом! А я всё равно уеду к Александру! И никто меня не остановит! – Света, какая муха тебя укусила? Зачем ты мне угрожаешь?! Да езжай куда хочешь! И когда хочешь! Хоть сейчас вставай с постели – и в путь-дорогу! Малахольная! Как бы там ни было, уже через неделю Герман остался один на один с вечно кричащим свёртком. Всё это время он находился в состоянии вялотекущего ступора, с трудом осознавал себя и обстановку вокруг. На него смотрели узенькие голубые глазёнки. Руки и ноги малышки были согнуты в суставах, а на переносице и затылке просвечивались кровеносные сосуды. В одни местах кожа была розовато-красной, в других – бледно-розовой. Словно кровь в незрелой системе ещё решала, в какую сторону течь. На мягкой голове прощупывались небольшие углубления, затянутые пульсирующими мембранами. В целом, девочка была похожа на кусочек подпорченной ветчины. И Квятковский понятия не имел, что с ней делать. У него ведь даже младших братьев-сестёр или племянников не было, он не испытывал к детям привязанности, не представлял, как за ними ухаживать, что говорить… Да ладно, если бы ребёнку было хотя бы года два! Но тут – младенец! Как её держать, чтобы не сломать, чем кормить? Светы теперь не было, значит, молока – тоже. Найти кормящую женщину и попросить помочь? Но ведь это не бесплатно. А у него и так каждая копейка на счету! – Ладно, пока буду тратить отцовские деньги, – решил парень. – Для экономии переберусь в другую квартиру. Мне без Светы уютное и просторное жильё без надобности, я могу довольствоваться малым. Сначала буду приглашать кормилицу, а потом что-нибудь придумаю. На худой случай можно коровье молоко с водой разводить. Ох, батюшки-сватушки! Зачем я тебя оставил? – он в древнерусской тоске посмотрел на дочь. Та, как обычно, заходилась от плача. – Ну ничего, не пропадём мы с тобой. Перебьёмся как-нибудь. Правда… – тут он захотел обратиться к малышке по имени, но осознал, что она всё ещё оставалась безымянной. – Как мне тебя назвать? Может, в честь моей мамы, твоей бабушки, Марией? – но дочь заплакала ещё громче, и Герман расценил это по-своему. – Не хочешь? А Елизаветой? Красивое имя, королевское. Или Анной? Нет! – молодой отец подпрыгнул на месте. Его осенило. – Ты будешь Кирой. Я решил! Кирочкой. *** Герман был в ужасе от свалившихся на него обязанностей. У него не было пеленок, да и пеленать младенцев он не умел, поэтому кое-как замотал дочь в найденную в кладовке занавеску и положил на кровать. Но под малышкой тут же образовалась лужа, и молодой отец чуть не расплакался. Взяв девочку подмышки, он переложил её на чистое и отправился размешивать коровье молоко с водой, но когда он вернулся, под Кирой была уже другая лужа – светло-коричневая и очень зловонная. – Её нужно помыть, – сказал Герман. – Сейчас вскипячу воду, – но тут же протяжно всхлипнул. – Господи, за что мне такие проблемы?! Может, последовать совету Светы и отдать это недоразумение в воспитательный дом? Там, я слышал, и кровати чистые, и пелёнок – с избытком. А я где пелёнки возьму? Сошью, что ли? Так у меня и ниток нет! Из задницы, как паук, спряду, прости господи! Вскоре возле кровати лежала целая груда грязных занавесок и простыней, а Герман сидел рядом и плакал. – Ну чего ты орёшь, будто я тебя четвертую заживо?! – обратился он к дочери, которая уже изнемогла и охрипла от крика. – И поела, и нужду справила. Какого хрена тебе ещё нужно? Может, тебе холодно? Герман быстро облачился в свою самую тёплую кофту, прижал Киру к себе и накрыл их обоих одеялом. Через несколько минут девочка затихла. – Нет, нужно её отдать, – с тяжёлым сердцем прошептал молодой отец. – Куда мне дочь, зачем? Денег нет, своего жилья нет, нормальной работы нет! Да и сам – необразованный и невоспитанный. Что я смогу ей дать, чему научить? Нельзя так! Я не имею права обрекать малышку на полунищую и безрадостную жизнь! Достаточно, что сам мучаюсь, голодаю и мёрзну! Завтра утром отвезу её в воспитательный дом. Но Герман так и не привёл свои планы в исполнение. Утром он проснулся с мыслью, что ему нужно покормить Киру, и ему это… Понравилось. Ведь раньше после пробуждения он первым делом думал о том, где взять деньги на опохмелку. Конечно, парень догадывался, что к обеду всё равно приложится к бутылке. Да и повод был – несостоявшаяся невеста сбежала. Но разница в первостепенных целях и ценностях уже была налицо. Теперь его жизнь обрела смысл. А ещё он наконец-то был не одинок. Возвращаться в дом, где тебя ждёт вечно голодный и кричащий комок, – трудно. Но ещё труднее возвращаться в дом, где тебя никто не ждёт. Так неужели он откажется от единственного человека, которому он по-настоящему нужен? Кира ведь рядом с ним даже засыпала быстрее, словно чувствуя безопасность и родное тепло. Ещё через неделю Герман вместе с дочкой перебрался в квартиру попроще и потеснее. Прежнюю работу пришлось оставить – новое жильё находилось на окраине Москвы, добираться оттуда до рынка было слишком долго. Зато Квятковскому удалось наняться стекольщиком. Теперь он имел при себе отрезки стекол различных размеров и толщин, а также все необходимые инструменты. Эта работа была не такой трудной, как торговля, но заказчиков было мало, из-за чего Герман иногда по целым дням оставался без заработка. Пару раз он даже предлагал местным мальчишкам разбить окна в богатых домах мячом за несколько копеек. Отцовские деньги были быстро потрачены на пелёнки, кроватку и на плату кормилице, которая иногда сверх кормления до вечера присматривала за Кирой. Пусть присмотр и заключался в том, что женщина совала в рот малышке пустышку и утыкалась в газету. Если Кира начинала плакать, «надсмотрщица» просто ждала, когда девочка прекратит и заснет от усталости. Герман довольно быстро научился пеленать дочь и уже не испытывал брезгливости, когда мыл её. Он любил разговаривать с Кирой, и даже притворялся, что она ему что-то отвечала. А если прикладывался к бутылке, то обязательно подальше от её детских глазёнок. Но однажды, пересчитав все заработанные деньги, Герман понял, что его дела очень плохи. У него не осталось копеек на мыло, которым он стирал пелёнки, и на крупу, из которой готовил скудный ужин для себя нелюбимого. С кошками и Герцогом Квятковскому, увы, пришлось распрощаться. Во-первых, он опасался, что шерсть животных навредит здоровью Киры, а во-вторых, его четвероногие друзья давно выглядели столь тощими, что у него сжималось сердце. Хватит издеваться над животинками. Пусть они будут с теми, у кого на них найдутся деньги и время. Стало ясно, что пришла пора снова влезать в долги. – А если написать отцу? Раскрыть все карты, рассказать ему о Кире и побеге Светы? – начал разговаривать сам с собой Герман. – Он всё равно рано или поздно узнает. Уж лучше от меня, чем от третьих лиц. Хотя нет. Пусть идёт ко всем чертям! Квятковский готов был поклясться, что если бы отец во время их последней встречи повёл себя иначе, он бы ему всё простил. Да, в Петербург бы не вернулся, но приезжал бы в гости, писал бы родителю письма и обязательно бы пригласил его посмотреть на внучку. Но отец всё разрушил до основания. Любезничать и просить помощи у того, кто таскал его за волосы по полу, было недопустимо даже для мягкосердечного Германа. Но к кому же обратиться?! В отчаянии Квятковский отправил цедулку на адрес родителей Вити. В ней парень попросил адресатов рассказать Семёнову-младшему, что его бывший приятель нуждается в помощи и просит дать ему взаймы немного денег. Герман ожидал, что Витя в очередной раз посмеётся над его судьбой и вышлет рублей тридцать по указанному адресу, но не ожидал, что тот заявится к нему лично. Герман тогда только-только уложил Киру спать, поэтому первой его реакцией не появление гостя стала фраза: «Я умоляю, не шуми!» Витя держал в руках огромный букет роз. Герман повёл бровью – мама дорогая, будто сказочный принц зашёл к нему в хибару! – Это мне, что ли? – спросил Квятковский, кивнув на букет. – Размечтался. Это мне полчаса назад подарили, – ответил Семёнов. – Я к тебе, так сказать, пришёл с корабля на бал. Вазу дашь? А где твоя жёнушка? Почему гостя не встречает? – Витя, тут такое дело… Просто дай мне денег взаймы, хорошо? Я тебе потом всё объясню. – Ты с годами совсем не меняешься. Как не знал правил приличия, так и не знаешь. Я к тебе зашёл как к другу, посидеть, о житье-бытье поговорить, а ты мне с порога: «Дай денег!» Фу! Герман, я не против тебе помочь, но я считаю, что имею право знать, на что пойдёт эта помощь. Вдруг ты на дурное дело просишь? Больше всего на свете Герману хотелось вытолкать визитёра в шею, но он понимал, что должен потерпеть ради дочери. Лучше Витька, чем отец. Первый его хотя бы не бил. – Знаешь, эта квартира немногим лучше твоей комнаты в общежитии, – Витя, не разуваясь, прошёлся по коридору. – Только ещё находится у чёрта на рогах. Зачем вы здесь поселились? О, смотри, тут штукатурка отвалилась. А это что? – взгляд гостя упал на кучу грязных пелёнок в дальнем углу. – Точно, у вас ведь ребёнок родился! Я и забыл. Сын или дочь? Покажи, мне интересно! – Дочь, – вздохнул Герман. – Она сейчас спит. – А как назвали? – Кирой. – Догадываюсь, откуда у этого имени ноги растут. Ты предложил, верно? А Света не высказалась против? – Света? Она… – Квятковский помассировал виски. От недосыпа у него кружилась голова. Ему не хотелось всё рассказывать Семёнову. Но врать ему не хотелось ещё больше. – Ей всё равно. – А почему на вешалке нет женских вещей? – вдруг с плеча рубанул Витя. – Да и в целом, незаметно тут присутствие женщины. – Вить, давай обойдёмся без расследований? – Света тебя бросила? – Перестань. – Герман, ты сам обратился ко мне за помощью. Я тебя об этом не просил. У меня давным-давно другой круг общения, и такие люди, как ты, в него не входят. Тем не менее, я не против помочь, но при условии, что ты расскажешь мне правду. Не бойся, на этот раз я буду держать язык за зубами. Глаза у Вити были нетипично честными, распахнутыми и всё такими же сердоликовыми. Он не злорадствовал и не подтрунивал. – Если ты соврёшь, я об этом узнаю, – добавил Семёнов. – И тогда о помощи не будет и речи. – Да, она уехала! Доволен? У неё всё это время был жених. Но мне наплевать. Я её не любил и хотел жениться на ней только из-за чувства ответственности. И раз всё так сложилось, это к лучшему. Герман уже не злился на Свету. Что с неё было взять? Она ему никогда ни в чём не клялась, не говорила о любви, не строила планов на дальнейшую жизнь с его участием. Это он снова что-то додумал в своей дурной голове. Как бы там ни было, она подарила ему замечательные эмоции и воспоминания, а это дорогого стоило. А что бросила своего ребёнка, свою кровиночку… Лучше никакой матери, чем отстранённая и холодная, видящая в дочери лишь препятствие на пути к свободной жизни. – Вот ты попал, – присвистнул Витя. – Как кур в ощип! Ему вдруг стало неловко в присутствии уставшего, сонного, оболганного и всеми оставленного Германа; как в присутствии скулящего от холода и голода бездомного щенка. Он знался с огромным количеством людей. Но Герман был единственным, кому настолько не повезло с окружением! – И как ты планируешь жить дальше? – Витя, поняв, что задержится здесь надолго, сел на стойку для обуви. – Она хоть деньги высылать пообещала? – Нет. Если мы с Кирой ей не нужны, значит, нам от неё тоже ничего не нужно. – Ты не перестаёшь меня удивлять. Я каждый раз думаю, что всё, настал предел твоей глупости, но нет. Ты хоть представляешь, что такое поднимать ребёнка с нуля? Младенцы растут не по дням, а по часам. Ты оглянуться не успеешь, как всё недавно купленное станет Кире тесновато. Где ты деньги-то на все её нужды будешь брать? У тебя ведь жалование нищенское. Допустим, у меня два-три раза в долг попросишь. А отдашь потом чем? Натурой? Я не приму. – На вторую работу наймусь. Я бы в бурлаки пошёл на всю осень, но Киру оставить не с кем. – Герман, ты до невозможности глупый и безалаберный. Три года прошло, Кирилл о тебе давным-давно не вспоминает, а ты всё со скорбным лицом! Даже дочку Кирой назвал! Ладно, сейчас речь о другом. Если уж ты оставил девочку себе, приложи усилия, чтобы её вырастить! Не сиди сложа руки. Потребуй со Светы ежемесячных выплат. Ты знаешь, куда она уехала? У тебя есть хоть какие-то её данные? Ты понимаешь, что она сделала? Она тебя предала! Самым наглым и гнусным образом! Родила ребёнка и перекинула на твою шею! Кукушка! Ты хоть уверен, что дочь от тебя? Может, она её непонятно от кого нагуляла? – Уверен, – улыбнулся Квятковский. – Кира – моя. Я её чувствую. На интуитивном уровне, как раньше никогда и никого не чувствовал. А насчёт выплат… Я не хочу конфликтов. Не хочу ничего писать, говорить, разбираться. Мне и предъявить Свете, по сути, нечего. Я даже не смогу кому-либо доказать, что именно она родила Киру – у меня никаких документов на руках! Зачем позориться? Я лучше на всё заработаю самостоятельно, чем полезу с требованиями к чужой для меня женщине! – А что тебе приспичило куролесить с «чужой женщиной»? И это при огромной любви к Кириллу! Ты ведь всегда кичился своей порядочностью и осуждал меня за случайные связи. Серьёзно, наведи порядок в своей голове. Пока у тебя там – манная каша! Тут Кира пронзительно заплакала, и Герман сразу бросился к ней. Витя пошёл следом. – Покажи хоть, кого тянешь на своей шее, – сказал гость и заглянул в кроватку. – Ой, какая страшненькая! Как моя жизнь до знакомства со старой кикиморой, дай бог ей здоровья. – А по-моему, она очень симпатичная, – возразил молодой отец. – Она просто недоношенная. Вот и выглядит немного непропорциональной. – Ну да. Глаза твои, сразу видно. Слава богу, не от соседа. Ладно, не кисни. Дам я тебе денег. Вернёшь, когда получится. А можешь вообще не возвращать. Что с тебя взять, кроме анализов? Ста рублями больше, ста рублями меньше. Не обеднею! Если своего ребёнка не завёл, хоть чужому помогу. – Правда? Спасибо, Витя! – Герман в порыве благодарности обнял Семёнова. Вот как жизнь повернулась! Пришла подмога, откуда не ждали! Впрочем, Квятковский давно заметил, что после женитьбы на Ольге, поступления в университет и достижения своей главной цели по получению статуса светского франта Витя стал намного добрее. Любовь, наука и сбывшиеся мечты могли очеловечить кого угодно. Жаль, что у него, Германа, не было ничего из вышеперечисленного. Вечером Квятковский сидел на кровати, держал Киру на руках и рассказывал ей сказку: – В стародавние времена в одной далекой стране жил принц. И был он так красив, силён и щедр, что ни в сказке сказать, ни пером описать. У него был огромный дворец. Знаешь, какой? Воот такой, – на этих словах он переложил дочь на подушку и развёл ладони в стороны. – Хотя нет, вру! Вооот такой! Куда больше нашей квартиры! И даже больше библиотеки, в которой я неделю назад стеклил окно. Кира издала один из тех непонятных, восторженных звуков, на которые способны только самые маленькие детки, и снова затихла. Герман поудобнее устроился на кровати и накинул на свои плечи одеяло. – У принца были очень широкие, крепкие и горячие ладони. Говорят, такие ладони могут быть только у людей с огромным сердцем. А ещё у него был очень цепкий взгляд. Иногда как посмотрит – и всё внутри переворачивается. Принца все вокруг любили и уважали. Но одному несмышлёному бедняку он особенно запал в душу. Люди, узнав об этом, говорили бедняку, что он лезет к тому, кто ему не пара, но он никого не послушал. Потому что был не только бедняком, но и дураком. – Герман вдруг закашлялся и схватился за горло, в котором началась слабая пульсация – предвещательница простуды. Только этого не хватало! – А ещё слишком честным и добрым. Если бы был умнее и наглее, то не сидел бы в этой хибаре! – Кира захныкала. Квятковский засмеялся. – Что ты плачешь, маленькая? Хотя тебя можно понять. Если бы мой отец был таким идиотом, я бы тоже плакал! Слушай дальше. Волею обстоятельств принц женился на красивой, но очень злой принцессе. Но, если быть до конца честным, эта принцесса, как и многие другие отрицательные герои, имела свою правду… *** Год со дня рождения Киры пролетел очень быстро. Она росла слабенькой, но очень прилипчивой и ласковой девочкой. К трём месяцам малышка уже прослеживала глазами за движением игрушки и узнавала отца не только по голосу и запаху, но и по лицу, а к четырём месяцам освоила перемещение на четвереньках. Герман с каждым днём чувствовал, как крепла его связь с дочерью. Может, огромную роль здесь сыграл тот факт, что он помог ей появиться на свет и стал первым, кто взял её на руки, а может, дело было ещё в том, что Кира целиком и полностью пошла в его породу. Такая же подвижная, шумная, голубоглазая и светлокожая. От матери Кире достались только припухлые губы и вздёрнутый носик, что сделало малышку ещё более очаровательной. Герман по-прежнему очень любил разговаривать с дочерью, а также читать ей сказки, петь песни, рисовать для неё животных и птиц. Он даже сам учил Киру ходить и разговаривать, хоть его старания далеко не сразу принесли плоды. К году девочка отвечала на простые вопросы, откликалась на своё имя, пыталась повторять новые слова, уверенно сидела, стояла и передвигалась, держась за опору. К посторонним людям Кира относилась без всякого страха, скорее с интересом. Впрочем, гости в доме Германа были редкостью. Чаще всего приходила пожилая соседка. Она приносила «бедному мальчику и его дочери» свежее коровье молоко и за небольшую плату могла присмотреть за Кирой. Но с деньгами у Квятковского по-прежнему было туго, хотя он и нанялся на вторую работу – дегтекуром, поэтому за помощью молодой отец обращался только в случае необходимости. Летом он мог взять дочь с собой на целый рабочий день. И она либо сидела рядом, пока он добывал смолу из хвойных деревьев, либо оставалась в домах у людей, которым он стеклил окна. Как ни странно, почти никто не высказывался против – все шли навстречу трудолюбивому и дружелюбному отцу-одиночке. Но заказчиками были представители разных социальных слоёв – как интеллигенты, так и простофили. Поэтому Герман совсем не удивился, когда вторым словом Киры стало слово «сука», которое она услышала от очередного невежды. (Первым, конечно, было слово «папа»). Зимой и осенью девочка иной раз по целым дням оставалась в одиночестве. Изредка за ней присматривал Витя, который всё ещё оставался единственным приятелем Германа. Денег за свою помощь Семёнов не просил, но и толку от его присмотра не было. В час дня он кормил Киру заранее приготовленной кашей, укладывал её в кроватку и уходил в другую комнату, где либо читал газеты и пил вино, либо собирал друзей из прошлой жизни – бездельников и шалопаев. В своём собственном доме, что он вместе с Ольгой купил полтора года назад, Семёнов не мог разгуляться: жена не терпела таких гостей. Герман всей душой ненавидел эти посиделки Вити. Во-первых, он боялся, что во время них с Кирой что-нибудь случится, а во-вторых, после ему приходилось убирать грязные тарелки, пустые бутылки и крошки. Но что поделать, других-то друзей у него не было. Да и Витя столько раз давал ему деньги в долг, что грех на него обижаться. После года потребности Киры заметно возросли. Вся старая одежда стала ей тесновата, примитивные игрушки её уже не интересовали. Герман хватался за любую подработку, а потом сам в них путался. Так, когда он выпекал печенья на заказ, попутно сокрушаясь, что они «не очень похожи на картинку в книге рецептов» и что «покупатель будет недоволен», к нему мог прийти радостный ребёнок, который на вопрос: «А ты за печеньем? Что-то рановато» отвечал: «Нет, я за корзиной. Вы три дня назад пообещали моему отцу сплести её за шесть копеек». И Герману приходилось отчитывать себя: «Вот знал же, что нужно все дела и заказы в тетрадь записывать, чтобы ничего не перепутать и не забыть! Который раз так! То во времени потеряюсь, то ещё что-то. Я же не только корзинщик, я ещё пекарь. А также стекольщик, дегтекур, уборщик и даже портной – руки золотые! Хоть и не тем концом вставлены!» Он не падал духом и не чурался даже самой чёрной работы. По четвергам мыл полы в ссудной кассе, по пятницам помогал купцам в сборе урожая, а если дело было зимой – расчищал снег, по воскресеньям сидел в кафе на окраине и рисовал тамошних посетителей за символическую плату, а по понедельникам пел песни на набережной; кто-то давал ему за это деньги, а кто-то – затрещины. Герман всё ещё мог выпить от усталости и одиночества, но и в пьяном виде не забывал о своих обязанностях. В результате у Киры появлялись хоть и не самые качественные, но симпатичные кофточки с длинными рукавами, вязаные шапочки и ботинки, а у самого Германа в обиходе оставались лишь рубашки да штаны, которые были пошиты задолго до зачатия Кирочки. Но его это не расстраивало. Он уже убедился, что богатство и стремление к накопительству не приводят ни к чему хорошему. Пусть лучше он будет ходить в обносках, лишь бы Кирочка выглядела как маленькая принцесса, а люди, глядя на неё, не догадывались, что она – обиженная судьбой дочь алкоголика и блудницы. Кира уже проявляла явную любовь к рисованию; хотя и рисовала пока пальчиками и ладошками. Из всей цветовой палитры её сильнее остальных привлекали пурпурная, а ещё голубая и жёлтая краска – две последних она любила смешивать, дабы получить зелёный. Особенно Герман приходил в восторг, когда Кира вносила свою лепту в его творчество. – Иди ко мне, – говорил он и, вытерев испачканные краской пальцы о рубашку, брал Киру на руки и подносил к холсту. Та слюнявила во рту крохотный пальчик и непонимающе смотрела на лицо папы. – Это мой первый натюрморт за месяц. Как тебе? Я сам его оценить не могу, у меня глаз замылился! Хотя вот тут, кажется, драпировка кричит. Поможешь мне? – с этими словами он окунал ладонь дочки в баночку с масляной краской, а затем подносил к своей работе. Кира оставляла на холсте яркие отпечатки, и Герман искренне радовался. – Неплохо! А если чуть-чуть дополнить, получится воробушек. Давай попробуем. Главное – вывести контур всего туловища. Оно обычно имеет вид овала с незначительным наклоном. Герман очень любил Киру. В ней ему всё казалось родным до последней кровиночки. Неугомонная, сообразительная малышка стала для него не только дочерью, но и лучшей подругой, смыслом жизни, огнём. Единственной, кто поселилась на глубине его сердца. Конечно, не считая ещё одного человека, о котором Герману становилось всё сложнее вспоминать и всё легче видеться с ним лишь во снах. Но это не означало, что он к нему остыл. Герман всегда считал, что остыть могли чай или кофе. А человек к человеку – нет. А если всё-таки остыл – значит, и не горел. *** За прошедший год Кирилл трижды лежал в больнице из-за болей в грудной клетке, что отдавались в правое или левое плечо, под лопатку и даже под нижнюю челюсть. Боли были сравнимы с тяжестью или жжением и сопровождались страхом смерти. Что это за напасть и откуда она взялась, Кирилл не знал. Он ведь всегда был здоровым, как конь-тяжеловоз, ничего не боялся и ни на что не жаловался. Наверное, это и сыграло с ним злую шутку. Слишком многое он держал в себе и замалчивал. Пребывание в больничных апартаментах не пошло на пользу его внешнему виду. Он уже не мог похвастаться былой нечеловеческой мощью, и ему это очень не нравилось. Выйдя из больницы в третий раз, Кирилл основательно занялся спортом и изменил режим питания. Вениамин навещал избранника, приносил ему фрукты и морсы, а когда Кирилла отпускали домой, даже пытался вести быт и готовить завтраки, но надолго его стараний не хватило. Будучи по природе человеком истеричным, экзальтированным и неуравновешенным, он вскоре заработал себе нервное расстройство, которое объяснил тем, что во-первых, «привык жить на совершенно другом уровне», а во-вторых, «не был готов к свалившимся на него обязанностям». – Мы раньше с тобой даже ели дома редко, – сетовал Вениамин, трагически свесив руки и голову с подлокотника кресла. – Всё в кафе и ресторанах! Каждый вечер гостей собирали, часто ходили в театры и музеи. А теперь я только сижу у твоей постели и проверяю, не стало ли тебе хуже! Кирилл, пойми, что я – не прислужник и не доктор! Я не могу так, я устал! Весь дом теперь на мне! Все заботы, все тяготы! И мне даже обговорить это не с кем, получить поддержку. Приятелей ты мне приглашать запретил, а мои родственники живут отсюда за тридевять земель. Ворошилов был единственным и любимым сыном в своей семье, родился с золотой ложкой во рту. Мать всегда говорила ему, что он достоин самого лучшего. И где это «лучшее»? Разве его для этого растили, точно редчайший цветок в саду? Одевали, обували, желали для него счастливой судьбы? Чтобы он сейчас довольствовался малым? Если Кирилл хотел видеть рядом с собой такого красивого, породистого, модного и искусного в любовных ласках парня, как он, он должен обеспечивать ему достойный уровень жизни. А если нет – пусть дальше собирает бедняков по помойкам. А что до заботы, то Вениамин считал, что способен её оказывать, но только когда дело не касалось болезней. Заварить Кириллу чай с ромашкой после тяжёлого дня, помассировать ему плечи и выслушать его истории – да, без проблем. Но контролировать его приём назначенных лекарств, помогать экономке в составлении списка продуктов из-за его нового рациона, считать удары его пульса и сердца – нет, спасибо. – Моё основное предназначение – давать своему избраннику духовную поддержку и моральную подпитку, – хвалился Вениамин. – Быть его украшением и предметом зависти для всех его друзей. Ты думал, что наши гости не жалуют тебя, потому что ты на моём фоне кажешься скучным. Но на самом деле они видят в тебе соперника. Ты бы присмотрелся, какими взглядами они одаривают меня, а затем – тебя. Да их всех распирает от злости, потому что такой красавец принадлежит тебе, а не им. А как я замечательно разбираюсь в моде! А как безупречно владею застольными и другими манерами! Они все мечтают меня увести! А я делаю вид, что их не замечаю. Потому что люблю только тебя! Ох, Кирилл. Мужчин-то у меня много было, но ты – особенный. Кирилл был бы рад обвинить Ворошилова в том, что он придумал свою душевную болезнь, но это было не так. Вениамин действительно изменился. Он ходил как в воду опущенный, и в каждом его жесте, взгляде и вздохе читались два слова: «мне плохо». Он будто не видел смысла в жизни, не хотел куда-то двигаться, сам не знал, что ему нужно, и испытывал странное удовольствие от наблюдения за разрушением своей личности. Вениамин сделался очень ранимым. Любой пустяк мог вызвать у него слёзы. Кирилл тоже мог поплакать, но делал это тайком, за закрытой дверью, а Вениамин же заимел привычку спозаранку нависать у него над ухом, громко воя. Всякий раз Кирилл пугался и спрашивал, что случилось, и слышал в ответ: «Поверить не могу, что ты спишь, когда я плачу!» В начале весны Ворошилов попал в психиатрическую больницу. Кирилл не пожалел денег на лучшую палату и знающих докторов, и сам приходил туда каждую неделю. Вениамин поначалу ни на что не жаловался, да и выглядел неплохо, но через пару месяцев вернулся домой похудевшим и ещё более дёрганным, чем раньше. В тот же день он обвинил Кирилла в предательстве. – Мне можно было лечиться дома, – кричал парень, бегая по столовой и дымя папиросой. – У меня не было серьёзного расстройства! Была лишь хандра! Я пытался объяснить это докторам, но кто станет слушать сумасшедшего? Меня искололи какой-то дрянью, сломали мне разум и волю! На предложение Кирилла вернуться на родину, чтобы там пройти восстановительное лечение, Вениамин отреагировал новой истерикой: – Если ты решил вернуть меня в лоно семьи, знай, что у тебя ничего не выйдет! А если и выйдет, я закачу такой публичный скандал, что тебе после него будет одна дорога – в Сибирь! Сотворить такое с молодым дворянином, носителем известной фамилии, сыном влиятельных господ – это преступление! Сначала в больницу меня сбагрил, теперь – в родовое имение? На тебе, боже, что мне негоже? Но Кирилл не собирался никуда «сбагривать» Веню. За прожитые бок о бок годы они достигли того уровня отношений, когда разрыв не обсуждался даже при самом удручающем положении дел. – «Бросить, конечно, проще, – думал Кирилл. – Вениамин ещё молод, нашёл бы себе более подходящего мужчину. Но как я посмею? Я прожил с ним больше, чем с кем-либо. Он болеет, работать не может. Куда я от него? Понятно, что каждому бы хотелось жить со здоровым, надёжным, понимающим и заботливым человеком. Но мы не в утопии находимся. Проблемный любовник – всё равно твой любовник. Может, я без характера, не сумел правильно себя поставить… Но с другой стороны, что себя ставить перед душевнобольным? Да и кто сказал, что я должен быть счастлив? У меня уже было короткое счастье, запомнившееся на всю жизнь. На свете и кроме счастья много интересного. Это мой крест; и мне его тянуть до гроба – надеюсь, что до своего. Возможно, я расплачиваюсь за то, что обидел Германа; за то, что, встретив прекраснейшего юношу, не укрыл его защитным барьером от всех и вся, а, наоборот, заставил разочароваться в мире и людях. Да и вообще, со мной давно никто не знакомился с серьёзными намерениями. Только всякие блудницы и блудники крутятся рядом в надежде скоротать вечерок. А я так не хочу. Лучше я останусь с Вениамином – плохеньким, но своим, чем начну таскаться по чужим спальням и зарабатывать половые инфекции». С тех пор мысль о «кресте до гроба» и «расплате за плохое отношение к Герману» прочно ввинтилась в голову Кирилла. Что-то подобное испытывает уставший, но совестливый и ответственный родитель к своему ребёнку – неуравновешенному и трудному подростку. – Веня, ты снова прокутил наши пятирублёвки? – частенько слышалось в доме. – Прежде чем что-то покупать, посмотрел бы на наш семейный бюджет. Что ты хочешь? Я не расслышал. Пахлаву к чаю? Она тебе не понравится, ты не любишь изделия из слоёного теста. Всё-всё, возьмём, только не начинай истерику. Ты на меня обиделся? За что? Веня, я не называл тебя крысой! Я сказал, что ты мой мышонок! Вениамин тоже прикипел к Кириллу. Когда он лежал в психиатрической больнице, ему нужен был именно Лаврентьев, а не подарки от оного. Если Кирилл навещал его с пустыми руками, он не обижался; просто говорил: «погладь меня, пожалуйста», а когда Кирилл исполнял просьбу, щурился от удовольствия. Поэтому Ворошилову было всё сложнее мириться с тем, что Кирилл до сих пор надевал на мероприятия сплетённый Германом браслет (сам Лаврентьев объяснял это тем, что ему просто нравилось украшение, а когда и кем оно было сделано, неважно) и хранил в своём шкафу шубу этого призрака из прошлого («а что такое, Вень? Это очень красивая и качественная вещь, купленная на мои деньги. Не выбрасывать же её! Нет, тебе её носить нельзя! И на себя я её перешивать не буду! Почему? Ну… Потому что!). Но Кирилл разговоры о Квятковском обрубал на корню: – Всё, что связано с этим человеком, для меня – огромная душевная рана. И я не хочу сыпать на неё соль. Мало ли, что у нас было! Что было, то сплыло. Сейчас-то я с тобой. А памятные вещи… Я не вижу смысла от них избавляться. Это всё-таки часть моей биографии. Неужели ты ревнуешь меня к шубе? Смешно! *** – Пап, плосыпайся. Тебе на лаботу пола. Герман отбросил одеяло и уткнулся лицом в ладони. Он был слаб, нечесан и болен. Кира слезла со своей кровати, что стояла в противоположном углу комнаты, и неуклюже пошлёпала к нему. – Папа, – снова позвала она и осторожно коснулась чужого запястья крохотными пальчиками со слюдяными ноготками. – На лаботу же надо! – Да знаю я, Кирочка, – буркнул молодой отец и пошарил под кроватью, надеясь найти там бутылку с остатками водки. – Совсем с пути меня сбили эти черти! Сегодня, если придут, сразу пошлю их куда подальше, – судорожными глотками он отпил водку прямо из горлышка. После этого головная боль нехотя отступила, дрожь в руках пошла на убыль. Киру непонятно почему развеселило слово «черти», и она засмеялась, обнажив розовый рот с молочными зубками. А затем запустила руку под подушку и достала оттуда леденец, который тут же принялась обсасывать; правда, не сразу попала им в рот. Рука была короткой, а одежда – слишком тесной и неудобной, чтобы её согнуть. – Пап, а мы пиложные сегодня купим? – спросила девочка. – Пирожные? Сегодня – точно нет. Вот я на днях пойду к своим постоянным заказчикам, попрошу у них денег в долг, а потом наберём тебе сладостей. – И пастилу тоже купим? – Купим… Жопу отлупим. Кира снова залилась чистым и переливчатым смехом. Герман улыбнулся – когда-то он так же смеялся над фразой Кирилла «у этого гостя рожа такая, что в три дня не оплюёшь; здоров, об дорогу не расшибёшь». Лаврентьев никогда не говорил подобного на людях, но рядом с ним часто расслаблялся и дурачился. – Давай-ка, я сделаю тебе прическу, – сказал Герман и, пошатываясь, пошёл к дочери. Кира подождала, пока отец сядет рядом, и с удовольствием перебралась ему на колени. – Кирочка, а что мы расселись как у попа на даче? – вдруг усмехнулся Герман. – А расчёску нам кто принесёт? Пушкин Александр Сергеевич? Кира нехотя слезла и пошлёпала к единственной тумбочке в комнате, на которой разместились и кружки, и лекарства, и расчёска. Через пару минут Герман уже собирал её светлые волосы в небольшой хвостик. – Пап, мне больно! Ты тянешь! – возмутилась Кира. – Бантик давай. – Я не взяла. – Ну что за напасть! Вдвоём они пошли за бантиком. – Сейчас потуже затянем. – Я не хочу! – Ну-ка, не вертись! Ой, какая красавица! Любо-дорого взглянуть! Сделав дочке причёску, Герман, как он надеялся, ненадолго прилёг на кровать. Уставших людей всегда тянуло прилечь, а он был уставшим. Очень. Его жизнь по-прежнему представляла из себя чреду изнуряющих и однообразных дней, которые скрашивала только Кира. Герман был на сто процентов уверен, что без неё он бы либо наложил на себя руки, либо спился до потери человеческого лица – третьего не дано. Квятковский по-прежнему много пил. Особенно после того, как вернулся в общежитие. Квартиру, в которой они с Кирой жили раньше, хозяева решили продать, а с поиском нового жилья Герману не повезло. Люди либо сомневались в его платежеспособности, либо опасались пускать на свою территорию маленького ребёнка. И доводы Германа о том, что Кира не по годам сообразительна и аккуратна, тут не действовали. Растягивать выискивание квартиры на несколько месяцев Квятковский не мог – не на улице же им с Кирой всё это время жить; благо, его комната в общежитии всё ещё пустовала. Сначала Герман был уверен, что они с дочкой не задержатся там надолго, но через недельку-другую уже не видел смысла переезжать. Кровать здесь была, шкаф, стол, стулья – тоже. Что ещё нужно маленькой девочке и отцу-одиночке, который почти всегда пропадал на работах? Среди новых людей Кире было даже интереснее. Теперь она не плакала в одиночестве до тех пор, пока не засыпала от усталости; теперь её сразу приходили успокаивать соседи. После того, как Герман купил для повзрослевшей Киры выкрашенную в розовый цвет кровать, повесил на окна занавески, а на стену – чуть изъеденный молью, но милый ковёр, комната заиграла новыми красками и стала выглядеть пригодной не только для паршивых посиделок, но и для постоянного проживания. Так что, главным минусом оставались соседи, которые втягивали Германа в пьянки. Но и с этим парень смирился довольно быстро. Живя в отдельной квартире, он изредка пил в одиночестве, и это было страшно. При таком раскладе алкоголь не дезинфицировал его душевные раны, а разъедал их, становился причиной неадекватных помыслов и действий. Здешние же попойки имели ярко выраженную окраску весёлости, разухабистости. Во время них Герману хотелось петь частушки, а не качаться в петле над потолком. Парня пугало одиночество, он как-то инстинктивно старался быть среди людей; пусть даже среди испорченных. Да и приличные горожане его в свой круг не принимали. Кире исполнилось два года. У неё уже были развиты речь, память и мышление. Она подражала отцу, выполняла самые простые действия, знала цвета и несколько геометрических фигур, уверенно держала в руках кисточки и карандаши, с удовольствием рисовала масляными красками и делала шарики из воска. Она обожала бегать, прыгать и лазить везде, где возможно. А ещё ей очень нравилось играть с мелкими предметами: нанизывать на нитку бусины, собирать пирамидки из колечек, расстёгивать пуговицы. Иногда любознательность малышки немало досаждала молодому отцу. Он был готов умолять Киру хотя бы полчаса спокойно поиграть с соломенной куклой, но нет, ей были нужны баночки с крупами, чтобы рассыпать их содержимое по всему полу, комнатные цветы, чтобы раскопать корни и наесться земли из горшка, вода, чтобы плескаться в ней полдня, а потом болеть полмесяца… Герман пробовал на что-то отвлечься, найти себе более простое увлечение, чем написание картин и книг, но какие увлечения, если дочь ему иной раз даже умыться нормально не давала? В минуты особой усталости Герману хотелось убежать от всех и никогда не возвращаться. А миллион детских вирусов! До рождения Киры Герман даже не подозревал, что возможно столько болеть! Если они вдвоём шли к соседям, у которых полтора года назад родился второй ребёнок – смышлёный мальчик Юра, то после вдвоём отлёживались в комнате, мучаясь от насморка и жара. И Кира далеко не сразу стала понимать, что отцу с температурой под тридцать девять плохо, ей же самой плохо, а значит, пап, вставай, приготовь что-нибудь и развлеки меня. Но Герман всё равно обожал Киру настолько, насколько можно было обожать кого-либо. Она была такой своей, точно он знал её всю жизнь; точно она была не только его дочерью, но и всем тем, чем мог стать для него другой человек. Герман не заметил, как закрыл глаза и провалился во тьму. А проснулся, когда день уже вступил в свои полноправные права. Кира сидела рядом и, держа на коленях альбомный лист, раскрашивала домик. – Я проспал! – в ужасе подскочил Квятковский. – Что теперь будет! Кира, почему ты меня не разбудила? – А я тоже спала, – с трудом ответила девочка и заработала карандашом с удвоенной силой. – Вот работы проклятущие! Нахватал их, как собака блох! В такую рань вставать приходится, совсем не высыпаюсь! Но полы в ссудной кассе я ещё успею помыть. Кирочка, я тебя одену, пойдёшь со мной. А на обратном пути зайдём на рынок, купим овощей. А может, мне снова попытаться туда наняться? Хотя бы в самый простенький торговый ряд! Но из ссудной кассы Германа в этот день выгнали поганой метлой. – Герман, тут все знают, что ты пьёшь, – нервничал мужчина за столом. – Ты и на работу с перегаром неоднократно приходил, и руки у тебя тряслись. А сегодня, погляди, до чего дошло – опоздал на два часа! – А вы сами за воротник не заливаете? – засмеялся Квятковский. – Герман, веди себя прилично. Я тебя однажды уже предупреждал, но ты не отреагировал. Мало того, ты ещё смеешь мне дерзить! – Я разговариваю с окружающими так, как они разговаривают со мной. А меня здесь за человека никто не считает, это давно известно. – Зря ты так. Я хочу тебе помочь, потому что вижу, что ты – очень хороший парень. Твои странные поступки и пристрастие к спиртным напиткам – не следствие дурного характера, как считают остальные. У тебя на всё это есть свои причины, которые ты не озвучиваешь. Здесь я тебя оставить работником более не смогу. Но если ты пойдёшь мне навстречу, я определю тебя в лечебницу для алкоголиков. Побудешь там месяц-другой, а потом и работу получше найдёшь, и… – Меня – в лечебницу для алкоголиков? – переспросил Герман, и мужчина вжался в стул. Он ещё никогда не видел этого безобидного парня таким взвинченным! – Да я с юности тружусь не покладая рук! И полы мою, и мешки таскаю, и снег убираю, и корзины плету! Я дочь с первых дней её жизни один ращу! – Вот и нужно вылечить тебя, трудолюбивый наш. – Да вам самому впору лечь в лечебницу для алкоголиков! Думаете, я не видел, как ваша помощница в перерыве на обед бегала в торговую лавку, чтобы купить вам рассольчику от похмелья? Да идите вы! И Герман удалился, демонстративно хлопнув дверью. Кира ждала его на крыльце. Когда отец вышел и, взяв её на руки, горько разрыдался, она успокаивающе погладила его по волосам. – Ничего, Кира, – всхлипнул Герман. – Не пропадём мы с тобой. Как-нибудь перебьёмся до жалования с другой работы. Правда? – Плавда, – радостно закивала дочь. – Пелебьёмся! *** – Выпьем за успех наших безнадёжных дел! – раздался звон рюмок. – Да! За успех! Все сидящие за столом выпили. На кухню зашла Кирочка. На ней была застиранная ночная рубашка с большим жирным пятном посередине. – Пап, я кушать хочу, – сказала она и потёрла глаза из-за заполонившего пространство табачного дыма. Герман вскочил со стула, но быстро понял, что резкие движения вызывают у него боль во всём теле, и утихомирился. Он вспомнил, что забыл покормить Киру обедом. Да и завтрак у него сегодня не удался – омлет подгорел и отправился в мусорное ведро. – Кушать? Сейчас что-нибудь придумаем, – улыбнулся молодой отец и принялся вспоминать, какие продукты были в комнате. Кажется, кроме подгнившей капусты, моркови и картошки, – ничего. Можно было бы приготовить овощной салат и картофельное пюре, но это всё не очень быстро, а дочь хотела есть уже сейчас. – Держи, Кирочка, – Герман взял со стола кусок хлеба, положил на него сало и помидор, и протянул малышке. – А я пока салат сделаю. – Что за дела, – возмутился один из его собутыльников. – Кто тебе разрешал свою пигалицу нашей закуской кормить? Нам самим мало! – Иди ты, скряга! Я в долю вошёл! Из своего кармана за эти помидоры заплатил! – Пап, я пиложное хочу, – заканючила Кира и вгрызлась зубами в подсохший хлеб. – Кирочка, я ведь говорил, что у меня нет денег на сладкое! – простонал Герман и налил себе ещё сто грамм. – Меня сегодня из ссудной кассы выперли, теперь придётся ещё туже затянуть пояса. – А моложеное? – Оно ещё дороже! – Герман вдруг почувствовал раздражение к малышке. Верно говорят, что посеешь, то и пожнёшь. Назвал дочку Кирочкой – как напоминание о Кирилле, и пожалуйста, в ней с малых лет проснулись королевские требования и замашки! То пирожное хотела, то манную кашу с мёдом, то куклу – да не соломенную, а фарфоровую! Отец с похмелья помирал, а она о сладостях думала! Конечно, свой рот ближе! – Потерпишь, дочь. И вообще, сладкое очень вредно для зубов. Но в глубине души Герман знал, что завтра всё равно купит Кире это треклятое пирожное. Просто потому, что он её любил и жалел. Это для себя он экономил абсолютно на всём. Если хотел сладкого – грыз морковку или рассасывал корочку хлеба, представляя, что это – леденец. Кофе заменял отваром из корней лопуха, а фрукты – пророщенными зёрнами. – Геруха, а я твою бывшую подружку недавно видел, – вдруг огорошил заявлением Толя. – Мать Киры. – А ну-ка, тише! – шикнул Квятковский. – Зачем ты при Кире такое говоришь? Дочь, иди в комнату, поиграй. – Она выглядела как настоящая знатная дама, – продолжил сосед, едва Кира ушла. – Благоухающая, стройная, в красивом платье и шляпе с перьями. Я её даже не сразу узнал. – Может, ты ошибся? – с надеждой спросил Герман. Эта новость ему совсем не понравилась. – Нет. Это была Светочка. – Интересно, зачем она сюда вернулась. Неужто жизнь с женихом не заладилась? – Известно, зачем. Чтобы дочку у тебя забрать. – Вот дурья голова! – крикнул Квятковский, весь вспыхнув. – Думай, что говоришь! – Я правду говорю. Сам посуди, кто она, а кто – ты. Ты не сможешь ей помешать. Да и нужно ли? Заберёт, и слава богу. И Кира будет как сыр в масле кататься, и тебе – полная свобода. – Ты что, идиот?! Кира – это всё, что у меня осталось! Самое дорогое, что теперь есть в моей поганой жизни! – Прости, Геруха, – положил руку на сердце Толька. – Да заткнись ты! – пробормотал Герман, немного запинаясь. Ещё пара рюмок, и от него вообще не нужно будет ждать ничего членораздельного. – Не язык, а помело! Не отдам дочь! Я её вот этими руками ращу, поднимаю! Забочусь, во всём себе отказываю… Что-то мне плохо, – и он вдруг припал лбом к столу, а затем рухнул на пол. – Ох, ёлки! – наперебой загалдели его собутыльники. У Тольки даже выпала папироса изо рта – благо, её тут же подобрал другой мужик, сделал пару затяжек и затушил в жестяной банке, что исполняла роль пепельницы. – Кто-нибудь, помогите! Герман упал и не шевелится! На крики сбежались испуганные женщины. – Ой, боже мой! – запричитала жена Толи, склонившись над парнем. – Пульс есть, дыхание ровное. Слава богу! Да он просто уснул! – Он же мертвецки пьян, – скривилась ещё одна соседка. – Как мне надоели эти выпивохи! Что вы сидите? Вставайте, будем вашего собутыльника до кровати тащить! – Мы думали, ему с сердцем плохо, – облегчённо выдохнул Пашка. – С сердцем? А оно у него есть? Очень сомневаюсь! И они всем скопом поволокли Германа в его комнату.