Кость из птичьего крыла

Лин   — Мы идем на рынок, — сообщил Лин Антипатру. Тот в ответ лишь очень скептически приподнял левую бровь — Лин втайне завидовал этому умению. — Да, да, — сказал Лин с некоторой досадой. — Ты же всегда хотел, чтобы я выглядел пристойно. Мы едем на переговоры, ты в курсе? Да-да, ты едешь тоже, мой старый маразматический друг. Мне нужна подходящая одежда. — В вашем распоряжении все наряды прежнего Архонта Мира Сего, и их давно уже перешили под ваши мерки. Вы бы это знали, если бы хоть раз потрудились облачиться надлежащим образом.  — Вот только дело не в мерках, дурень. Я — не он, и я должен выглядеть максимально убедительно. Мой вид определит судьбу Бизанта, если ты все еще не догоняешь. Старик поколебался. — Напишите распоряжения насчет тканей, нарисуйте облачение, которое хотите, вам сегодня же все доставят, а в ближайшие дни — сошьют. — Подумав, Антипатр решил внести уточнение: — Если это будет не что-то, оскорбляющее взоры людей и честь государства. Между прочим, мысль была совсем неплоха: заказать портным Архонта Мира Сего наряд настолько непристойный, чтобы краснели даже в веселых домах матушки Илифии. Хотя, конечно, воровать идеи у выжившего из ума старика — чести мало. — Мне нужен самый лучший шелк, из Сучжоу, что в империи Чин. И я должен видеть его своими глазами. Если ты притащишь мне тряпку, в которой я буду выглядеть как бледная крыса, я снова пошлю тебя на рынок, а потом снова и снова. А ты знаешь, сколько стоит отрез такого шелка? Антипатр задумчиво пожевал губу. — Я должен обсудить это с Советом, — сказал он недовольно.   После того, как Лин согласился поехать на переговоры с арья, у него действительно стало больше свободы. Точнее, видимости свободы, как уточнил кто-то из Совета, но даже это было для начала неплохо. Они проходили мимо рулонов из Сучжоу и из Лояна, мимо струящихся белых, серебристых, черных, как все грехи Великого Города, тканей; мимо шелков цвета неба, цвета жухлой зимней травы, цвета молодых, едва успевших распуститься весенних листьев… Лин отвергал все. Он ждал. Точнее, не то чтобы он ждал чего-то определенного. Он лишь надеялся, что пышное появление Архонта Мира Сего на рынке привлечет достаточно зевак, чтобы об этом быстро сообщили куда надо. Что, может быть, ему подадут какую-нибудь весточку. И, действительно, когда их процессия (сам Лин, Антипатр и пятеро атлетичных парней, которым предстояло нести над Архонтом зонт от солнца, а потом — будущие покупки, а также охранять Лина и одновременно следить, чтобы он никуда не сбежал, — но в первую очередь они были нужны потому, что такому знатному лицу негоже было находиться на людях в присутствии меньшего количества рабов) натолкнулась на целую толпу каких-то монголов и застряла в ней, Лина пихнул в бок острым локтем пробивавшийся сквозь ту же толчею паренек на несколько лет младше его самого. — Ох, простите, уважаемый господин, — сипло сказал мальчишка, не поднимая глаз на Лина, — не сердитесь на вашего покорного слугу, у него завтра тринадцатый день рождения. Это, конечно, могла быть и случайность, но оттарабанив все это, парень быстро, остро взглянул Лину в лицо — расслышал ли? — и, не выказав ни малейшего удивления, что «уважаемый господин» носит на лбу знак Архонта Мира Сего, тут же с потрясающей ловкостью просочился сквозь монголов и скрылся. Сердце в груди Лина взволнованно бухнуло. Тринадцатый день рождения, значит. Он надеялся, он понял все правильно. Пройдя еще пару рядов с тканями, Лин остановился. Перед ним колыхалась волна шелка чистого, благородного, пышущего жизнью алого цвета, без базарных примесей розового или рыжего. Это, без сомнения, был именно тот цвет, который сделает из него бледную крысу, но это могло быть на свой лад интересно. Есть два вида крови: одна — медленная, темная и тягучая, другая — светлая, толчками вырывающаяся из тела. Если пурпур императрицы Валерии напомнил ему первую, то этот алый шелк точно повторял цвет второй.  — Беру вот это, — сказал Лин Антипатру. — А завтра я желаю провести весь день в банях.   Как ни странно, бани вызвали у Антипатра меньше возражений. Возможно, он был обрадован, что его подопечный не попытался сбежать от него на рынке тканей, или что Лин в последние дни стал реже прикладываться к бутылке. Когда Лин уточнил, что изволит отправиться не абы куда, а в имевшие скандальную славу термы Ксенона, где мужчины и женщины мылись вместе, губы старика искривились в брезгливо-презрительной усмешке — но даже тут он ничего не сказал, очевидно, от «святого из борделя» он ничего другого и не ждал. Церковь активно боролась с любыми призраками разврата и ввела во всех городских купальнях отдельные дни для мужчин и женщин. Это совершенно ничему не мешало, скорее уж наоборот — из места, где люди прежде просто получали удовольствие от жизни, собирались компаниями, пили, кто-то вел просвещенные разговоры, а кто-то незатейливо играл в кости, термы превратились в место для быстрых встреч, имевших вполне определенную цель. Однако Ксенон, кем бы он ни был, видимо, имел достаточно влияния, чтобы церковь закрывала на его заведение глаза. И как раз в банях Ксенона, как ни парадоксально, разврата было меньше, чем в других. Приемная мать Лина, госпожа Илифия, считала, что там более или менее сохранилась благородная атмосфера «старой Эллады».   ***   Тринадцатый день рождения. Именно в этот день Лин впервые в жизни оказался в термах Ксенона.  Незадолго до того он чуть не поссорился с Илифией, начав расспрашивать ее, зачем она занимается именно тем, чем занимается. По мнению Лина, женщина такого ума, образования и происхождения, как его приемная мать, могла бы найти для себя более интересное занятие, чем держать лупанарии. Илифия не стала спорить, но вскоре привела его в эти бани. Термы Ксенона были двухэтажными: бассейны первого этажа были холодными, а поднимаясь по трубам на второй этаж, вода нагревалась и из труб на втором этаже выходила уже горячей. Большинство посетителей проводили время наверху, тут царила полутьма, горьковато, терпко пахло травами. Даже сквозь поднимавшийся всюду пар было видно, что помещения очень красивы и построил их человек далеко не бедный. Стены и своды купален были отделаны узорчатой мозаикой, повсюду стояли статуи запрещенных богов: Гермес в крылатых сандалиях, мудрая Афина с копьем и в шлеме, Артемида с луком, лучезарный улыбающийся Аполлон. Лин уже тогда, в тринадцать, знал, что за одни эти статуи владельца бань могли бросить в тюрьму. — Ты знаешь, что эти статуи когда-то были раскрашены? — спросила его Илифия. — Сейчас от них остались одни бледные призраки, как и от самих этих богов, а ведь когда-то они дышали жизнью и силой… Она ополоснула свои длинные черные волосы отваром трав, затем протянула кувшин Лину. Он тоже стал поливать голову. Илифия тем временем продолжала: — Видишь, почти все боги обнажены? В старые времена это никого не смущало. Тело воспринималось людьми как высшее произведение искусства. Они поклонялись красоте и любви…  Появилась рабыня в белом хитоне, стала вытирать тело и волосы Илифии. Та держалась уверенно, ничуть не стесняясь своей наготы, как будто сама была одной из этих статуй древних богов, о которых говорила. — Гетеры тех времен не были похожи на нынешних шлюх на вонючих подстилках, над которыми пыхтят потные импотенты. То были образованнейшие женщины своего времени. Они разбирались в философии, искусстве, сами писали стихи, прекрасно танцевали и музицировали. Они вдохновляли скульпторов и поэтов. Они даже не обязательно торговали телом — к ним приходили за радостью, за утешением, за мудрой беседой. И за красотой, конечно… Вся жизнь тогда была праздником красоты и поэзии... Рабыня накинула на плечи Илифии покрывало. Лин заметил, что несколько мужчин в купальне при этом отвели глаза от скрывшейся под тканью тяжелой, полной груди, плоского живота и крутых бедер с явным сожалением. Его приемная мать всегда привлекала взгляды, хотя, казалось, не старалась никому понравиться. Большинство жительниц Великого Города берегли свою кожу от солнца, красили глаза и губы, волосы золотили хной или высветляли лимонным соком, некоторые даже носили парики; Илифия была высокой и статной, загорелой, черноволосой, и не любила никакой искусственности. Она почти не носила украшений, всегда одевалась в самого простого покроя, хоть и из дорогих тканей вещи, и они подчеркивали ее природную величественность лучше всего.  — …Но когда новые боги сменяют старых, — сказала Илифия, — последние всегда превращаются в воплощения зла. Такое бывало и прежде… — Я читал об этом у Гераклита из Александрии, — откликнулся Лин. — Давным-давно, еще до запрещенных богов, люди молились Богине-Матери с тремя ликами, воплощающими мудрость, красоту и плодородие, а позже ее образ исказили до полной его противоположности — она стала Гекатой, богиней смерти, разрушения, безумия. Илифия кивнула: — Надо втоптать в грязь прежнее, чтобы утвердить новое. Люди не умеют иначе… А ведь боги — это не просто абстракция. Мы находим богов внутри нас самих. Боги — это весь уклад жизни. В старые времена люди были другими… Тогда они еще не потеряли половину себя, не отрезали связь со своим сердцем и духом. — Матушка, за такие убеждения… — пробормотал Лин с испугом, быстро оглянувшись по сторонам. — Успокойся, служители церкви не ходят в эти термы. И я ведь не сказала ни слова о том, о чем нельзя говорить. Я сказала лишь о сердце. О том, что люди стали полагаться только на разум. Они стали мелкими и расчетливыми, придумали себе бога, который подсчитывает их грехи и заслуги, как торгаш на рынке. И вместо мира истинной духовности получили мир, где все продается и покупается. Нет больше ни истинных мыслителей, ни поэтов. Посмотри, Лин, на город, в котором мы живем! Его называют Великим Городом, Вечным Городом, это сердце огромной империи. Тут столько денег, столько роскошных дворцов, сколько не найти ни в одном другом месте, столько редкостей со всего света! Сюда приходят караваны купцов из империи Чин и с севера, из Сигтуны и Альдейгьи… Но посмотри, как мало здесь театров, библиотек, собраний ученых, где люди свободно высказывали бы свои мнения. Да и мнений уже никаких нет! Главное развлечение — ипподром, где убивают животных и рабов, и даже он в последнее время чем-то не угодил церкви... Вся красота и мудрость остались в прошлом, в дряхлеющих Афинах, в захваченной арабийя Александрии. А что окружает нас сейчас? Безвкусица и тупость, угнетатели и угнетенные… Тиран, раболепные чиновники, толстомордые церковники… И даже сами угнетатели угнетены, на самом деле в этой империи нет ни одного свободного человека, все — рабы: своей трусости, жадности либо жестокости. Неужели это ради них, этих отбросов, трудились поэты, художники и ваятели древности, ради них великие философы по крупице собирали свою золотую мудрость?..  Притихший Лин переваривал речь Илифии. Он и до этого знал о ее взглядах, но не думал, не хотел думать, что ее убеждения такие страстные. И ведь она совершенно права, думал он: безвкусица и тупость, мир торгашей и рабов, мир, который ничего не стоит… Но и в прекрасный мир древних, описанный ей, он не особенно верил.  И еще больше он боялся того, к чему она подводила. Илифия ведь не просто так позвала его сюда, не просто так говорила все это?.. — …Мы живем в искаженном отражении истинного мира, того, каким мир должен быть… Живем в царстве Аида, Лин, еще не успев умереть, — сказала Илифия с глубокой болью в голосе. — Великий Город… Тьфу!.. Собрать бы всех людей, на которых этот Великий Город надел кандалы, и освободить их — так они бы снесли этот город до основания... Пальцы Лина впились в бортик бассейна так сильно, что побелели. — Матушка… Скажите… Вы — из них? Из этих… — сказал он почти шепотом. — Нет, не говорите. Я не хочу знать.  — А если бы я сказала — да? Что ты сделаешь? Убьешь меня? — Илифия смотрела весело и испытующе; она всегда так смотрела, и Лин слишком часто не понимал, шутит она или нет. — Да как вы такое… Никогда! Илифия тихо засмеялась. — Какая радость! Я это запомню.  — Я никого и никогда не убью. Хоть я и… Я… — Он беспомощно дотронулся до своей длинной прилипшей ко лбу челки, что закрывала знак Архонта. — Никого и никогда. — Ах, дорогой мой, бедный мой!.. — И несмотря на собственные недавние слова о том, что служителей церкви в этих банях не встретишь, Илифия понизила голос: — Скажу не лукавя, я была бы счастлива оказаться одной из них. Но чтобы стать перевертышем, недостаточно просто снять с шеи хризму. Этому учатся с самого детства, иначе это — чистое самоубийство. Я — обычный человек, но я ведь имею право мечтать? Мечтать, что колесо совершит круг, и мир вернется к прежнему... Ведь все течет, изменяется и проходит… Что же до твоего знака — прежде я думала, что это какая-то чудовищная ошибка, Лин. Сейчас думаю, что это твое испытание. В одном я уверена: ты никак не можешь быть орудием этого фальшивого, злобного Бога и этой проклятой страны. Судьба связала нас с тобой не просто так, дорогой мой, мы очень похожи. Ты бы мог быть мне родным сыном. Ты так же мыслишь, как я, у тебя тот же ум, те же мечты. Ты — это я в уменьшенном размере. Возможно, у тебя когда-нибудь получится воплотить в жизнь цели, которые мне не хватает сил воплотить самой… — Я бы очень хотел, чтобы вы мной гордились, — взволнованно сказал Лин. — Я постараюсь вас не разочаровать… Я не знаю, что от меня требуется, но я готов… Что бы ни… Глаза Илифии сощурились от сдерживаемого смеха. Она ласково провела пальцем по носу Лина, от переносицы к кончику.  — Готов — что?.. Дорогой мой, да ты бледный, как смерть. Неужто ты решил, что я привела тебя сюда знакомить с какими-то заговорщиками и революционерами? О, нет. — (Лин даже вздрогнул от облегчения: на секунду он именно так и решил). — Мне просто хотелось, чтобы ты увидел в этих купальнях тень мира, о котором я мечтаю, и проникся им… Ты ведь спросил, почему я держу бордели, помнишь?.. А вот почему: церковники борются со всем, что осталось от прежнего уклада. С женственностью, с мудростью, с красотой, с любой радостью существования… То, что они не могут уничтожить — они извращают. И телесная любовь теперь низведена до чего-то низменного и постыдного, и приобрела такую форму, как в борделе… И все же такие места, как мои лупанарии — или эти бани — одни из немногих, где человек может ощутить дыхание того мира, мира древних богов. Память чувства ведь сильнее всего. Здесь можно ощутить себя свободным, как боги старых времен. Побыть Аполлоном, Гераклом или Ганимедом. Лин неуверенно кивнул, но в глубине души не согласился с матушкой. Может, гетеры древности и вдохновляли скульпторов и поэтов, но в их нынешнем неправильном, искаженном мире несколько дней назад одна из девушек Илифии повесилась в конюшне. Лин видел это противоречие, хоть пока что не вполне понимал, что именно его тут царапает. В конце концов, ему было всего двенадцать… нет, уже тринадцать лет. А может, он намеренно не хотел понимать… Илифия оценивающе окинула Лина взглядом с ног до головы. — Дорогой мой, ты вот-вот обгонишь меня в росте. Ты очень красив и наверняка знаешь об этом… Ты уже не ребенок. Служанки показывали мне твои испачканные простыни...  — Матушка, может, не стоит… — вспыхнул Лин, но Илифия жестом велела ему замолчать: — Я знаю, что ты не ложишься ни с кем из рабов в наших заведениях, и вполне понимаю твое отвращение… Но, может быть, здесь, в этих термах, где все делается по доброй воле между свободными людьми, ты испытаешь больше желания?.. Я заметила, та девушка часто смотрит на тебя. И вон тот мужчина. Лин покосился на девушку, про которую говорила Илифия. Девушкой в прямом смысле слова она вряд ли была, судя по развязности ее поведения; на ней даже не было банного покрывала, хотя большинство посетителей терм все-таки ими пользовались. Ее волосы были ненатурально-рыжими. Слишком уж кричаще. Затем Лин исподтишка рассмотрел мужчину. Прекрасно сложенный, с тонкими чертами лица, золотистой кожей и скатывающимися на плечи русыми локонами. Хорош, что тут сказать; но Лину не понравилось, как тот на него смотрит — с какой-то самоуверенной ленивой жадностью, как гурман на новый десерт…  Лин вздохнул: — Не знаю, матушка. Что-то не хочется. Но я вовсе не думаю о телесной любви дурно. Может, в следующий раз. Или я просто слишком скучный для вашего мира древних богов… В глубине души он понимал, что Илифия отчасти права: он перестал быть ребенком, и ему определенно хотелось… чего-то — но вот чего именно? Вот бы все действительно было так просто: сходил один раз в купальни или бордель — и вышел оттуда уже совсем другой, обновленный и, конечно же, совсем взрослый, одним махом разобравшись со всеми мучившими тебя противоречиями… Разумеется, все эти разговоры, эти купальни, едва прикрытые покрывалами разгоряченные тела волновали его — а как иначе? — но у Лина перед глазами с самого его детства было очень много, слишком много тел. И он давно знал, что ни женщины, ни щуплые мальчишки, похожие на него самого, ни атлетичные мужчины не интересуют его… как бы это сказать… сами по себе. А может, у него просто какие-то особые, замысловатые вкусы? В заведения госпожи Илифии захаживали любители самых разных забав, от вполне невинных (например, надеть на девушку упряжь, как на лошадку) до более затейливых, где в дело вступали кнуты или растягивающие тело крючья. Да нет, вряд ли. После того как он много раз проверял и переписывал суммы и вел учет услуг и посещений, все это начало казаться не то чтобы очень увлекательным и довольно противным… После того разговора Лин еще пару раз сходил в купальни Ксенона — один, — но так ни на что и не решился. Чего-то не хватало. Чего-то важного. Он не был настолько наивен, чтобы фантазировать, что первый секс обязательно будет чем-то невероятным и вообще — любовью до гроба. Но все же он не был и чем-то совершенно пустяковым. Это был некий рубеж, и Лин не хотел переходить этот рубеж с первым встречным, вот и все. Он догадывался, что рискует потерять больше, чем приобрести.  …А потом прилетела птица, и Лин предстал перед очами Красного императора, и стало уже не до исследования собственной сексуальности.   …Император Валерий говорил что-то про воинскую честь. Про долг перед страной, про героизм, про верность короне. Лин не мог взять в толк, неужели кто-то правда на это ведется. Он бы рассмеялся Красному императору в лицо, если бы был смелее.  Монолог оборвался на полуслове — к императору подошел один из приближенных и стал шептать ему что-то на ухо.  — Бордель? — переспросил Красный император и расхохотался так, что даже хлопнул себя по бедру. — А я-то, дурак, про воинскую доблесть перед ним распинался... Ну тогда все просто, парень. Скажи, чего хочешь, все будет твое. Кресло в Совете и так уже твое по праву. И Лин на секунду даже всерьез задумался над предложением, но так и не смог придумать, чего же он хочет за убийство множества людей. Дом побольше и покрасивей, чем тот, в котором они с Илифией и прочими домочадцами жили сейчас? Да, он мечтал о доме с садом, около моря, и хорошо бы южнее акведука — а земля там ох там какая дорогая. И о библиотеке в этом доме. Книги тоже недешевы. Илифия была бы рада большой библиотеке, да и он сам был бы рад. И, конечно, надо на что-то жить, если он все-таки уговорит Илифию продать свои злосчастные бордели... Но когда Лин станет нотарием — а он собирался выучиться на нотария по уголовным делам — все это и так у них появится, и дом, и сад. Он достаточно умен, и на требуемый взнос деньги наскребутся... Казалось абсурдным торговать смертью в обмен на библиотеку. А на что-то большее у него не хватало фантазии. Пышные дворцы? Покрытые золотом колесницы с прекрасными конями? Множество слуг? Должно быть, он действительно скучный человек.  И ведь не то чтобы Лин очень любил людей — скорее уж наоборот, — просто как-то не сходилась математика. И даже понимание, что если он сейчас скажет «нет», то из этой комнаты своими ногами скорее всего не выйдет, никак не помогало…   ***   За несколько прошедших лет термы Ксенона вовсе не изменились. Все так же поднимался пар над горячей водой, льющейся из изящных труб в виде дельфинов и тритонов, все так же белели в полутьме статуи запрещенных богов, все так же кидали друг на друга украдкой взгляды мужчины и женщины. Лин прибыл сюда в паланкине без каких-либо опознавательных знаков. Челки, как в детстве, у него теперь не было, и перед тем, как оказаться внутри купален, он обмотал голову платком, спрятав свой лоб. Тогда, в тринадцать лет, лицо Лина еще никому не было знакомо, теперь его в Бизанте знали хорошо — но, может быть, в темноте, среди пара никто не будет особенно всматриваться. Антипатр в термы за ним не последовал, но Лин успел заметить, что старик остался доволен попыткой анонимности: хоть Архонт и заявился в явно богопротивное и вводящее во грех место, люди хотя бы не станут об этом судачить. (Как будто они мало судачили о Лине и без этого). Или, возможно, Антипатр думал, что его подопечный наконец-то взялся за ум. Или так оно и было? Может, Лин и впрямь увидел какой-то проблеск смысла во всей этой затее с переговорами — поэтому и не стал противиться Совету? Впервые за долгое время у него появилась возможность сделать что-то хорошее. Несколько долгих часов он отмокал среди пара на втором этаже, плавал в холодным бассейнах на первом, лежал на мягких подушках, пока раб мял его спину нагретыми камнями. Когда он уже начал думать, что явился в купальни зря, рядом с ним на мраморную плиту бассейна присела черноволосая женщина. Сколько раз он представлял себе их встречу, а теперь совсем не знал, что сказать. — Здравствуйте… матушка. — Так-то лучше, — откликнулась Илифия, весело сверкнув темными глазами, — а то когда я видела в письмах «мой дорогой друг и учительница», была просто вне себя. Его приемная мать изменилась так же мало, как и бани Ксенона. Илифии уже должно было стукнуть сорок, но ее фигура, завернутая в банное покрывало, не потеряла юношеской стройности, а несколько серебристых нитей, появившихся в волосах, только добавляли ей пущую элегантность. — Так вам передавали мои письма? — Да, вот только толку от них?.. Ты ведь не писал ничего, кроме как «у меня все в порядке». Но что на самом деле с тобой было? Тебе ведь наверняка нелегко пришлось, дорогой мой? С того самого момента, как он увидел Илифию, у Лина в горле стоял комок, но сейчас комок этот сделался таким огромным, что стало трудно дышать. Все его существо затопило тоской — Лину показалось, что он тонет.    «Я не подчинюсь кровавому тирану». Примерно так отказ звучал в голове Лина.  Или:  «Моя сила не будет служить убийству людей». (Хотя чему еще может служить чистая сила развоплощения?) Но все равно он представлял, как бросит эти слова в лицо Красному императору.  На самом деле все было не так. После гибели Сребробокого смелости у Лина поубавилось. Так что у него дрожали колени, и сводило живот, и говорил он вот что:  — Знаете, я что-то не уверен, что смогу… А Архонт может оставить службу? Ну, вроде как стать частным лицом?..  И:  — Да я просто не знаю, как это делать! Хоть режьте!  (Это была неправда: он знал, это знание просто было с ним всегда).  И что-то совсем уж бессвязное, сквозь сопли и слезы, когда его макали головой в бадью с водой:  — Я-а-а… по… угх… А-а…  Если бы Красный император вздумал пытать его всерьез, решимость Лина рухнула бы, наверное, в одночасье. Но до этого не дошло. Так, избивали иногда, но не покалечили, даже ни разу ничего не сломали.  Перед избиениями ему на голову всегда натягивали холщовый мешок — видимо, подручные боялись тронуть человека со знаком Архонта Мира Сего на лбу. Однажды, когда Лин, скорчившись на полу, кашлял, задыхался и пытался не блевать, это вдруг показалось ему ужасно забавным. — Мешок… Ну ты гений… Не проще было найти пару дурачков, которые не то что про Архонта не слыхали, а даже пальцы на своих руках не сосчитают? Мешок, бля… От очередной затрещины голова стукнулась об пол, но беззвучные рыдания все равно продолжали перемежаться полузадушенным смехом.   Илифия смотрела на Лина с теплотой и сочувствием. Ее веселые, умные, добрые глаза не знали пережитую им тьму, и не должны были узнать.  Лин с трудом взял себя в руки; он не разжимал губ, пока не смог сказать более-менее уверенно: — Все действительно в порядке… Ну, после смерти Красного императора стало получше. — В глазах все равно предательски щипало, и Лин старался смотреть в пол, а не на Илифию. — Я не знал, что можно писать и что нет. Беспокоился за вас. Даже не знал, стоит ли приходить сегодня… — Ну что ты, Лин, что со мной случится, — сказала Илифия с беззаботным удивлением. — Кому нужна немолодая женщина, ведущая тихую жизнь? Заведения у меня скромные, дорогу я никому не переходила, доходы — тоже не бог весть что…   — …Нелегкое у госпожи Илифии ремесло — держать бордели. Церковь такое не любит. Правда, тем, кто мне по-настоящему верен, многое позволено… И все же опасное это дельце. Где собиратели налогов и блюстители нравов не смогут подпортить жизнь, конкуренты и завистники дотянутся. Надеюсь, у вас хорошая охрана?  — Вы хотите сказать, что если я откажусь делать то, что вы мне прикажете, вы убьете Илифию?  — Мы же не варвары — убивать тех, кто ни в чем не виноват. Если же суд найдет за госпожой Илифией какой грех… тогда, конечно, дело другое. Злые языки болтают, что она молится запрещенным богам. Но это, я уверен, грязная ложь…   — …Нет… Никто не угрожал мне и не пытался испортить наши дела. — Илифия прижалась к нему, обвила его шею руками. — Бедный мой, ты вечно представляешь себе самое худшее. Ну, немудрено, представляю, что тебе пришлось пережить… Нет, она и близко не представляет, что ему пришлось пережить, вдруг осознал Лин, и это осознание встало между ним и Илифией, как какая-то невидимая стена. Нет, эта стена всегда была там, просто он не хотел ее видеть.  — В этих шпионских играх нет никакого смысла, Лин, — продолжала Илифия. — Ты должен как-нибудь наведаться в гости. Нет, не в гости: домой. Это все еще твой дом, дорогой мой! Ну правда, никто не умрет, если Архонт повидается с семьей. Отощал-то как, смотреть страшно. И эти синяки под глазами! Они ужасно тебя портят! Никто не умрет? Пока все считают его бесполезным пьяницей — может, и так. Да и то не факт… Ему так давно и так много хотелось рассказать матушке, что теперь все эти несказанные слова жгли его изнутри; но он понимал — нельзя. Про Сребробокого Илифия и так должна была знать, об остальном рассказывать незачем. Чего заставлять волноваться попусту. Да и все уже позади… — Что у вас нового, матушка? — наконец смог вытолкнуть из себя Лин. Собственный голос показался ему каким-то ржавым. — Да в основном все по-прежнему, — задумалась Илифия. — Тот лупанарий, что на холме, пришлось закрыть, очень уж затратно. Зато тот, что в порту — процветает… Фемистокла я прогнала — он воровал деньги… Остальные наши домашние, кого ты помнишь, на месте — Тит, Одноглазый, Анна, Аристофан, Струна, Андрокл с Александром... Кое-кто новый появился — будет возможность, познакомлю, хорошие ребята. А! Недавно Белку один парень выкупил, женился. — Это та замызганная? — Теперь уже не замызганная, важной дамой ходит. Петр тоже выкупился. А Ксению я сама на волю отпустила, и она успела и мужа найти, и дочку родить… — Ксения? Так она же… Ей же всего… — Она твоя одногодка… Совсем взрослая уже. А Хвост умер, болел долго, я двух новых псов взяла… Но расскажи лучше о себе. У тебя теперь больше свободы? — Видимости свободы, — с кривой усмешкой повторил Лин недавно подслушанные слова одного из членов Совета. — Но, может, позже будет больше и настоящей. Кажется, новая императрица непохожа на Красного императора. Я пока не понял. Она собирается… Он запнулся, не будучи уверен, что Илифии стоит сообщать о предстоящих переговорах, но, как выяснилось, это была не такая уж тайна: — Значит, правду говорят, что она хочет заключить мир с арья?  — Люди уже все знают?.. Мне кажется, это хорошее дело, — осторожно сказал Лин. — И довольно смелый шаг. Вряд ли он добавит императрице популярности в народе. — Народ… Народ туп и верит любой достаточно складной байке. Народу скажешь, что белое — это черное, и они так и будут думать! — махнула рукой Илифия. — Людям ничего не нужно, кроме выпивки да зрелищ. А после смерти Красного императора все и вовсе как в бреду. Оно и понятно: закончилась эпоха, а какой будет новая — никто не знает. Плодятся какие-то невероятные слухи. Кто-то говорит, что Валерия отравила своего отца, а кто-то считает, что ее и саму давно убили и страной от ее имени правит Совет. Некоторые ждут большой войны с гаутами или Халифатом… — Она бросила быстрый взгляд на Лина, он пожал плечами: про это он во дворце ничего не слышал; осторожно сказал:  — Вряд ли Совет этого хочет… Я так понял, даже война с арья обходится очень дорого. Илифия как-то хищно, по-волчьи усмехнулась. — Конечно. Затратное это дело — война. Даже самая праведная, с самыми нечестивыми безбожниками... Ох уж эти люди. В голове у них только деньги… — Она покачала головой. — Словом, в Великом Городе сейчас бардак, и людям в головы вложить можно что угодно. Некоторые вообще готовятся к концу света по какому-то древнему летоисчислению. Везде какие-то происшествия, скандалы... Очнулись все городские сумасшедшие, что раньше сидели тихо. — Да уж. Я видел эти надписи на стенах… где убивают именем Геи. — О! Да, и они тоже… И что ты думаешь об этом? — спросила Илифия с живым интересом. Лин пожал плечами. — Да просто абсурд. Они призывают перевертышей убивать обычных людей без разбору, это чуть ли не всю страну, что ли, перебить? И написано чересчур театрально. «Они ломают нам крылья и ослепляют нас». Разве не пошло? Любой, кто был на казнях, и так знает, как это страшно, а на казни перевертышей хоть раз-то приходили поглазеть примерно все. Нет нужды оборачивать это в поэзию для подростков. — Хм. Может, ты и прав, — задумчиво сказала Илифия. — Но расскажи же больше. Я вижу, ты рад поездке? Что ты будешь там делать? Кто еще едет? — Я слышал только про каких-то Софию и Кассиодора. А меня отправляют просто потому, что я самый бесполезный человек в стране. — О, как ты ошибаешься. Разве не очевидно — тебя хотят сделать мечом в ножнах, — усмехнулась Илифия. — Молчаливым аргументом, который поможет склонить перевертышей к нужным условиям переговоров, напомнит им о прежнем Архонте и годах, когда слава Красного императора была в зените… Добрым словом и мечом всегда можно добиться большего, чем просто добрым словом.  С этой точки зрения на свою роль в переговорах Лин не смотрел. Звучало далеко не так приятно, как мысль о том, что он будет причастен к доброму делу. Но, по крайней мере, быть мечом в ножнах лучше, чем когда меч вынимают из ножен… наверное. — Дорогой мой, — сказала Илифия с неподдельным сочувствием, — вспоминая обстоятельства нашей предыдущей встречи в этих термах… Сейчас-то ты наконец нашел себе кого-то по вкусу для постельных утех? Ты всегда был таким холодным, но я уверена, даже какая-нибудь симпатичная служанка заставила бы тебя немного оттаять… Весь этот разговор Лин держал себя в руках, пытаясь держаться как примерный сын, которым Илифия всегда хотела его видеть — но сейчас у него все-таки вырвался один из тех неприятных, слегка истерических смешков, которые, как он думал, Илифия никогда не услышит. Постельные утехи? Серьезно?.. Конечно, матушка, нашел, феерически ебался в подвалах императора Валерия с утра до ночи... Так-то, конечно, у него и правда были все шансы найти там секс. Но, увы, в такой форме, что Лина после этого осталось бы только выкинуть на корм свиньям в мешке для мусора. Он все время этого боялся. Нет, обошлось. Каким-то нечеловеческим усилием ему удалось облечь эту мысль в более мирную, хоть и тоже не без сарказма: — Ну а то. Встретил суженую, деток нарожали… А ведь и вправду — теперь, после смерти императора Валерия, когда у Лина стало больше свободы, он мог бы выбрать среди слуг какую-нибудь не очень страшненькую и не очень грязную девчонку, которую можно иногда зажать в углу или затащить на колени, или мальчишку, неважно, просто какую-нибудь дырку... Но теперь это казалось диким. От этой мысли ему даже не стало тошно, как порой становилось раньше от вида несчастных блядей в матушкиных борделях. Теперь это было просто что-то из совсем другого мира, к которому Лин больше не принадлежал. Илифии его юмор не пришелся по душе, она на миг хмуро свела брови. Впрочем, ее лицо тут же разгладилось и осветилось мягкой, сочувственной улыбкой. — Ну что ж… Уверена, все еще впереди… И все-таки, я так рада, что ты налаживаешь отношения с Советом, Лин! Ты родился под очень горькой звездой, — сказала она. — Звездам на небе не сойти со своих маршрутов, вот и все мы следуем предначертанному нам пути... Было бы прекрасно, если ты сможешь исполнить свое предназначение, не ломая свою душу.