Кость из птичьего крыла

Лин Лина разбудили трогающие лицо солнечные лучи. И еще кто-то тихонько сопел рядом и щекотал ему шею дыханием. Золотая классика всех алкоголиков: а что вчера было-то? Или, точнее: вот это все — правда было? Лин лежал в незнакомой постели — странной овальной нише в камне, окаймленной по краю камнем другого цвета, среди шерстяных и меховых одеял. А рядом с его головой спал, раскинув на подушке ноги и руки и открыв рот, совсем маленький ребенок, светловолосый, темнобровый. Когда Лин отодвинулся, чтобы его рассмотреть, малыш, не просыпаясь, нахмурился. Пускать слюну на шею Лина ему явно нравилось больше, чем на подушку. Бусины занавеса, закрывающего дверной проем, шевельнулись. В комнату прокрался мужчина, босой и полуодетый, — ну, точно сон. Лучше бы, конечно, ему снился Нарсе, но Лин не собирался жаловаться: это был шикарный мужик, с длиннющими, до пояса, золотистыми косами, как у принцессы из сказки, если бы принцессы были такими высокими и накачанными. Он склонился над кроватью, собираясь забрать малыша — но замер, увидев, что Лин проснулся.  — Ты… голодать? — прошептал мужчина. — Хоть ты и… — он произнес какое-то непонятное слово, уверенно протянул руку ко лбу Лина и дотронулся до знака Архонта, — …а есть-пить надо, да? — И он улыбнулся с полнейшей непосредственностью, какой люди обычно избегают, боясь показаться глуповатыми.  Наконец-то хоть один встреченный Лином чужеземец говорит на эллинском не как Гомер и Сократ, вместе взятые! А также он внезапно осознал, что вообще-то да, чертовски голодать. Молча кивнул, чтобы не разбудить малыша. — Тогда одеться, — мужчина кивнул на одежду, сложенную на стуле странной формы. — Твоя… туника, так? — холодно здесь. Если хочешь, мыться… Ванна? Потом приходить. — Он указал на дверную нишу. — Что приготовить?  Лин непонимающе уставился на него. — Что нравится есть? — уточнил мужчина. — Да я как-то… Что сами едите, то и мне сойдет, — пробормотал Лин.  У него в горле вдруг встал ком, потому что… Да просто никто кроме рабов и гнусного Антипатра не спрашивал, что он хочет на завтрак, уже лет сто. Ну, не сто. Тринадцать. Да его и в раннем детстве не спрашивали особо, чего он хочет — с их нищетой было не до переборчивости. Не хватало еще от такой простой вещи разреветься на глазах у этого дикаря. Как будто это он сам — дикарь, дикая тварь из дикого леса. Мужчина как будто слегка расстроился от его безразличия, но кивнул. И исчез так же бесшумно, как и пришел, бросив полный нежности взгляд на малыша, который так и остался занимать подушку. Они двое были очень похожи. Лин прикинул, что тут вообще происходит. Видно, он правда полез в Нескучную башню за Нарсе. И то, что он в какой-то странной точке между чернейшим отчаянием и пьяным куражом напросился в гости в страну арья, тоже не приснилось ему.  Впрочем, от этого человека и от самого дома исходило такое ощущение спокойствия и дружелюбия, что сразу верилось, что с Нарсе все хорошо, да и с миром в целом тоже.  Лин смутно помнил случившееся в тюрьме, ту пару, юношу и девушку с пепельными волосами. И, конечно, он помнил Ардашира... А потом они внезапно оказались в каком-то другом месте, и там была незнакомая женщина, она взглянула на Лина насмешливо, но незло, и сказала «Да он, что ли, издевается надо мной?», и влила в Лина чашку теплого молока с какими-то травами, а потом… Потом он, видимо, заснул. Лин вылез из постели, стараясь не шуметь. Ребенок был очарователен, пока спал, но он представлял, каким громким это создание станет, когда проснется. Он всегда недоумевал, когда Нарсе, рассказывая про жизнь арья, упоминал какие-то гроты. Но это в самом деле был грот: несколько помещений внутри розовато-белой скалы. Лин сказал бы, что их проточила вода, если бы размеры комнаты не были слишком уж подходящими для нужд человека. То же можно было сказать и о мебели: все очертания были обтекаемыми, казалось, камень или дерево сами приняли такие формы; это было непривычно, но приятно глазу. Косой выпуклый потолок и одну из стен прорезали несколько больших отверстий, заделанных удивительно прозрачным стеклом, всю комнату освещали лучи солнца. Пол толстым слоем устилали шкуры и ковры. Одну из стен украшал гобелен с каким-то фантастическим то ли быком, то ли драконом, который держал между своих рогов золотой полумесяц, окруженный вышитыми серебром звездами. Другие стены не были ничем заняты, но назвать их голыми язык не поворачивался: кое-где в камне виднелись маленькие резные раковины — удивительно, это же горы, неужели тут когда-то было море? — а в другом месте прямо сквозь стену проходили поблескивающие серебром жилы какого-то минерала.  Он изучил одежду, которую для него приготовили. Те самые вечно дразнящие его воображение штаны, замшевая безрукавка с пришнуровывающимися рукавами. Рубашка с вышивкой, ткань нежная, как чинский шелк, но не он. Все было разных оттенков серого, пуговицы на рубашке были выточены из какого-то прозрачно-сиреневого камня — аметисты, что ли? Серьезно?.. Размер как будто подходил. Но на грязное тело надевать это все не хотелось. Мужчина с косами вроде бы сказал что-то про ванну?..  И точно: комната соединялась с помещением, в котором на полу была выемка немного длиннее человеческого роста, почти как ниша постели, но поглубже и заполненная водой, — ванна, это была самая настоящая ванна, и вода в ней — о чудо! — была теплой; не обжигающе горячей, а вот прямо идеальной для ванны температуры. Она откуда-то попадала сюда, а затем сквозь темный узкий проход в стене текла дальше. И Нарсе, и Юстин не раз жаловались на холод, рассказывая об Эраншахре, но в спальне как раз было совсем не так студено, как Лин ожидал, а в помещении с ванной — почти жарко. Вода пахла немного странно, какими-то минералами, что ли. С удовольствием вымывшись, Лин облачился в новый наряд и, глянув в ростовое зеркало с невероятно чистым, слегка зеленоватым стеклом, убедился, что выглядит отлично. Прямо скажем, он смотрелся так круто, что подкатил бы к себе не раздумывая! И штаны… В общем, с ними тоже все было как надо. Затем он отправился искать блондина с косами. Раньше он представлял дома арья спартански аскетичными. Но вот скажем, стол с геометрическим узором из разных полудрагоценных камней в столешнице должен был стоить невероятную сумму… А есть ли вообще у арья деньги?.. Обстановка грота лишь на первый взгляд выглядела скромной, она вовсе такой не была, — как и одежда, оружие и украшения арья. В Бизанте простые вещи такими и были — бесхитростно простыми, а роскошные — очевидно роскошными. Здесь все было не так. Арья использовали самые лучшие ткани, очень дорогие камни и металлы, а тонкость рисунков и отделки поражала. Однако Лин не видел тут и тяги к роскоши, не нашел ни одного лишнего предмета, появившегося просто потому что хозяевам захотелось приобрести еще одно настенное украшение: каждая вещь, казалось, была точно на своем месте и сделана со вкусом и с любовью. Все тут было какое-то чужое, слегка нечеловеческое, и в то же время было понятно, что только в таких домах — причудливых и прекрасных — арья и могут жить. Столовую Лин нашел по очень аппетитному запаху — причем запаху как будто всего сразу. Центр широкого стола занимал котелок, разделенный на четыре секции, и в каждой кипел отдельный бульон своего цвета. Лин никогда такого не видел. Внутри стола, должно быть, имелась встроенная печь для разогрева. Вокруг котелка стояли тарелки с тонко нарезанным сырым мясом, грибами, овощами. За столом сидели уже знакомый Лину мужчина с косами — и женщина, тоже знакомая: это она вчера вечером усыпила его каким-то отваром. Они бросали в кипящий бульон разложенные на столе ингредиенты, а затем вынимали их металлическими палочками, обмакивали в соусы и ели. Это была самая красивая пара, которую только видел Лин. У женщины была роскошная копна черных волос чуть ли не до самых коленей. Она была зеленоглазой, как кошка, и очень бледной; Лин впервые видел арья с таким цветом кожи. Похоже, она берегла свое снежно-белое лицо от солнца как могла. В остальном она, как и остальные ее соплеменники, производила впечатление отменного здоровья и жизненной силы. Лицо сердечком, с широкими скулами и острым подбородком, как и у большинства арья. По двум сторонам от ее лица спускались крупные украшения из металла и мягких белых перьев, под белой меховой курточкой было темное платье, доходившее до самой земли и довольно откровенно облегающее формы: большую грудь, круглые бедра, неправдоподобно тонкую талию. — Меня зовут Геларе, — сказала женщина. — А это — Киянуш, мой спутник жизни. Я — шаясья мира клана Сов, правительница этого города; Ардашир занимается делами войны, я — делами мира. А ты — Лин, верно?.. Угощайся. И расскажи о себе. Это, конечно, был приказ, а не просьба. И не то чтобы у Лина совсем не возникло желания привычно заартачиться, отпустив какую-нибудь остроту — но вот как это сделать, если перед тобой котелок вкуснейшей еды, ты только что помылся в настоящем волшебном источнике и оделся в радушно одолженные тебе вещи?  Он выудил несколько кусков мяса, грибов и овощей из той секции котелка, где в бульоне плавали кусочки перца. Боги, это было именно так остро, как выглядело, и очень вкусно!  — Я из Бизанта. Я… — Ворон побери, рассказывать что-то о себе оказалось так же сложно, как орудовать палочками. — Я — нынешний Архонт Мира Сего. — Это я и так знаю, — эта мягкая насмешливость была уже знакома Лину: точно так же общался и Ардашир. Что-то между ним и Геларе было общее, несмотря на  отсутствие внешнего сходства. — Я ведь сказала: что-нибудь о себе. Вот так вопрос… — Ну… Меня называют Архонтом из борделя. Потом я попал у Красному императору, но с карьерой при дворе  не задалось. Но про это вы тоже наверняка в курсе. Что еще рассказать? — Лин пожал плечами, или, скорее, дернул с раздражением. — Я правда не знаю. В основном мне нравятся книги и цифры, люди — не очень. Мне не раз говорили, что я скучный.  — И ты, значит, к нам пожаловал, решив, что мы сможем тебя развлечь? — Геларе усмехнулась. Лин не мог не отметить, что зубы у нее очень белые и очень острые, и усмешка вышла… не то чтобы недружелюбная — скорее, заранее не хотелось увидеть, как она станет недружелюбной по-настоящему. По правде говоря, была вполне конкретная причина, почему он сюда потащился, у причины было лицо и имя… Но Лин пока что даже себе самому не хотел признаваться в этом. Он слегка желчно сказал: — Да вот подумал, что раз освободил ваших людей из тюрьмы, хотя бы имею право посмотреть, кого спас и чего ради… Геларе нахмурилась, и Лин снова подумал, что увидеть эту женщину в гневе — последнее, чего он хотел бы. — Героем себя считаешь? А ведь ты, Лин, добавил мне очень много головной боли. Считаешь, стоит отпереть клетку, уничтожить источник гипноза — и люди тут же станут прежними собой? — А что… разве нет? — растерялся Лин. — Они ведь уже даже не способны разговаривать. Еще недавно вот таких, потерявших речь, у нас убивали. Теперь пытаемся спасать… Но это долго, очень долго, а часто и попросту невозможно — а целителей, что работают с повреждениями души, почти и нет… А этим людям еще и есть что-то надо, и где-то жить. Конечно, их родные хотят, чтобы они вернулись домой. Но именно этого как раз нельзя допустить ни в коем случае. Знаешь, почему? Лин отвел взгляд. Он знал, да. Знал, что способен сделать с родными и близкими тот, кто потерял человеческое лицо — неважно по какой причине.  Ясно: они с Нарсе никого не спасли, а наломали дров. Вернули арья не дорогих сердцу соотечественников, а тяжелую обузу — в лучшем случае, а в худшем — маньяков. — Мы решили пока допускать к ним только лекарей, — продолжала Геларе. — И арья из других кланов просто в ярости. По их разумению — мы, такие злодеи, насильно держим у себя этих бедняг… А у меня даже нет права приказывать кому-то кроме рода Совы. Ардашир может — если это военные вопросы, — но формально это ведь уже не война. Чудесная вещь власть у арья: одни обязанности, а прав никаких, все сами умные…  Она явно преувеличивала. Князь Ардашир показался Лину ярчайшим представителем породы людей «мягко стелет, да жестко спать», обычно в демократию такие люди играют ровно до момента, когда это становится неудобно. У Геларе тоже, похоже, нрав был довольно крутой, и она даже не пыталась прикрывать его любезностями. Вряд ли кто-то осмелится оспорить их распоряжение всерьез. — ….А эти люди, скорее всего, так и не оправятся. Те, кто младше, гибче — да. Другие… кто знает. А знаешь, кому придется убить тех, кого не удалось исцелить? — Вы занимаетесь делами мира — не пачкаете рук... Значит, это будет Ардашир? Лин снова вспомнил князя арья: эти улыбки, шуточки — так и не подумаешь, что он в это время прикидывал, как будет убивать своих же людей. Совершенно непонятный человек, душа кривая, как сабля арабийя… — Прощения за желание спасти людей просить не буду, — сказал он угрюмо. Геларе угрожающе прищурилась. Ну, сейчас она ему задаст… Слава богу, в разговор вмешался блондин с косами — Киянуш? Просто положил Геларе руку на плечо с ласковым, но самую чуточку укоризненным видом. Какое-то время они с Геларе смотрели друг на друга молча. Лин сообразил: вот, значит, как это со стороны — общение мыслями. Люди будто соединены невидимой нитью: легкие улыбки чему-то ведомому только двоим, от которых остальные чувствуют себя отчетливо лишними… Наконец Геларе снова обратила взгляд на Лина, смягчившись. — Ладно. Что тебя сюда привело — дело твое. Если увиденное тебе понравится и ты захочешь остаться в Эраншахре насовсем, придется пройти испытание, вроде тех, что наши подростки проходят, чтобы считаться взрослыми арья. Кроме того, твое пребывание здесь будет куда приятнее, если ты согласишься на ритуал хаомы, но это не обязательно. — Что это? — озадаченно спросил Лин. — А, то, что вы пьете перед… э-э… — Он не придумал ни одного приличного определения. Вакханалия? Оргия? Свальный грех? Нарсе не обходил эту тему, но и в подробности никогда не вдавался, и Лин по многим причинам не рвался расспрашивать. — В смысле, мне нужно в этом участвовать? Киянуш объяснил: — Нет, это не для игр полнолуния. Для тебя я приготовить хаому иначе. Ты в начале немного бояться... Но потом будет приятно. Очень хорошо! — Произнося эти явно непристойные вещи, он улыбался, как святой. При виде вытянувшегося лица Лина торопливо уточнил: — Нет, нет, не для секса! Ты будешь один. Не бойся. Такому, как ты — полезно. «Такому, как ты» прозвучало как диагноз. Парадоксально, но благодаря этой врачебной отстраненности у Лина немного отлегло от сердца. — Вы какой-то местный травник, что ли? Шаман?  — Да, я слушать травы. Из растений силы варить хаому. По правде говоря, доверия это все не внушало. Его собираются опоить какой-то дрянью, и даже не ради того, чтобы трахнуть (а зачем тогда?). Хорошо бы для начала разузнать об этом у Нарсе... Только Лин открыл рот, чтобы наконец спросить про него, как Геларе встрепенулась. Киянуш тоже поднял голову, словно глядя на что-то далекое и невидимое. Сказал что-то на своем языке, укоризненно покачал головой. Тут же, спохватившись, перевел сказанное для Лина: — Стесняется. Совсем глупый. Нарсе не нужно разрешение прийти, он — семья. Геларе, улыбаясь, вышла из столовой. А через минуту вернулась — и с ней был Нарсе. Лин пару мгновений просто молча таращился на него с огромным облегчением: жив, он жив!  Нарсе явно только что подстриг свои волосы, которые в Бизанте успели немного отрасти: теперь они снова были такими ровными, тщательно расчесанными и блестящими, что казались каким-то неведомым головным убором из черного металла. Щёки горели румянцем от ветра или холода, глаза блестели, он выглядел непривычно радостным. А еще Нарсе почему-то был — Лину даже захотелось протереть глаза, как от наваждения — одет в голубой наряд имошаг, тот самый, с пиров патрикия Аквилы, только лицо и волосы пока не успел закрыть. — Лин! — выдохнул Нарсе. На секунду замешкался — а затем порывисто обнял его.  Лин, напряженный, как струна, стоял, уткнувшись лицом в его волосы, растерянно моргал, чувствуя, как его собственные ресницы щекочут чужое ухо, и пытался вспомнить, обнимал ли его так хоть кто-нибудь. Хоть когда-нибудь. — Ты расскажешь, что было там, в Магистерии? — спросил он. Нарсе почему-то отвел глаза. — Да, да, позже — обязательно… Потом Нарсе обнял Киянуша, они еще и расцеловались в обе щеки. — Ты такой красивый, Нарсе, — заметил Киянуш. — Из какой страны эта одежда? — О, это наряд имошаг, охотников из Африки. Просто у меня дела в Бизанте, и… — У тебя… — Лин не поверил своим ушам. — Дела. В Бизанте?! — Я потом все расскажу… наверное. На самом деле мне надо бежать. Я просто зашел поздороваться и проверить, как ты. — Ардашир решил совсем тебя загонять? — рассердилась Геларе. — Тебе надо научиться говорить ему «нет».  — Я сам вызвался... — смутился Нарсе. — К тому же я смогу увидеться с Юстином. Геларе строго сказала: — Так. Если ты сейчас не сядешь и не поешь, вход в наш грот тебе навсегда закрыт. — Но князь… — сказал Нарсе беспомощно. — Если ты ему срочно понадобишься, он-то уж точно не будет боязливо топтаться у входа.  Нарсе вздохнул и сел за стол. Похоже, он и правда был сильно голоден: поглощал еду, едва давая ингредиентам пару минут, чтобы свариться. Одновременно он пересказывал хозяевам грота сочиненные Лином истории патрикия Аквилы, его прекрасного телохранителя и принцессы-невольницы. В его переложении они даже ухитрялись звучать почти не скабрезно. Геларе и Киянуш смеялись. Лин сидел красный, как рак. Потом Нарсе с некоторым огорчением спросил:  — А Каве спит, да? Я так хотел с ним поиграть… — Каве уже и лицо-то твое забыл, — сварливо сказала Геларе. — Очень некрасиво с его стороны! — заметил Нарсе с шутливой обидой. — Если я приду завтра… Можно? Не помешаю? Геларе обняла его: — Ах, котенок… Ты никогда нам не мешаешь. Пожалуйста, заходи чаще. Между прочим, когда тебя не было, Киянуш поливал твой садик. Нарсе явно ужасно смутился. Киянуш довольно кивнул: — Да, я даже нашел для него один новый… как это слово? Цветок? Нет, не то… Лин вдруг почувствовал себя каким-то виноватым. Вот — самый лучший человек в мире. А что Лин, в сущности, о нем знает, кроме того, что у него красивые глаза и что он всегда, ни капли не сердясь на все твои злые глупости, смотрит на тебя так, как будто видит в выгребной яме твоей души какой-то бриллиант? Да ничего. О нем самом — ничего. А у него есть садик, например. И люди, которые нуждаются в лекаре. И другие: не пациенты, а просто дорогие ему люди, что еще хуже. И конечно, Нарсе никогда не бросит все это ради жизни в Бизанте. Может, он готов побывать в Великом Городе ради каких-то дел пару раз — сегодня, завтра или через месяц, — но потом все равно вернется сюда, домой… А Лин даже на его языке-то не говорит. Он сжал руки в кулаки так, что ногти впились в ладони. Когда Нарсе, в сотый раз поблагодарив и извинившись, все-таки умчался по своим таинственным делам, Лин спросил смиреннее, чем когда-либо в своей жизни: — Госпожа Геларе, мне хочется отплатить за гостеприимство. Может, у вас найдется какая-нибудь работа для меня?  Геларе испытующе оглядела его. Конечно, она не могла не понимать, что под предложением помощи прячется просьба о ней. Хотя, конечно, Лин и правда надеялся быть хоть немного полезным… — Может, и найдется. Говоришь, знаешь толк в цифрах? Зерно, меха или слитки металлов сами себя не посчитают, а среди арья каждый хочет быть камнетворцем, музыкантом или, что совсем печально, воином…  Лин вскинул голову: да, он был бы рад побыть счетоводом! Тем более, он уже этим занимался — правда, считал не зерно, а перепихоны и отсосы… — …Только ты ведь не умеешь читать на нашем языке, — добавила Геларе, и все воодушевление сошло на нет. — Боюсь, что так. — Не бери в голову, никто ничего от тебя не требует. Просто не путайся под ногами и сделай так, чтобы никому не пришлось тебя развлекать. — Лин совсем было скис, но Геларе вдруг добавила: — Вечером покажу тебе хозяйственные книги, посмотрим, много ли ты поймешь. Она поднялась из-за стола и ушла быстрее, чем Лин сообразил, что это «да», а не «нет». Все-таки она была здорово похожа на князя Ардашира, и этой двусмысленностью каждой своей фразы в том числе. — Геларе не такая строгая обычно. Она только недавно шаясья Сов. Боится сделать все не так. Ты ей нравиться, — приободрил его Киянуш. — А эти люди… бывшие пленники… С ними правда все так скверно? — решился спросить он. Может, Геларе просто пугала его… — Даже один человек — это целый человек. Мы бороться, — но от внимания Лина не ускользнуло, что Киянуш не дал прямого ответа. — Такие раны, как эти… У нас мало опыта, как исправлять. Но мы учиться.  — А такое вообще можно исправить? Теми… растениями силы, что ли? — До Лина только сейчас дошло: этот чудаковатый парень, чью функцию на первый взгляд Лин определил как «всех кормит, одевает и нос утирает», — один из упомянутых Геларе целителей, что работают с повреждениями души. В представлении Лина растения были чем-то довольно ерундовым, разрезать и зашить — куда эффективнее. Ну, правда, и душа — куда более тонкая материя, чем тело… — Растения силы — в самый крайний случай. Когда не получаться по-другому… только пересобрать человека заново. Но это можно помочь, а можно и… — Киянуш неопределенно крутанул рукой. — Совсем плохо сделать, человек заблудиться на Изнанке навсегда. Поэтому без растений пока. Помогают люди. Всегда они. Люди калечить, люди же и исправлять. Если хоть один… хоть кто-то готов бороться… все наладится. — И он уверенно кивнул. Лину от этого ответа стало еще больше не по себе. — А меня вы тоже… пересоберете? — Нет-нет, — улыбнулся Киянуш. — Тебя — только поправить чуть-чуть. Как сбитый прицел. *** Лин не был настолько наивен, чтобы верить, что Ардашир пригласил его в землю арья по одной только доброте душевной. Конечно же, он хочет как-то использовать Лина. Кто откажется от личного карманного Архонта Мира Сего? Но для разговора не подворачивалось ни повода, ни возможности: у князя вечно были какие-то дела. Вот какой толк от власти, если целыми днями приходится носиться как угорелому по всему поселению? И лишь раз, увидев его неподалеку от грота Геларе, Лин решился подойти. Ардашир разговаривал с Геларе, правители города смеялись так задорно, что вряд ли это было обсуждение каких-то хозяйственных или торговых вопросов. На плече у Ардашира сидела сова с белым лицом сердечком, а также он почему-то был одет в бизантийскую женскую тунику. (К большой досаде Лина, Ардашир был одним из тех редких мужчин, которые смотрелись в одежде другого пола удачно без кривляний и горы косметики). — Слушайте, — сказал Лин, — вам не кажется, что пора поговорить? Что вы вообще знаете о том, что делается в Бизанте? — Позже, — коротко ответил Ардашир. — То есть мне еще и ждать, когда вы удостоите меня разговора как какой-то награды? От ответного взгляда Ардашира у Лина возникло четкое ощущение, что он все еще ползает перед этим человеком на коленях среди блевотины (подумаешь, с каждым может случиться! Бывают и более неудачные обстоятельства знакомства… наверное), а тот хочет благодушно потрепать его по голове, но слегка брезгует. — Это уж ваше дело, ждать или не ждать. Разговор будет долгий и серьезный. Я предлагаю поговорить после того, как вы пройдете испытание арья, — сказал Ардашир как о чем-то самом обыденном. — Чего?! Вы про то самое испытание, на котором половина ваших не выживает? — Что за упаднические настроения? — Ни малейшей попытки скрыть насмешку. — Если в вас есть подлинное величие Архонта Мира Сего, мы его найдем. — Да сдалось мне это испытание! С чего вы вообще взяли, что я захочу тут остаться?! На это князь даже отвечать не стал — просто улыбнулся так понимающе, что Лину захотелось его задушить. Конечно, этот ублюдок знал про Нарсе. Он видел Лина насквозь. Эраншахр был расположен на нескольких высотах. Грот Геларе находился у теплой реки, улочки террасами спускались к ней. На другие уровни города, вниз и вверх, можно было добраться на механическом подъемнике, который был настоящим инженерным чудом. Подняться на самый-самый верх — на одну из вершин, похожих на острые белые зубы, — Лин пока не решался. Но даже не на самом верху было красиво. Непривычно. Просторно. От холодного чистого воздуха порой становилось головокружительно радостно, и не метафорически — ему объяснили, есть такой эффект у высоты, хорошо еще, что в обморок не падает. Вся страна арья была видна с высоты от края до края: крошечные ленты рек, синие глаза озер, огромные водопады, леса на отрогах гор, которые постепенно окрашивались янтарем и багрянцем. Лина не переставало удивлять, что в горах сразу несколько сезонов года приходили одновременно: в долинах осень только начиналась, выше — уже была в разгаре, еще выше (с подъемника казалось — все это почти рядом!) деревья уже сбросили листья и кое-где лежал снег, но пока неуверенный — весь в проталинах, — а на самых вершинах гор уже не было никаких деревьев и зима не заканчивалась никогда.  С Нарсе он виделся часто, но ненадолго: тот постоянно пропадал в Великом Городе. Он каждый раз передавал Лину привет от Юстина — это было обидно: Лин тоже скучал по Юстину. Но если пойти к Ардаширу и так и сказать: подбросьте, мол, и меня в Бизант для дружеской встречи, а к ужину, пожалуйста, доставьте обратно, — Лин догадывался, что в ответ не услышит ничего хорошего… Нарсе вкратце рассказал Лину про Велизария и его план объединить перевертышей Бизанта с арья и устроить революцию. Стало еще непонятнее: раз с заговором покончено и все позади, чем же тогда Нарсе продолжает там заниматься? Но тот в ответ на все расспросы лишь мотал головой, говорил, что это чужие тайны, и чтобы Лин ни о чем не беспокоился и «время пока есть». Время — для чего? Или: до чего?.. Но, как ни странно, и правда не хотелось ни о чем беспокоиться. Какое-то новое, непривычное чувство теперь сопровождало его — возможно, благодаря ненавязчивой заботе Геларе и Киянуша: что можно вверить все в руки кого-то взрослее и умнее тебя, и все образуется. Ни в раннем детстве у него не было этого чувства, ни в доме Илифии. А здесь — было. Лин вынужден был признать, что ему нравится жизнь в Эраншахре — доброжелательность, уют, весь этот простор и красота… И вещи арья ему нравились, и в гротах спалось куда спокойнее, чем в Великом Городе. Может, в эти дома была вложена какая-то магия. Другое дело, что это был не его дом — и это Лин тоже не мог не понимать… Грот Нарсе ожидаемо оказался поменьше и попроще, чем у Геларе. У него царили пугающие чистота и порядок — и не было ванны, что самого Нарсе явно расстраивало. Он наконец объяснил Лину природу чуда этого помещения: — Многие арья из горных кланов — камнетворцы, а Геларе — лучшая из всех. Они слушают камень, поют ему, улавливают малейшие изменения внутри горы и управляют ими. А гора — это вулкан, вот откуда горячая вода. В некоторых местах источники выходят на поверхность — очень здорово! Особенно зимой: кругом лежит снег, а ты в тепле… Лин помнил, что Киянуш упомянул сад, но ничего похожего неподалеку от грота Нарсе он не увидел. — Киянуш сказал, он достал для тебя какой-то новый цветок? И тут Лин неожиданно понял, что впервые слышит, как Нарсе смеется: тихо, словно листья шелестят. — Это не цветок. Мой сад — из лишайников и мхов. Люди при виде него обычно теряются, думают, что я совсем странный.  — Лишайники — хорошая тема, — решил сказать Лин. — Ага. Это нормально — быть немного странным. Садик Нарсе был композицией из пней и замшелых камней, и на всем этом расположились его любимцы: серые, красные, зеленые и ярко-желтые; похожие на крошечные деревья, на грибы, накипь, бороду или вовсе ни на что не похожие. — Они очень полезные… — рассказывал Нарсе немного смущенно. — Лишайники служат пищей животным и помогают деревьям защищаться от болезней, а мох смягчает камень, благодаря этому образуется почва… И… они такие красивые, ты не думаешь? Эти цвета и формы как будто не отсюда. В детстве я… только, пожалуйста, не смейся, ладно? — я иногда представлял себе, как будто я размером с песчинку, а мох и лишайники — это гигантские деревья, и все это как будто в каком-то другом мире… И грибы и насекомые там тоже великаны… Вон, видишь, муравей? Это же огромное чудовище! Лин понял, что пялится на Нарсе слишком долго и слишком завороженно, чтобы это хоть в какой-то земле мира могло считаться приличным, и быстро отвернулся. Ты очень странный, но мне это нравится, мне все в тебе нравится, я ничегошеньки не знаю о мхах и лишайниках, но, пожалуйста, рассказывай, говори про них или про что угодно еще, я просто буду смотреть, как ты говоришь и улыбаешься… Ничего из этого вслух он не сказал. Он и так уже наговорил слишком много всего — и в ответ услышал «Давай поговорим об этом потом». А это почти все равно что «Мне нужно подумать», а «Мне нужно подумать» — это то же самое, что «нет». А когда тебе говорят «нет», можно только перестать видеться с человеком раз и навсегда.  Перестать видеться с Нарсе он не мог. Нарсе вздохнул, ужасно ласково и понимающе. Затем он взял Лина за руку. Лин старался не отводить взгляда от муравья, ползущего среди лишайника, или, может быть, мха, он понятия не имел, что из этого что. На Нарсе он не смотрел, и так слишком хорошо представлял сейчас его лицо. Ему невыносимо хотелось коснуться его щеки, провести пальцами по его губам. Нарсе гладил его ладонь большим пальцем и молчал. Просто между прочим, среди арья Лин видел довольно много мужчин, живших с мужчинами, и женщин, соединивших жизнь с женщинами. (Правда, в основном Лину оставалось довольствоваться догадками: арья вели себя друг с другом очень тепло и в то же время сдержанно, их поведение никогда не было распутным, но часто — двусмысленным). Лин начал более-менее отличать арья из горных кланов и из долинных. Вещи у горных арья были более строгой работы, наряды — лаконичнее, темных тонов, а крой одежды — по фигуре, более откровенным; у долинных все было ярче, светлее, с большим количеством узоров, деталей, бисера и вышивки, и более свободных очертаний. Впрочем, на князя Ардашира и его советников это правило не распространялось, в своей одежде они смешивали традиции горных и долинных кланов, скорее всего намеренно. Да и Геларе, хоть и была шаясья только для Сов, одевалась в черное и белое вместо их цветов, и волосы носила длинными, как у долинников, словно тоже претендуя на большее, чем власть над одним кланом. Нравились ли Лину сами арья? Никто не шарахался от знака Архонта на его лбу, все были с ним вежливы и, похоже, искренне им интересовались, и все же было в них что-то… смутно чужое. Может, Лин просто не мог выкинуть из головы случившееся в Железном перевале и в Нескучной башне? Первым встреченным им арья не повезло оказаться безумными фанатиками. Вторым тоже. И хотя рассудком он был согласен с Юстином — абсолютно все могут стать чудовищами, — но такие воспоминания не стираются ни за неделю, ни за месяц.  Да нет, если по-честному, арья ему тоже пришлись по душе. Они все были немного как Нарсе (хотя Нарсе, конечно, все равно был лучше всех): уравновешенность без холода, дружелюбие без навязчивости, сдержанность без надменности, какая-то внутренняя свобода и чистота. Все, что арья делали — они делали с интересом и с удовольствием. Их одержимость работой просто пугала; как будто это радость какая — ткать, резать по дереву, строить… Если бы он захотел тут остаться, пришлось бы пахать каждый день как проклятому, чтобы научиться всему, что умели здешние жители… Больше всего тут, в Эраншахре, Лина смущали дети. Каждая игра была упражнением, испытанием, соревнованием. Иногда завуалированным, но чаще совершенно явным: кто пройдет по брусьям, не свалившись, кто запомнит больше слов или цифр. Детям часто разрешали помогать в делах взрослых, и если уж разрешали, то не делали к их возрасту никакого снисхождения. Больше всего Лин удивился, увидев, как малыши лет четырех сами мастерят себе игрушки, вырезая что-то по дереву. Все это восхищало — и в то же время было как-то печально. Не то чтобы сам Лин вспоминал детские годы с восторгом, и все же...  Это был народ, где каждого с малых лет учили быть воином: отнимать чужие жизни и быть готовым отдать свою. Даже без бесконечной войны с Бизантом все эти штуки с фраваши требовали немалой физической подготовки: хилый или неуклюжий просто не выживет... Раньше Лин не особенно задумывался, хорошая ли это вещь — Изнанка, или дурная. Сторонники любой религии скажут, что их дело правое, а чужое — конечно же, нет. Впрочем, Лин всегда считал, что те, кто считает своим долгом изничтожать людей другой веры, менее правы, чем другие; да и Илифия с детства подогревала его интерес к перевертышам и внушала отвращение к церкви Единого Бога. Но здесь, в Арьяне, Лин понял, что в стремлении церкви ограничить связь с Изнанкой есть смысл. Изнанка была по-настоящему опасна, требовала определенного уклада жизни, труда и напряжения воли. Ведь живут люди и без Изнанки, и порой неплохо живут… Арья-то, конечно, верили, что без Изнанки никак. Их учили этому с детства. Но с чего в это верить Лину? У него и двойника-то нет.  Пожалуй, причина его неприятия арья была до боли проста: он не был одним из них. Так же, как и раньше в Бизанте, он здесь казался себе изгоем, оторванным от мира, каким-то потерянным звеном. Впрочем, разве не каждый человек себя так ощущает? *** Вскоре ему снова довелось пообщаться с Ардаширом, и совсем в неожиданных обстоятельствах: в доме Геларе, в большой комнате с очагом, вечером одного из дней, когда, вроде, много интересного увидел — но под конец расстроился, сам не зная чему. Лин растерянно замер у порога — настолько простым и в то же время интимным было открывшееся ему зрелище: князь Ардашир (на этот раз в своей обычной, арьянской одежде) сидел на коврах у очага с малышом Каве на руках и показывал ему какие-то разноцветные деревянные фигурки, чтобы тот называл цвет. Ни Геларе, ни Киянуша, похоже, не было дома. Сбежать, когда его уже заметили, было бы совсем глупо, так что Лин смущенно скользнул вглубь этой же комнаты, к столу с кипами переплетов, сшивавших листы со столбцами цифр, за которыми они с Геларе сидели несколько предыдущих вечеров, и честно попытался в них вникнуть. Краем глаза он наблюдал за Ардаширом. Он столько раз пытался представить — еще давно — каков этот человек, правитель тех самых великих и ужасных арья, а он оказался совершенно ни на что из этого не похож. «Восемьсот восемьдесят восемь, восемьсот восемьдесят семь… Правая Рука – это благодать, Левая Рука – это могущество…» Эта вечная полуулыбка на красиво очерченных губах, словно в ожидании чего-то ужасно приятного… Хруст сломанной шеи... Ребенок… Ребенок ему шел. Подчеркивал ощущавшуюся в Ардашире силу оградить и защитить всех, кого он считал своими. И, как бы странно это ни было, Лину тоже хотелось попасть в число этих «своих». А может, он сам хотел уметь вызывать в людях такое чувство. — Вам нравится здесь, Лин? — спросил вдруг Ардашир. Прозвучало почти приветливо. Легко было забыть откровенные насмешки в их прошлую встречу. — Не знаю, — решил не врать Лин, — не совсем. — Ну, вы ведь не надеялись, что чужой край вмиг по волшебству станет вам домом? Лину очень захотелось обматерить его, но он сдержался. Кроме того, его терзало любопытство: что связывает князя с родителями Каве, что он нянчится с ребенком как со своим? — А что вы вообще тут делаете? — Вот это великолепная наглость, — развеселился Ардашир. — Скажем так, я отдаю Геларе бартер. Также, смею надеяться, я увеличиваю шансы Каве вырасти достаточно сообразительным ребенком, чтобы выжить на испытании взросления, потому что родители сгубят его, во всем ему потакая. — Не то чтобы ответ Ардашира много прояснил, скорее, еще больше озадачил.  — Вот уж не думал, что вам нравятся дети… Каве, заскучав без цветных фигурок, потянул князя за сережку. Выглядело довольно болезненно. — Я тоже не думал, — Ардашир осторожно отцепил его пальчики от своего уха, — но, может, стоит дать им шанс. Хотите подержать его? У этого мальчика ногти как маленькие пилы. — Очень заманчиво, но нет, спасибо. А свои дети у вас есть? — Не думаю. — Довольно странный ответ. Ну да, конечно, они ведь тут все ходят на эти… лунные случки или как их там. Наверное, можно даже самому о своих детях не знать… — А вам когда-нибудь хотелось их? — Какой отец из военного правителя? Я и дома-то не бываю.  — И все-таки?  Не было ни одной определенной причины, почему Лин был так настойчив. Просто Ардашир всегда выглядел таким безмятежным — как алмаз, который ничем не поцарапать — но хоть что-то должно быть, что его проймет. Лин не мог не заметить, что от прямого ответа на вопрос про детей он уклонился. — Я был ребенком от Запечатления. Это значит… Неважно. Суть в том, что моя мать и ее спутница терпеть не могли моего отца. Я очень любил обеих своих родительниц, но с отцом виделся редко — и хотя это была совершенно не его вина, у меня в памяти отложилось, что отец из него был скверный, и чем быть плохим отцом, лучше уж не быть им вовсе. — Очень душещипательно. Кстати, на вопрос вы так и не ответили. Ардашир взглянул на него без всякого тепла.  — Да, Лин, иногда мне хочется детей, и даже очень. Все, что я делал в последние несколько лет, я делал ради того, чтобы когда-нибудь себе это позволить: семью и обычную жизнь.  Лин не нашелся, что ответить. Он сделал вид, что поглощен хозяйственными записями на языке, который все еще почти не разбирал. Ардашир тоже больше с ним не заговаривал.  В сказанное им Лину не очень верилось. Как человек такого масштаба может руководствоваться чем-то настолько… приземленным? Он должен желать всерьез поменять что-то, принести всюду справедливость или что-то вроде… Думать о благополучии своего народа, в конце концов, а не просто мечтать играть у огня с ребенком и чтобы весь мир от него отстал. *** До сих пор Лин избегал бывать в подземных залах внутри горы, хоть ему и говорили, что главная красота Эраншахра — именно в них: именно здесь собирались ради празднеств, представлений или чтобы послушать певцов. Но эти помещения казались Лину чем-то сакральным, и еще он попросту боялся заблудиться, представляя себе их запутанными и полутемными, — и, возможно, где-то тут были и такие. Но зала, куда Геларе и Киянуш привели его для ритуала хаомы, оказалась светлой, залитой солнцем, как и их дом, но гораздо более величественной.  Уходящие вверх на недосягаемую высоту колонны из светлого камня то принимали обманчиво природные формы и казались гигантскими сталактитами, то вдруг подчинялись геометрии и симметрии, напоминая о своем рукотворном происхождении. Свет проникал сквозь множество витражных стекол в стенах и своде, дробился на отдельные лучи и пятна в потоках воды, стекающих с высоты в большой неглубокий бассейн, занимавший всю середину залы. Здесь начиналась теплая река Эраншахра: они втроем сейчас стояли перед стеной водопада, по обеим сторонам от которого в камне были вырезаны спиральные лестницы, ведущие вверх, где этот водопад брал исток. Лучи солнца, стекло и вода окрашивали камень во все цвета радуги: колонна справа сейчас была фиолетовой, дальше шла зеленая, потом — оранжевая, и все это жило, двигалось и как будто дышало.   Лину вспомнился Великий Храм Единого Бога в Бизанте, будто пытавшийся подавить любого вошедшего своей огромностью, тяжелой роскошью, золотом, от которого рябило в глазах. Здесь он почувствовал себя таким же крошечным, но это было совсем иное ощущение: словно он лежал на большой ладони, под чьим-то взглядом, строгим и внимательным, но ни в коем случае не равнодушным, и вокруг была только красота и ясность. Он думал, что они поднимутся по одной из лестниц, но вместо этого Геларе провела его прямо через стену водопада. За ней оказалась круглая каменная дверь.  Киянуш протянул ему чашу с хаомой. — Выпей все до дна, одним большим глотком. Геларе подняла руки, обратив их ладонями к двери, и запела. Это была мелодия без слов, но в пении было столько печали и вместе с тем столько силы, что Лин даже испытал какую-то неловкость, как будто Геларе раскрывала перед ним свои самые сокровенные чувства. И камень ответил ей: сначала дрожью и тихим гулом, а потом и музыкой. Удивительно, но стены действительно пели, это были странные звуки, которые доносились как будто бы из-под толщи воды. Дверь раскрылась, не вверх и не вбок, а разошлась во все стороны, словно бутон распустился. За дверью начинался ничем не освещенный проход в скале. Длинным ли он был и куда вел — Лин не видел, все терялось в темноте. Он вдруг заметил, что Геларе и Киянуша окружают какие-то цветные силуэты, и это было уже не просто свечение радуг в каплях воды. Если присмотреться к этим силуэтам, они распадались на геометрические образы, неописуемо красивые, непостижимо сложные. Да и каждая вещь вокруг состояла из таких образов, бесконечно разнообразных и интересных, они разворачивались один за другим... Лин растерянно хлопнул глазами, пытаясь сообразить, всегда ли мир таким был. Киянуш улыбнулся. — Не обращать внимания. Это… мираж, ерунда. Важное приходить позже. Он поцеловал Лина в лоб, Геларе сделала то же самое, и они подтолкнули его к темному проходу. — Иди. Он побрел по тоннелю. Вскоре круглая дверь позади закрылась, а может, он шел так долго, что она осталась слишком далеко. Геометрические узоры расцвечивали проход, и хоть Лин и осознавал, что это иллюзия, было поразительно, что мозг способен вытворять такие вещи. Это ничем не было похоже на алкогольное опьянение. В то же время их разнообразие было таким утомительно бесконечным, что сливалось в черноту. Всё было ничем. Его окружала тьма. Он перестал понимать, сколько прошло времени. Казалось, он будет брести так, спотыкаясь, всегда. (Что такое «всегда»? Что такое «время»?) Тоннель, поначалу довольно ровный, приобретал все более причудливые формы. Вода, капающая сверху, собиралась на полу уже не в лужи, а в целые ванны, да и пола как такового уже не было — череда колдобин и промоин. Ничего перед собой не видя, Лин соскальзывал в них, падал и больно ударялся.  В какой-то момент он почувствовал отчаяние. Что он делает? Зачем он тут? Чужак в чужой стране. Взглянуть на него со стороны: как же он жалок. Он правда верит, что кому-то тут нужен, или что кто-то хочет ему помочь? Каждый человек безнадёжно одинок в этом мире, никто на самом деле не поймет другого, у всех будто завязаны глаза и заткнуты рты. Может быть, эти арья со своим чтением мыслей друг другу и небезразличны, но уж конечно, никто не протянет руку помощи ему. У него нет ни семьи, ни дома, ни родины. Лин нигде и никогда не станет своим. Никто не будет помнить и оплакивать его. Как он может вообще знать, что он существует?..  Весь он, от макушки до пят, стал сплошным гнетущим одиночеством, страхом и стыдом, и это не был один из его панических приступов: сердце не колотилось, и руки не дрожали, он вообще ничего не ощущал, не видел. Он исчез. Он был мертв. И не был уверен, что его удостоят чести родиться. Вряд ли такой, как он, это заслужил. В этот момент он не только провалился по самую шею в очередную промоину, но и сверху на него обрушилась огромная масса теплой воды. Мокрый с головы до ног, он продолжал то брести, то ползти вперед, ничего не видя, пока не нащупал впереди пустоту. Проход закончился. Похоже, он оказался на обрыве, вода с грохотом обрушивалась вниз, и он не видел, что там внизу и далеко ли до дна… «Если бы они хотели меня убить, то сделали бы это сразу, правда?» — подумала та часть рассудка Лина, которая привыкла все рационализировать. Другая часть его рассудка вскричала, что это верная смерть. Но еще одна его часть — о которой он раньше даже не подозревал — в этот момент ясно знала, что смерти нет, только вечная жизнь, — и он прыгнул. Водопад подхватил его, швыряя и переворачивая. Он летел в пропасть; если Лин осмеливался на миг приоткрыть зажмуренные глаза, то по-прежнему не видел ни зги, со всех сторон была только вода и никаких опор, волны с пенными гребнями то возносили его вверх, то толкали в глубину. Сердце замирало от ужаса и одновременно от какого-то странного восторга. Это было потрясающее чувство, дикое, неистовое, сама энергия жизни, хлещущая через край, оно заполняло все вокруг, включая и его самого, Лин был частью этого потока. Нет, он сам и был этим потоком, его источником: был Богом, а может, Богиней-Матерью, о которой любила твердить Илифия. Он перестал быть всем, что знал о себе прежде, отбросил все, что считал важным, но чувствовал в себе силу стать чем-то совсем новым, тем, что даже не способен вообразить. Вселенная рождалась заново. Наконец бурлящий поток замедлился, Лин вынырнул, стал жадно глотать ртом воздух. Его несла подземная река — нет, уже не подземная: вода текла по какому-то ущелью, над его головой виднелось ночное небо в звездах. Течение становилось все медленнее, и в конце концов остановилось совсем. Лин оказался в округлом небольшом озере, окруженном со всех сторон горами, как чашей. Он перевернулся на спину. Теплая, насыщенная минералами вода держала его так же надежно, как морская. Он лежал и смотрел вверх, на звезды, которые казались неправдоподобно огромными и яркими. И те же звезды отражались, как в зеркале, в глади озера, они были повсюду — и сверху, и вокруг… Черная усыпанная серебром бесконечность приняла его в свои объятия, он почувствовал себя с ней единым целым. И в то же время по сравнению с необъятностью этой звездной бездны Лин показался себе совсем крошечным… Крошечным, но не жалким — а, наоборот, исполненным значения, которого он пока до конца не понимал, но теперь точно знал, что обладает им. Он не был изгоем, оторванным от мира потерянным звеном, каким казался себе прежде. Он не был безнадежно немым и одиноким. Он был такой же частью необъятной ткани бытия, вышитой звездами, как и любой другой человек в мире; Лину казалось, звезды на небе и их отражения в воде в самом деле соединяются друг с другом тонкими серебристыми лучами, как на картинках с созвездиями в книгах, и точно такими же лучами его жизнь была сплетена со множеством других.  Какое-то необыкновенное чувство родилось в нем, вспыхнуло и сожгло прежние страхи, враждебность к миру, старую неуверенность в себе… Он вдруг понял, что знак Архонта на его лбу — вовсе не ошибка, как утверждала Илифия. В нем, как и в самом Лине, не было ничего дурного или неправильного. Знак был не ошибкой, но предназначением. Лин пока не знал, в чем оно, но он обязательно это узнает. И он должен пройти по этому пути, даже если он не будет ни простым, ни счастливым. Сколько он так лежал? Минуты прошли или часы? Он просто лежал и смотрел на звезды, был одним целым с миром — и в то же время отдельно самим собой.  Потом стало светать. Лин даже не думал, что рассветы в горах — это что-то настолько невероятное. Над озером стоял туман, такой густой, что его, казалось, можно пить. И Лин следил, как восход солнца постепенно окрашивает этот туман сначала в холодные розовые, а затем в оранжевые и золотистые оттенки… А вода озера под клочьями этого тумана была светло-голубой, даже прозрачнее, чем морская, просматривалась насквозь, и в глубине не было ни водорослей, ни коряг — дно устилали рыжеватые опавшие листья. Как удивительно красиво. Нигде в мире больше не было таких рассветов. А может, это Лину всегда было не до них? Его слишком часто закручивал водоворот торопливых мыслей… Прежде Лину бы и в голову не пришло вот так, как сейчас, смотреть, как поднимается солнце из-за острых верхушек гор, бездумно и восхищенно, просто впитывать движение жизни. Как он мог раньше быть так слеп к миру вокруг? И точно ли она была — эта жизнь «раньше»? Неужели люди вообще способны так жить, будто запертые в глухом темном подвале? Лин выбрался на берег, прошел несколько шагов, не обращая ни малейшего внимания на облепившую тело мокрую одежду. Потом лег щекой на землю, стылую и сырую. Здесь осень уже вступила в свои права, пахло увядающими листьями, прелой травой. Между стеблями, среди тающего прямо на глазах тумана, висели паутинки, блестящие от капель росы. Ему хотелось смотреть на это вечно. Он пролежал так несколько часов. В какой-то момент Лин резко понял, что дико замерз и буквально не чувствует от холода ни рук, ни ног. Что голоден, как волк. Что все тело ноет от ушибов — еще бы, он полночи натыкался на камни в темных тоннелях. Что, в конце концов, он лежит лицом на земле, как последний идиот, что в волосах у него листья и хвоя. Критическое мышление вернулось, но Лин откуда-то знал, что все, что он сегодня понял, навсегда останется с ним: внимательность к миру вокруг; чувство собственной ценности и связи со всем живым. Все это, оказывается, и раньше было у него где-то внутри, надо было просто достать… Связь со всем живым. Люди и тонкие мерцающие узы между ними. Дом — это не место, это вот эти связи,  как бы они ни назывались — друзьями, возлюбленными, семьей, кем-то еще.  Он ведь даже пытался построить подобие дома там, в Бизанте. В шутовской форме, полуосознанно, мимоходом — потому что все время казались важными другие вещи: быть великим детективом, или политиком, кто его разберет… Обладать властью, брать свое хитростью или силой и никому не давать диктовать себе условия. А на самом деле вовсе не о том он мечтал. Он хотел семью. Всегда только ее и хотел. И он может постепенно создать эти узы. Они не появятся вдруг, как по волшебству, это не будет быстро и просто, и все же ему под силу сделать это, так же, как любому другому человеку. Участь Архонта Мира Сего — одиночество, так он всегда думал. Он привык бояться за тех, с кем свяжет свою жизнь. Но здесь-то наконец можно выдохнуть. Как будто долгие годы носил доспехи — а теперь можно раздеться… Он встал, весь дрожа, обхватил себя руками. Согреться никак не получалось. Как только Лин с надеждой уставился на воду озера, из которого он вынырнул несколько часов назад — она ведь действительно была теплой, а не просто казалась ему такой ночью из-за хаомы? — как воздух задрожал, и рядом материализовался князь Ардашир, в руках у которого был плащ, подбитый мехом. — Идем, — сказал он, набросив плащ на трясущегося Лина, — идем домой.