Кость из птичьего крыла

Лин Неудивительно, что Лин так и не смог нащупать землю, когда они с Сетаре пробирались по снежной долине: этот снег лежал пластом в десятки метров, и в нем прорыло логово какое-то чудовище. Какое-то время они катились вниз по туннелю в снегу. Когда падение прекратилось, Сетаре вскочила на ноги, протащила Лина за собой несколько метров и втолкнула в какую-то нишу в стене. И тут же нора вокруг содрогнулась, и мимо снова пронеслось, поднимая снежную бурю, то же существо. Оно двигалось с удивительной скоростью для такого размера. Когда звуки его движения стихли вдали, Сетаре шепнула: — Нам не выбраться обратно. Подъем слишком крутой. Придется идти вперед. И правда, Лин вспомнил: когда Геларе пыталась научить его охотиться, она говорила, что у любой норы всегда есть запасной выход. Они выбрались из ниши и стали красться вглубь логова. Лин не видел ни зги. Как ориентируется тут это чудовище? Наверное, у него превосходный нюх или слух. Сетаре, должно быть, подумала о том же: она шагала неритмично, имитируя случайные шорохи; Лин старался двигаться так же. Нора как будто расширилась, он уже не мог дотянуться рукой до противоположной стены. Вместо этого его пальцы коснулись чего-то склизкого. Он нащупал шкуру, рога, затем его пальцы погрузились в густую, но еще не полностью засохшую кровь. Это была туша какого-то зверя. А вот эти палки рядом — это никакие не палки, а обглоданные кости… Очень много костей. — Козел еще теплый, — прошептала девочка, с сожалением вздохнув, — но туша как-то странно пахнет. Не вздумай его есть. Что она такое говорит?! Как вообще можно было подумать, что Лину хочется… Да он даже не смог бы прокусить шкуру своими тупыми слабыми зубами. Но если бы смог… Он представил, как ему в рот сочится струйка крови. Теплая, солоноватая, сытная. Желудок, что до этого момента дремал, голодно заурчал. Нет, нет, он этого не сделает. Лин ведь не животное, в конце концов! Он не будет… жрать трупы. Вокруг была все та же кромешная темнота, так что он не мог сказать, насколько велико помещение, служившее хозяину норы столовой. Если бы Сетаре, пробираясь вдоль одной из снежных стен, не держала Лина за руку, он вообще не понимал бы, куда идти. Опять послышался шум: чудовище развернулось где-то вдали и снова устремилось к ним. Сетаре побежала, уже не стараясь ступать бесшумно, и потащила Лина за собой. Они едва успели юркнуть в какую-то щель, когда зверь оказался рядом. В этот самый момент Сетаре вдруг вскрикнула, как-то удивительно тонко и отчаянно. — Что?! — вскинулся Лин. — Он задел мою руку… Ничего, ерунда... На этот раз тварь не потеряла их, как в прошлый раз, когда они притаились в нише. Она остановилась точно у щели. Конечно, чудовище ранило Сетаре, оно чует запах свежей крови… Лин услышал щелканье зубов, услышал глухое рычание. Отверстие было слишком узким для зверя, в щель пролезла только морда. Глаза светились в темноте, как два зеленоватых огня. Сетаре толкнула Лина вглубь прохода: — Нельзя стоять на месте! Сейчас он начнет копать! Лин принялся протискиваться в щель, сжавшись и втянув голову. Щель была такой узкой, что он даже не мог развернуться. О том, что она могла заканчиваться тупиком, он старался не думать. — Что это за тварь?! То ли у Сетаре было кошачье зрение, то ли она как-то видела жизненную силу этого чудовища, — во всяком случае, она ответила: — Это крот. Пространство содрогнулось, и снег взрезало то, что, как с ужасом понял Лин, было двумя широченными, как лопаты, лапами с просто гигантскими когтями. Это и правда был крот. Крот размером с медведя. Они отчаянно лезли в щель, но крот, роя снег, двигался за ними. — Что нам делать?! — Ничего тут не сделаешь, пока не выберемся на поверхность. Я не могу вызвать фраваши, здесь слишком тесно. А драться с ним врукопашную в этих проходах — еще хуже. Вопреки сказанному, Сетаре сделала какое-то резкое движение, и зверь издал рев бешенства и боли. Должно быть, она метнула в него, как копье, одну из заостренных костей, что Лин видел у нее на поясе. Еще один бросок — и снова неистовый рык. Она ранила зверя, но это его не остановило, а лишь раззадорило. Может быть, разумнее было бы использовать кости как мечи, но подпускать его так близко было слишком опасно. Впрочем, чудовище не спрашивало их мнения на этот счет и неумолимо приближалось. Лин уже не только слышал щелканье страшных челюстей, но и чуял звериное зловоние. — Я могу его убить. Приказать его двойнику умереть, — только сказав это, Лин в полной мере осознал, что это правда. Всегда было правдой. Архонт Мира Сего мог убить любое существо на земле. Лину даже не нужно было уметь охотиться. Не нужно было трудиться, вылавливая рыбку за рыбкой: он мог просто пожелать — и получить целый океан мертвой рыбы. — Так сделай это, ради всего, что для тебя свято! Лин мог убить этого зверя… И в то же время — не мог. Ему нужно было всего-навсего как следует захотеть этого, но это и было самым сложным. Он замер истуканом, весь съежившись. Разумом он мог осознавать, что жизнь людей, в том числе его собственная, ценнее жизни крота-переростка, но сердце его не было готово допустить, чтобы хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь снова погиб от его рук. Почему-то именно в этот момент в его памяти всплыл один из диалогов с князем Ардаширом. Казалось бы, они тогда говорили совсем о другом — и все-таки… — Как вам, с вашей силой и властью, не страшно вообще что-то делать? — спросил Лин. Он тут же испугался, что вопрос наверняка показался Ардаширу странным, и поспешил уточнить: — Я имею в виду… — Я понял. Большинство людей, даже арья, не любят принимать даже небольшие решения. Всем нравится говорить о свободе, но на самом деле мало кто готов учиться ей и справляться с ней. — Типа того, — подтвердил Лин. — Людям не нравится, когда дует сложными вопросами. — Знаете, Лин, для меня главная проблема не в силе, а в знании. — Как это? — не понял Лин. — Чем больше я знаю о мире, тем больше возможностей сделать его лучше... — Нет. В этом и есть вся суть. Да, идеально, когда ты знаешь ровно столько, чтобы учесть нюансы и действовать как можно более выверенно... Но иногда знания действительно становится слишком много, и чем лучше ты видишь последствия своих решений, тем яснее понимаешь, что при любом раскладе кому-то навредишь. Знать все это и действовать — значит постоянно ранить свою совесть. Так что да, делать что-то страшно. Но альтернатива — когда не делаешь ничего, потому что «в мире нет ничего однозначно плохого и хорошего». Такое случается с теми, кто не может нащупать в мире ничего, за что следовало бы бороться и держаться. Поэтому, как бы ты ни боялся позже клясть себя за ошибочное решение, лучше уж действовать — пускай неправильно, пристрастно, импульсивно, — чем бездействовать. Лин всегда легко принимал решения, и обычно — не самые плохие... Даже когда нужно было отрубить руку Юстину, он колебался недолго. У него никогда не было проблем с выбором между действием и бездействием. Никогда, кроме… ситуаций, подобных этой. Когда нужно было лишить кого-то жизни. — Я не уверен… — промямлил Лин. — Наверняка эту задачу можно решить как-то иначе… Какая бы сложная магия ни создала испытание взросления, оно не может иметь бесконечное количество вариантов, верно? Тысячи, десятки тысяч арья проходили его, наверняка хоть кто-то сталкивался с этим чудовищем — и все же они не убили его, а нашли другой выход, — попытался он воззвать к логике. И совсем тихо добавил: — Я уверен, что сила Архонта предназначена для чего-то большего, чем спасение моей шкуры. — Сила всегда предназначена для чего-то большего, чем спасение своей шкуры. Но если ты сейчас не используешь ее для этого, то вскоре вообще никак не сможешь ее использовать, — откликнулась Сетаре с гневом. — Ты даже не дурак, ты просто сумасшедший. Ты рассуждаешь так, словно это какая-то игра, проигрыш в которой ничем не грозит, но это не игра, неужели ты еще не понял?! Мы сейчас умрем, мы оба! — Убийство никогда не может быть единственным выходом! — воскликнул Лин в полном отчаянии. До этого ему ведь удавалось проходить это испытание с помощью одного ума и находчивости? Всегда, всегда можно найти способ, чтобы никто не пострадал, надо только подумать как следует… Еще он понял, что окончательно застрял. Щель была слишком узкой, а снег вокруг — очень твердым, почти как лед. Лин дергался взад-вперед, но снег держал крепко. А крот приближался. Сетаре какое-то время молчала. Потом тихо, яростно сказала: — Знаешь, я кое-что слышала о тебе. Я знаю, что Красный император несколько лет мучил тебя, пытаясь добиться, чтобы ты начал убивать нас, как предыдущий дастур. Наверное, ты считаешь себя героем, что так долго сопротивлялся. Но на самом деле ты убийца не в меньшей степени, чем Красный император, потому что все те жизни, что были отняты на войне, и с нашей и с вашей стороны — например, мою мать, — можно было спасти, убей ты самого Красного императора. «Насилие — это зло» — звучит красиво, но это никакой не ответ. — А твой ответ какой?! — Я убивала много раз, и убью снова, если сегодня выживу, — спокойно сказала Сетаре. — Любой арья знает разницу между убийством ради спасения жизни, хотя бы своей собственной, и убийством ради ее прекращения. Зверь был уже совсем рядом. Из-под его лап летел снег. Лин слышал его сиплое дыхание, чувствовал вонь от шерсти и из пасти. Лин стащил рукавицы, стал царапать снег ничего не чувствующими пальцами. Он пытался расталкивать снег коленями, он извивался, как змея. Когда он в очередной раз в отчаянии пнул сужающийся до тупика проход перед собой, тот дрогнул — и подался. Часть снега осыпалась, и они с Сетаре вывалились в следующее помещение норы. Почти тут же миг следом за ними из расширившейся щели вылетел и их преследователь. Сетаре с неожиданной силой оттолкнула Лина от себя подальше, так, что он покатился по полу. Что произошло дальше — Лину оставалось только гадать: наверное, тут наконец-то было достаточно места, чтобы девочка вызвала фраваши, потому что ему показалось, что от темноты норы отделилось пятно другой тьмы, внутри которой, если вглядеться, можно было увидеть мерцание звезд, холодных и далеких. Молниеносный удар огромной черной лапы опрокинул снежного крота на землю, когти другой лапы вспороли ему брюхо. Внезапно завоняло кровью, да так густо и сильно, что Лина вывернуло бы наизнанку, если бы было чем. Мокрый шлепок был, должно быть, звуком внутренностей, вывалившихся из раны. Отчаянный рев, разорвавший тишину, мог быть только предсмертным воем. Две зеленые звезды потухли: глаза зверя закрылись. Сетаре с облегчением выдохнула. Она села на пол, привалившись к стене. Лин, отыскав ее по звуку, сел рядом. Послышался какой-то шорох. Запахло сырым мясом. Должно быть, это его он недавно увидел мельком у нее за пазухой, когда она поделилась с ним водой. Девочка зубами разодрала кусок на две части. Одну протянула Лину. — Ешь, — она не злилась на него, ее голос звучал просто устало. — Теперь у нас много еды. Можно не экономить. Лин помотал головой. Не будучи уверен, что она видит его движения, хрипло пробормотал: — Нет. — Если ты сейчас не поешь, то вряд ли доживешь до утра, — просто сказала она. — Нет, — повторил он. Он не будет есть сырое мясо. Он человек. А она просто запугивает его — но он знает, чтобы умереть от голода, нужно куда больше, чем сутки. Он обошелся тем, что допил свою воду. Затем Сетаре дернула Лина за руку и подвела к туше крота — он понял это по усилившемуся запаху крови. Саму тушу он в темноте не видел, слава Богу. — Переночуем внутри. — Внутри? — растерянно повторил Лин. — В каком смысле — внутри? Сетаре встала на четвереньки и заставила его сделать то же самое. Прежде чем он успел понять, что она задумала, что-то шлепнуло по его лицу, как полог палатки, и вокруг оказалось склизкое, горячее. Он с ужасом осознал, что Сетаре забралась внутрь убитой твари, прямо в брюхо, сквозь дыру, которую распорол фраваши, — и Лин вместе с ней. — Туша несколько часов будет теплой. Отдохнем и согреемся. — Отдохнем? Нет, нет, спать нельзя… — Мы все равно не сможем продолжить путь ночью, а ты совсем выбился из сил, — сказала Сетаре. Если бы он не был так разбит, и если бы не привык, что она знает, что делает, он бы обратил внимание, что ее голос звучит тихо и слабо. Но он очень устал, и конечно, девочка была куда более опытной выживальщицей, чем он сам, — и он поверил ей. Мысль, что он лежит среди кишок убитого зверя, в жарком зловонии, должна была его шокировать, но не шокировала. Его мысли и чувства притупились, словно промерзли насквозь так же, как и все остальное. Сетаре прижалась к Лину, скорее просто потому, что внутри брюха зверя было мало места, чем чтобы согреться. Здесь и так было очень тепло. Она попыталась стянуть вместе края дыры в животе медведя (или крота), чтобы не потерять ни капли этого тепла, а затем как будто задремала. Когда тело Лина пронзал холод, это казалось невыносимым, но теперь, когда он начал отогреваться, стало еще хуже. В него будто вонзались тысячи игл. С лица и рук, казалось, обдирают кожу заживо. Он догадывался, что и то и другое стало кровоточащими кусками освежеванного мяса. Он плакал и глухо стонал, не стесняясь рыданий — все равно девочка крепко спала и не видела его позора. Как ни странно, ему тоже, несмотря на боль, удалось ненадолго забыться неуютным сном, не принесшим покоя. Ему приснился Нарсе, среди улиц Бизанта, окруженный кровожадной толпой. Ксенофонт надевал на него золотые кандалы, рядом злорадно ухмылялся его старый знакомый Антипатр. А Нарсе почему-то стоял, покорно подставив руки, просто ждал... Лин заметался, вскрикнул — и проснулся. Туша почти успела остыть. Сколько времени прошло? Уже утро? В норе, конечно же, в любое время суток было одинаково темно. — Сетаре? Вставай, Сетаре, нам надо найти выход. Он толкнул ее, но Сетаре не просыпалась. Она не проснулась даже когда он в тревоге ощупал ее лицо, спокойное и обращенное вверх, словно у мертвеца. Дыхание было таким слабым, словно вот-вот оборвется. Крот ранил ее… Лин прежде не придавал этому значения, у нее ведь были силы спорить с ним, она даже сражалась… Проклятье! Если бы она не старалась выглядеть крутой и прямо сказала ему, что вот-вот потеряет сознание… Но какой пятнадцатилетний подросток в таком признается? В темноте Лин даже не мог осмотреть ее рану. «Странно пахнет», сказала она про того козла… Может быть, туша была отравлена? Некоторые животные парализуют своих жертв или что-то вроде. Он вытащил ее наружу, поднял на руки. Побрел в темноте по проходу, понятия не имея, куда идет, задыхаясь от тяжести, от бессилия, от чувства вины. Все это случилось из-за него. Без него она шла бы куда быстрее и успела бы пересечь долину до темноты. И даже из логова зверя она вмиг выбралась бы, если бы Лин не висел на ее руке, как гиря, если бы не распустил сопли… Она ведь была такой находчивой, такой ловкой… Лин испугался, что уже начал думать о Сетаре в прошедшем времени. Склонился к лицу: в какой-то миг ему показалось, она не дышит. Но нет, она пока дышала, хоть и совсем тихо и слабо. И тут снежная нора снова затряслась. До Лина донесся далекий рык — злобный, полный ярости и нетерпения. Где-то в глубинах норы обитала вторая такая же тварь! И она, несомненно, тоже о нем знала. Он услышал звуки ее приближения, похожие на грохот снегопада. И вот она оказалась прямо перед ним — он увидел во тьме два горящих зеленым огнем глаза. Было ясно, что зверь разъярен и жаждет их крови. Тварь знала, что они убили ее спутника. Она не бросилась на Лина в первое же мгновение только потому, что хотела удостовериться, что добыча не ускользнет и не перейдет в нападение. А Сетаре неподвижно лежала на его руках, обратив к небу спокойное лицо… В какой-то безумный миг Лину показалось, что это Нарсе, а не какой-то чужой подросток оказался вместе с ним в смертельной ловушке. Хотя эта девочка была даже не похожа на него, и Нарсе, конечно, был бы куда тяжелее… И все же что-то щелкнуло у него в голове, словно кусочки головоломки встали на свои места. Он ясно понял, что убил бы ради Нарсе — и не только крота, или медведя, или кем там была эта тварь, но и человека, если бы не нашел другого выхода. То же он сделал бы и ради Юстина, Геларе, Киянуша и Ардашира, всех, кого начал считать семьей. Древнейший инстинкт разделять всех на своих и чужих всегда казался Лину чистым злом — он так легко обращался в слепую ненависть ко всему новому и непонятному; и все же тот же самый инстинкт оказался единственным, на что он смог опереться, когда не было ни способа спасти всех и каждого, ни времени думать. В первый и последний раз, когда Лин убил человека, он сделал это, желая спасти свою мать. У него не вышло — и он отчаялся. Но это не означало, что он бессилен спасти кого-то еще. Теперь, по крайней мере, Лин знал, каков его ответ на этот вопрос: когда сражаться, а когда — нет. Может, его собственная шкура и не была достаточно ценной, чтобы отнять чужую жизнь, но жизни дорогих ему людей — были. Должно быть, у него в самом деле много лет было всерьез что-то не так с головой, раз он не понимал такой простой вещи. Неторопливо, уверенно Лин выпрямился навстречу зверю и посмотрел в зеленые огоньки его глаз. Он знал, что он должен сделать. «Любой арья знает разницу между убийством ради спасения жизни и убийством ради ее прекращения». — Уйди, — сказал он фраваши снежного крота. Лин его, конечно, не видел, но знал, что тот каким-то образом его слышит. — Оставь это тело. …Однажды он спросил у Нарсе: — Что ты чувствовал, когда в первый раз кого-то убил? Нарсе молчал так долго, что Лин испугался, что он не ответит, но он ответил: — Про людей… я не буду рассказывать, извини. Может быть, когда-нибудь потом. Если же ты про животных… Мне было шесть. Мама впервые взяла меня с собой на охоту, я застрелил лису. Я ужасно плакал, но в то же время была и радость, что я справился, оказался достаточно хорошим стрелком, почти как взрослый. И еще… Было какое-то отчаяние. Не знаю, как объяснить. Оттого, как все это неправильно, понимаешь? Что можно чувствовать радость и горе одновременно. И что без чьей-то боли не бывает сочувствия и доброты, и как это неразделимо. Что в мире должно быть так много плохого, чтобы разглядеть по-настоящему хорошее. Но мир просто так устроен. — Кажется, я понимаю, — тихо сказал Лин. — Да, все так, как есть… Но если кто-то найдет новый путь, мир станет другим. Нарсе серьезно взглянул на Лина и сказал: — Мне бы очень хотелось узнать, каким. Он не чувствовал ни страха, ни волнения, ни радости победы. Какая радость победы, когда тебе не нужно даже щелкать пальцами, чтобы отнять жизнь? Тварь с грохотом повалилась навзничь — без рева, без стона. Лин даже не обернулся. Он должен был как можно скорее вынести девочку из этой норы — вот что было важно. Сетаре, поначалу показавшаяся ему довольно легкой, будто тяжелела с каждым шагом. Время от времени он останавливался, клал свою ношу на землю и несколько минут отдыхал, пытаясь унять дрожь обессилевших рук. Куда вообще он идет? Он видел, с какой скоростью способны копать эти звери — наверное, весь снег в этой долине изрыт норами, и можно блуждать тут бесконечно… Ход петлял, то нырял вглубь, то поднимался вверх, но Лин не видел ничего похожего на выход на поверхность. Единственным плюсом было то, что в норе было чуть теплее, чем наверху. А может, он все еще сохранял тепло от туши, или его согревала ходьба и тяжесть тела Сетаре. По крайней мере, он не мерз. Но он уже выбился из сил и останавливался на отдых все чаще. Тупая, ноющая боль в желудке никак не унималась. И кружилась голова, а сознание, немного прояснившееся благодаря недолгому отдыху, снова начало мутиться. Что-то хрустнуло под его ногой. Опять кости. И он учуял мясной, кровавый запах. Еще одна импровизированная столовая? Но кроме душка мертвечины Лин почувствовал и еще что-то. В отсутствие возможности полагаться на зрение другие его чувства непривычно обострились. Пахло как от шкуры снежного крота, но слабее, тоньше. В стороне что-то зашуршало, Лин замер. Спустя миг он услышал хруст, чавканье и какое-то щенячье поскуливание. У этих тварей были детеныши. Снова шуршание… Пол здесь прикрывало что-то мягкое, наподобие сухого мха или соломы. Солома!.. Если у Сетаре найдутся при себе камни, или деревяшки, которые надо тереть друг о друга, или… Не то чтобы Лин разбирался в розжиге огня в походных условиях, но по крайней мере он знал, что это возможно, и что Сетаре достаточно предусмотрительна, чтобы запастись чем-то подобным. И в самом деле, в кармане ее куртки он нашел два камня, разных на вес и на ощупь. Чувствуя себя скорее пещерным человеком, чем Прометеем, решившим похитить огонь у богов, он ударил камнем о камень. Послышался треск, рассыпались искры — но тут же погасли. Он стукнул камнем о камень еще раз, сильнее и держа их ближе к сухим травинкам. Спустя несколько попыток занялся крошечный огонек, и в его свете Лин увидел подобие огромного гнезда, которое должно было стать великолепным костром. Туш мертвых животных, несмотря на стойкий запах мертвечины, он вокруг не увидел — только множество дочиста обглоданных костей. Лин раздул огонь и подпихнул туда побольше мха, чтобы пламя разгорелось ярче, а затем несколько сучьев, чтобы пламя не прогорело чересчур быстро. В гнезде возились трое детенышей снежного крота, каждый размером с кошку. Они, подслеповато щурясь, пятились подальше от огня. Лин наконец смог рассмотреть этих животных. Они в самом деле напоминали скорее кротов, чем медвежат: крошечные глазки, вытянутая морда, широкие лапы, предназначенные для копания. Шерсть белая, как снег, хотя эти малыши были еще почти голые, розовые. Не очень симпатичные животные. Несомненно, они вырастут в таких же отвратительных тварей, затаскивающих жертв в свое логово и впрыскивающих в их тела яд, как их родители. И все же это не были какие-то чудовища, это были просто животные с собственным устройством жизни, которое почти неизбежно кажется неприглядным животному другого вида (например, человеку). Они добывали себе пищу, желали продолжить свой род и, возможно, даже были способны на подобие привязанности и заботы. Но Лин разжег костер не для того, чтобы изучать малышей снежного крота. Он хотел сделать подобие факела и осмотреться в этой норе. Так что он нашел в гнезде ветку потолще, обмотал ее мхом и соломой и прошел в один из боковых тоннелей. Поиски не увенчались успехом — снег и снег. Не прошло и пары минут, как «факел» погас. Вернувшись к костру, он соорудил еще один факел и пошел в другую сторону. В этот раз Лин обнаружил кое-что интересное: почти вертикальный ход, который просто обязан был вывести на поверхность. Правда, как туда забраться, Лин не представлял. Наверное, находка ему не пригодится. Жаль. Солома и мох на «факеле» снова прогорели, и он вернулся к гнезду. Двое детенышей крота обнюхивали Сетаре, которую Лин оставил лежать возле костра. Они прижались к ней, словно к родителю. Третий кротенок обсасывал кости кого-то, похожего на зайца. Несколько мгновений Лин тупо рассматривал это; он оживился было при виде костра, почуяв шанс на спасение, но теперь этот шанс снова растаял, мысли стали, как прежде, медленными и неповоротливыми. Он не удержался и выпил остатки воды Сетаре, так что жажда пока его не мучила, но голод превратил живот в комок сплошной боли. Сколько еще он продержится? Скоро от Лина и Сетаре останутся такие же кости, как те, что были раскиданы вокруг гнезда. Да и от этих малышей тоже — сами они не добудут себе пропитание и умрут от голода, или прежде того замерзнут. Кости на снегу, белые и блестящие… Ему в голову кое-что пришло. Он выбрал одну из самых крепких на вид костей и, напрягши все немногие оставшиеся у него силы, переломил ее через колено. Затем сделал то же самое с другими костями, показавшимися ему достаточно прочными. Теперь у него был набор заостренных колышков, которые он засунул за пояс. Когда они с Сетаре пытались протолкнуться через ту узкую щель, Лин убедился, что снег в норе утрамбован очень плотно. Достаточно ли он крепок, чтобы выдержать вес двух человек? Лин с беспокойством склонился над Сетаре. Ее кожа была так бледна, что казалась полупрозрачной. Он смог ощутить дыхание, только когда приложил ладонь к ее рту, и то не сразу. — Не уходи, — попросил он ее двойника. — Живи, пожалуйста. Я приказываю тебе жить. Он никогда не видел всей этой потусторонней чепухи: двойников, Изнанки, жизненных нитей. И все же откуда-то ему было известно — известно всегда, — что стоит ему приказать любому живому существу умереть, и двойник выполнит приказ. Фраваши Нарсе вернулся с Изнанки, когда Лин позвал его. Но послушается ли двойник Сетаре просьбы не умирать? Этого он не знал. Власть даровать жизнь казалась чем-то слишком значительным. Убить было проще простого: если подумать, любой отморозок способен на это, не только Архонт Мира Сего. А сохранить жизнь, не говоря уж о том, чтобы создать новую, — так тяжело. Он мог только просить, а не приказывать. Только воззвать: к небу, к Богу, в которого Лин не верил, к Изнанке, которая, быть может, обладала разумом, стремящимся к некой цели и высшему благу творения, а может, и нет. — Прошу… Пожалуйста… Девочка, конечно, не ответила, даже не шевельнулась. Ее прикрытые глаза под тяжелыми, будто углем нарисованными бровями казались строгими и скорбными, как на бизантийской иконе. Снова покопавшись в карманах Сетаре, Лин нашел такую же веревку и повязку, как те, что еще недавно связывали его самого. Когда он поднимал с земли неподвижное тело девочки, детеныши крота ластились к его рукам, словно щенки. Один игриво прихватил его пальцы зубами. Лин взвалил девочку к себе на спину и примотал ее к себе, пропустив веревку под мышками. Повязкой для глаз он связал ей руки вокруг своей шеи, чтобы она держалась надежнее. Затем он поднял кротят за загривки, одного за другим, засунул их к себе под крутку. Что им двигало? Сочувствие, вина? Он сказал себе, что это трезвый расчет: эти теплые тельца будут согревать его на холоде. Дойдя до круто уходящего вверх тоннеля, он вдавил в стенку пару обломков кости на разной высоте. Подергал их — вроде бы колышки сидели крепко. Поставил ногу на нижний — кость выдержала, не вывалилась и не обломилась. Подтянулся, держась за следующий обломок. Выше воткнул еще один. Один за другим вколачивая в твердый, как камень, снег припасенные колышки, он карабкался вверх, словно по лестнице. Лез и лез… пока его голова не уперлась в потолок. Неужели все было зря? Воткнув очередной обломок под самым потолком, Лин уцепился за него одной рукой и попытался раскопать проход в снегу другой — почти не надеясь на успех. К его удивлению, этот снег оказался совсем не таким твердым, как тот, что долго утрамбовывался в проходах. Этот, должно быть, насыпало совсем недавно, в последние несколько дней. Он легко подался под рукой Лина, осыпавшись вниз в кротовье логово. Несколько движений — и над его головой забрезжил свет. Подтянувшись на локтях, Лин ползком вылез из норы. Какое-то время он так и лежал, слишком измотанный, чтобы встать. Вопреки всему, он выбрался. Выбрался. Его встретило хмурое, свинцово-серое раннее утро. Подняв глаза, Лин увидел башню, к которой они с Сетаре решили идти. Башня стояла все так же высоко на горе и, хотя долина и осталась позади, казалась все такой же далекой. Он заставил себя подняться. Нести Сетаре на спине оказалось куда удобнее, чем на руках, но все равно его вскоре начало пошатывать. Нужно было, наверное, осмотреть высящуюся впереди гору, прикинуть маршрут, но усталость очень быстро прогнала все остатки соображения, он перестал понимать, что творится вокруг. Его хватало лишь на то, чтобы от времени прислушиваться, дышит ли Сетаре. Он ничего не слышал, и снова и снова просил ее двойника о том же, что и раньше — жить. Ему приходилось отдыхать чуть не каждую минуту. Время от времени его затягивало в полузабытье. Один раз он упал — и уже не смог встать. Наверно, у него получилось бы без другого человека на спине. Но он был не один. Лин не хотел покоряться смерти. Его пока даже не тянуло в сон. Он просто почему-то не мог подняться — лежал, корчась на снегу, как червяк. «Если ты сейчас не поешь, то вряд ли доживешь до утра». Три тельца под курткой грели его. И сами кротята пригрелись, доверчиво уснули, иногда шкрябая лапами по его груди. Лин закрыл глаза и, не поднимаясь, вытащил одного из них наугад. Он не помешался от истощения. Наоборот, голод уже не терзал его. Его мысли в этот момент были довольно ясными. Он знал, что если хочет получить хоть самый призрачный шанс на спасение Сетаре, надо сделать хоть что-то, потому что если не сделать ничего, она просто умрет. И он сам тоже. Он вынул из-за пояса одну из заостренных костей, что использовал как ступеньки, собрал силы — и несколько раз ударил кротенка в шею. Он хотел, чтобы убийство было милосердным, как учила Геларе, но кротенок еще несколько мгновений натужно дышал и пищал, цепляясь за жизнь. Лин прижался губами к шее зверя, жиденькая шерсть набилась ему в рот. Теплая солоноватая кровь потекла в горло. Желудок пронзило такой болью, будто его жгли каленым железом. Но он терпел — пил и пил. Прошло несколько минут, и Лин почувствовал, что наконец способен встать. Поднявшись, он положил мертвую тушку кротенка назад под куртку. Без ужаса и брезгливости. Это — еда, и как только желудок немного оклемается, он сможет это съесть, какими бы тупыми и слабыми ни были его зубы. Если он снова выбьется из сил, есть двое других кротят, что пока живы. Лин был глупцом, что не подкрепился раньше в логове, где было столько возможностей сделать это, и теперь за его глупость платили эти малыши, — но он съест их, если придется. Он продолжит путь, даже если придется постоянно отдыхать и продвигаться всего на пару сотен метров в час. Приходила ли ему в голову мысль бросить Сетаре? Конечно. Без ее тяжести у него появился бы настоящий шанс добраться до башни. С ней ему не одолеть этот подъем. Лин точно это знал. Он думал об этом спокойно. Может, страх тоже затмила усталость — а может, это было что-то иное. Испытание открыло ему глаза на некоторые вещи: на то, что лучше действовать, чем бездействовать, даже если все кажется «слишком сложным»; и на то, что он сам — животное, такое же, как эти не то кроты-не то медведи; это было не хорошо и не дурно, это просто была правда — и бледное, без кровинки лицо Сетаре и едва слышное дыхание напоминали красноречивей всяких слов, чем все заканчивается, если считать себя выше природы. И все-таки он был еще и человеком, и для него было что-то ценнее собственной жизни. И это «что-то» необязательно было связано со «своими». С таким чувством, должно быть, солдаты бросаются в бой, когда знают, что проиграют — только это не была верность стране или народу, даже не верность конкретному человеку. Верность себе, может быть. Какая-то бессмысленная надежда, когда никакой надежды уже нет. Хоть мысли и путались, Лин все еще умел считать достаточно хорошо, чтобы понимать, что лучше уж он выживет один, чем они с Сетаре умрут оба. Но это знание не значило ровным счетом ничего. Он просто не мог оставить эту девочку. Это было что-то больше него. Он шел, не разбирая дороги, отдыхал, когда падал, потом поднимался и снова тащился вперед. Он знал, что рано или поздно усталость заглушит в нем последнее стремление сохранить жизнь себе и Сетаре — и все-таки делал шаг, а за ним откуда-то находились силы сделать другой, потом третий. Вперед и вверх. Шажок за шажком. Рыбка за рыбкой.