Якудза

      Вечером в детском саду атмосфера совсем другая.       Ребятишки проигрывают, словно пластинка в граммофоне, свои последние часы перед тем, как их заберут родители, старшие сестрёнки или братишки — а может и бабушки с дедушками, такое даже чаще встречается! — уже зевая во весь свой маленький ротик да краем узких остро прищуренных глаз поглядывая на панорамное окно; а за стёклышком уж и чистое небо тёмным оттенком набиваться начинает.       А детишкам, особенно мелким совсем, довольно сложно к темноте привыкать. Даже после проведения сончаса их не отпускает жадная потребность во сне — Чонвон постоянно журит малышей за то, что они сначала в своих кроватях успокоиться не могут и наболтаться друг с другом, а потом носом клюют на полднике.       Однако расставаться с ними — всё ещё определённо нелюбимая часть его дня: стоит короткой стрелке часов преклониться к цифре пять, как потихоньку, но отчего-то так стремительно в его голове начинает заполняться взрослыми красочная раздевалка детского сада и, напротив, пустеть главный холл, сияющий светлым гладким деревом безопасных низеньких детских горок и нежно-зелёным ворсом ковриков, истоптанных маленькими юркими ступнями, под ногами. А в раздевалке эти же самые ступни своим родителям, бабушкам и дедушкам, братикам и сестричкам вытягивают малыши, словно балерины натягивая носочки и, опершись липкими от сладостей потными ладошками, ожидая, пока на их пухленькие ножки натянут колготки или детские гетры с начёсом. Не месяц май ведь на улице.       Да даже и если месяц май, это почти никогда не останавливает возможно слишком уж заботливых родителей. Иногда Чонвон смеётся над этим, как и Сону — его лучший друг, с которым они делят съёмное жильё и работу воспитателями в элитном детском саду для ребятишек из обеспеченных семей, но осуждать не смеет. Он бы и сам своих бусинок не оставил без малейшего присмотра, бдил бы за ними неустанно, даже если бы выдалась хоть крошечка времени на то, чтобы видеться с ними.       Особенно Хасиэль. Так получилось, что её отец всегда забирает почти самой последней; ну, он приходит исключительно за двадцать минут до начала шести часов вечера, в то время как старшие остальных набегают все, как курицы-наседки, чуть ли не ранее пяти.       Он выдыхает, утирая с лица малышки, которой нет-нет да и три года должно было исполняться на днях, случайно вытекшую из её рта во время бурной игры слюну. Хасиэль умна, да, спору нет, да и читает бегло уже для своего столь юного возраста, но порой невнимательна даже к самой себе и неуклюжа, словно косолапый мишка — возможно даже и тот, которого она почти не выпускает из рук, носясь с ним, как с любимой игрушкой. У этого медвежонка бархатная карамельная шёрстка и любвеобильно распахнутые по бокам лапки, показывающие его предрасположенность к объятиям в любой момент дня и ночи; а его тонкий бантик из полупрозрачной шершавой ткани клетчатый, красно-зелёный.       И чаще последствий, которые всплывают на поверхность вследствие её забывчивости, она просит Чонвона заплести её. Хасиэль деловая, но головку свою с лоснящимися здоровым ухоженным блеском тёмно-каштановыми, с чёрным отливом, волосами под маленькие руки любимого воспитателя подставляет без вопросов. Она всегда в восторге от того, как круто Чонвон-оппа умеет плести: то косичка набок, то закреплённые прямо под загривком объёмные кудри, почти делающие её похожей на актрису шестидесятых годов, а недавно покорили объёмные косы, будто вывернутые на макушке наизнанку. Это «дракончик» называется, как оказалось после, а Чонвон, мило, немного криво улыбаясь, с содроганием вспоминал тикающий электронный будильник, оповещающий о наступлении трёх часов ночи, под ухом, пока он плёл косички жёсткой шевелюре парика.       Сону, сидящий у подножия горки, посмеивается, скосив глаза на своего лучшего друга, что вертится, согнувшись, подле табуретки, на которой Хасиэль практически впервые за весь проведённый в детском саду день пытается усидеть смирно, чтобы он мог сделать ей тугой хвост на затылке. Возвратившийся к собственным делам, озаботившим его под конец рабочего дня, он улыбается ёрзающему на вершине мальчонке, боязливо выглядывающему из-под арки.        — Ну же, Юко, милый, давай, не бойся! — он выставляет руки демонстративно, готовящийся незамедлительно ловить в свои объятия. — Тут не высоко.       Потупивший круглое, но при этом забавно суровое личико в пол, Юко бурчит что-то, больше похожее на смешное, привычно детское бульканье. — Я боюсь… высоко!        — Ничего подобного, — мягким тоном омега ласкает его маленькие ушки, склонив голову вбок. — Это дело пары секунд: раз проедешь вниз — и ты на месте! А тут уже я ловлю тебя в свои объятия. Ты же любишь мои ручки, а теперь вдруг забоялся их?       Юко действительно боится кататься с горки, — об этом говорил даже Даики, его старший брат, красиво выросший в пятнадцатилетнего юношу мальчишка с густой, немного волнистой блондинистой шевелюрой, который обыкновенно забирает его с садика. Для Сону подобный страх звучал так же удивительно, как «боязнь птиц», однако осуждать он не смел: не маленьких детей, тем более.       Улыбающийся, Сону немного встряхивает руками, как бы подначивая малыша толкнуться вперёд, к нему. Юко же, наконец, решается: воровато оглядевшись по сторонам, он нервно сглатывает, что видно по его коротенькой дёрнувшейся шее, а после отталкивается ручонками от бортов горки.       Его маленькая фигурка преодолевает расстояние стремительно, с забавным свистом прочертив небольшую дугу горки сверху вниз, и оставляет лишь прохладный ветерок, взъерошивший тёмно-русые кудрявые локоны мягких волос, пышной шапкой лежащих на голове. Наградой ему становится врезавшийся в уши звонкий смех, мелодичной музыкой позвякивающих в ушах колокольчиков врезавшийся в него. Сону ловит мальчонку в крепкие объятия, осторожно подхватывая его под обтянутой небесно-голубым свитшотом грудью, и стискивает маленький торс с восторгом.        — Какой ты молодец! — восхищённо омега, широко распахнув глаза, качает головой. — Ты понимаешь, что только что поборол свой страх? Ты такой сильный, Юко! Да и, оказывается, с горки не так страшно съезжать? Даже весело, не так ли?       Юко хмурит свои тонкие маленькие бровки, плавными линиями коротких волосков аккуратно уложенные, и склоняет голову вбок, словно пытается понять, поддельно ли восхищение Сону. Кажется, он пытается изучить его своим цепким взором, однако после, словно удовлетворившись, кивает, важно насупившись, отчего его личико приобретает ещё более забавный оттенок суровости.        — Да, — наконец, лепечет он по слогам. — С горки, оказывается, не так страшно съезжать. Даже весело.       Сону воркует над ним. — Но когда тебе это говорили твои друзья, ты не решался. Что же случилось, мой маленький космонавт, м? — он не говорит ничего про его хмурый вид и не комментирует то, что малыш полностью повторил его слова — он просто манит его ласковой волной, и с подачи омеги Юко сбрасывает карты:        — А я только с твоим мнением считаюсь.       Заявление слишком важное и самоуверенное для ребёнка, которому на днях стукнуло три года, оттого Сону и смеётся тихо, снисходительно качая головой. Юко задирает головку высоко вверх, глядя на него своими прищуренными чернеющими глазами-бусинками немного холодно, с присущим ему природным высокомерием и львиной долей скептицизма. Он обнимает ребёнка, что, цепляясь короткими пальцами за его кардиган, ненавязчиво пестрящий узором из коричнево-синих полос, доверчиво прижимается к груди омеги, вкусно пахнущей парфюмом с кислым оттенком персика, и вдыхает около тонкой длинной шеи его природный аромат, глубоко оттенённый сладостью яблока.       Сону хихикает Юко на ухо, прежде чем бережно поцеловать его в макушку, прямо поверх шапки кудрявых волос. Он чувствует нерушимую связь с этим мальчишкой, словно каждый день приходит сюда нянчить собственного ребёнка, и ему кажется, что Юко ощущает это тоже, оттого и выделяет его среди остальных воспитателей — даже предпочитает его Чонвону, святому Чонвону, — но не может признаться в этом из-за своей стеснительности.        — Даики сегодня придёт забирать тебя, да? — спрашивает он, играюче потирая бока Юко, задравшего головку вверх и внимательно разглядывающего его.       Малыш смотрит на него с абсолютно странным лицом. — Наверное, — подобный ответ вызывает в хорошенькой голове омеги небольшое недоумение, однако он не успевает высказать своего удивления. — Его уже долго нет.       И это правда, подмечает Сону про себя, ведь, фактически, светлый зал детского сада с поблёскивающим в приглушённом освещении, погружающем просторное помещение, заполненное детскими аттракционами, в полумрак, деревом уже пустует: бегают лишь ещё парочка детишек, что никак угомониться не могут, да Хасиэль по левую руку от них Чонвону свою уже почти заплетённую голову подставляет.       Он растерянно пожимает плечами. — Может, задерживается в школе?        — Он подарил тебе колечко из платины недавно, — невпопад отвечает Юко, сощурив и так острые вытянутые глаза, из-за чего они ещё больше наполняются непроглядной чернотой — белок совсем поглощается тенью.       Ахнув, Сону вздрагивает; на его лице ломается кривая неловкая улыбка. — Ах, ну это… Да, да, было дело…       Он помнит, как пару недель назад Даики, пришедший забирать младшего брата из детского сада, смущаясь и едва ли не краснея, протянул воспитателю изумрудную бархатную коробочку, на дне которой изумительно посверкивало чёрным блеском ненавязчиво маленьких дорогих бриллиантов в обрамлении выемки кольцо. Юноша прятал блестящие счастьем глаза за светлыми волнистыми волосами — счастьем от того, что наконец смог сделать то, о чём, казалось, так давно мечтал.       Сону, конечно, принял это кольцо, зная, что мальчишка явно ломал голову с выбором, но на руке его не носил, и, как бы ему ни нравился Нишимура Даики, понимал, что в свои двадцать три якшаться с пятнадцатилетним не может — более того, давать ему надежду смеху подобно. Это было бы просто… посмешищем, не вписывающимся ни в какие моральные рамки и нравственные устои.       Юко щурит глаза. — А почему тебе не нравится Даики-сан? Ты не хочешь выйти за него замуж?        — Кхм, — Сону спешит остепенить мальца, со слабой, ненавязчивой усмешкой, растянувшей блестящие косметическим маслом с малиновым оттенком губы, поглаживая его по голове. — Ну, во-первых, твой старший брат не предлагал мне выйти за него замуж. Это был просто… подарок, — уклончиво добавляет он. — А во-вторых, он ещё маленький. Я не могу быть с ним, — Юко качает головой:        — Понятно. Но у нас много денюжек. Это будет хорошо для тебя, потому что мы хорошо живём. Я тоже хочу, чтобы ты хорошо жил, Нуну!       Он чеканит это своим заплетающимся детским язычком с таким суровым лицом, искажённым небывалой серьёзностью, что Сону приходится губами улыбку придавить, лишь бы не рассмеяться во весь голос. Подхватив малыша под попу, омега поднимает его на руки; Юко цепляется за кардиган воспитателя всё так же трепетно и крепко. Сону знает, Юко хочет выразить свои чувства, но фраза «я люблю тебя» для такого мелкого мальчишки сродни смерти — он никогда этого не говорит, никогда, и даже слышать подобное от других для него пустословие.       Странное воспитание. Сону думал об этом, но так и не пришёл к каким-то определённым выводам; в голове лишь очередной раз топчется противно и настойчиво порхает, словно бабочка, бьющаяся о черепную коробку своими назойливыми крылышками, мысль о том, что Юко, как и его старший брат, вероятно, не получили нежности в детстве, когда аккуратно опускает малыша на пол, чтобы крепко поставить его на ноги.        — Я думаю, скоро Даики придёт, — задумчиво отзывается он, бросив мимолётный взгляд на стрелки на стене — без пятнадцати шесть. Он уже начинает немного волноваться. — Милый, сбегай пока в спальню, я помню, ты оставлял там своего дракончика.       Юко твёрдо кивает, и Сону отступает с его пути, милым жестом указывая и провожая малыша, что забавно перебирает своими пухленькими ножками, в спальню, где покоятся в полумраке, разрезаемом лишь внешним светом игрового зала снаружи, аккуратно заправленные детские кровати.       Чонвон, мило сжав руки на груди, тихо переговаривается с отцом Хасиэль — кажется, он успел прийти, пока Сону возился с Юко, оттого старший юноша и не заметил, — высоким крепким мужчиной, чуть тянущим за отметку в сто восемьдесят сантиметров, чьи без возможности не принять во внимание острая, как транспортир, линия челюсти, крепкое тело, что прослеживалось под тканью чёрного распахнутого пальто сквозь ткань закатанной по локти рубашки, и сверкающий строгостью взгляд вполне могли бы заставить плакать по нему модельное агентство.       Но, насколько знали Сону и Чонвон, Джей — как коротко звали мужчину — ничем таким не занимался. Его работа была… его работа была интересной загадкой для человека вроде Чонвона, который почему-то считал, что если Джей исправно платит за размещение своего ребёнка в детском саду, то и нужды выяснять это нет.       Чонвон пугался правды, и Сону, возможно, тоже, когда столкнулся взглядом с высоким мужчиной, который маячил в проходе выхода к раздевалке с другой стороны. Он ни разу не видел его раньше — нет, он точно может сказать, — но он не понимал, отчего мужчина, чья вытянутая вверх фигура, из-за которой ему приходилось наклоняться, чтобы не упереться лбом в основание маленькой арочки, показалась ему такой знакомой. Из-за чёртовой напяленной на лицо самой обыкновенной тканевой чёрной маски остро блеснули широко распахнувшиеся глаза, словно он узнал в Сону что-то важное, мгновение — и вернулись в изначальное положение, хищно прищуренные и притупленные спадающими на них, слегка зачёсанными не слишком большим количеством геля кончиками волос, чья яркая тёмная краска перетекала в грязноватый блонд неравномерных светлых корней.       Засунув руки в карманы своей объёмной кожаной куртки, чей широкий воротник был отделан густым белоснежным мехом, он следил за Сону узкими щёлочками своих вытянутых глаз, словно иное больше не интересовало его вовсе, и весь его вид нагонял жути. Сону ощутил прилив мурашек, почувствовал, как гусиной кожей покрывается отчего-то левая рука, а затем, подобравшись весь, решительно зашагал вперёд.        — Сэр? Извините, сэр? — привлекать внимание мужчины, и так обращённое к нему, не понадобилось, но Сону решил не забывать о правилах приличия. — Кто вы такой и что вы здесь делаете?       Подобные речи, отпущенные строгим голосом, были донельзя забавны из уст омеги перед таким альфой, и они оба это поняли, когда Сону, поравнявшись с ним, стушевался: этот мужчина был выше него на полторы головы, и Сону, чья макушка маячила на уровне его плеча, неловко застыл перед ним; неслышно сглотнув, что, однако не укрылось от внимания незнакомца, он нахмурил брови. Аромат мужчины напротив, состоящий из нескольких аккордов, поразил — сладкие ноты карамели, сливочного масла и ванили, а также солёная кислинка морской соли и сливочного крема обдали его куполом, и он вполне уверен, этот шарм был одной из главных частей его очарования.       Мужчина недолго рассматривал его исподлобья, будто удивляясь или насмехаясь, прежде чем полюбопытствовать: — Кореец, да? — подобный вопрос, отпущенный хрипловатым, на несколько тонов и октав ниже, чем у Сону, грубым голосом, вынудил омегу содрогнуться. — Хорошо разговариваешь по-японски.       Конечно, Сону не мог не выучить неродной язык практически в совершенстве, прожив в Японии более пяти лет, однако сейчас перевод темы не на шутку возмутил его. — Кто вы такой и что вам надо? — по слогам повторил он с нажимом предыдущий вопрос.       Мужчина, кажется, забавлялся его неосведомлённости. — Не эксгибиционист, вроде, так что, по-твоему, я делаю в детском саду? — он дразняще склоняет голову вбок. — Мне нужно забрать своего сына.       Сону хмурится. — Я вижу вас в первый раз.        — Что ж, — будто спохватившись, что, на самом деле, таковым не являлось, мужчина тихо рассмеялся. — Будем знакомы. Мне нужен Юко. Я могу забрать его, Сону, ведь так?       Имя Сону, пророненное с его уст отчеканенным глубоким тоном, заставило омегу поджать губы, едва не содрогнувшись. Что-то неуловимо знакомое прослеживалось в этом жесте — во всех его жестах, но терять голову было нельзя. Этот мужчина напрягал.        — Я думаю, было очевидно, что я не отдам ребёнка мужчине, которого вижу в первый раз, — глаза альфы остро сверкают из-под маски, будто он насмехается над его словами. — В таком случае, вам нужно было написать расписку или передать её от того, кто забирал Юко раньше, — он не знает, почему защищается так рьяно: может, слишком сильно печётся за безопасность или за Юко, к которому так сильно прикипел, а может и всё вместе.        — Будет исполнено, сладость, — с насмешкой гудит мужчина. Он небрежно опирается плечом о дверной косяк, сползает вниз и просовывает руки в карманы широких тёмных джинсов и принимает вид, будто ему всё это не интересно. — Так ты отдашь мне моего сына?       Сону фырчит, возмущённый: — Я вам не «сладость», соблюдайте правила приличия! — его руки сжимаются в крепкие маленькие кулаки, голова задирается вверх так грозно, что даже смешно. — Я ещё раз говорю, я не отдам вам ребёнка просто так. Если вы будете продолжать стоять здесь и настаивать на своём, я вызову охра-        — Отец!       Потрясённый, омега оборачивается. Его широко распахнутые лисьи глаза, расчерченные косыми линиями, наблюдает за тем, как Юко, семеня по полу своими маленькими ножками в небесно-голубых сандалиях и сжимая в ручонках игрушку в виде пузатенького плюшевого динозавра с ярко-зелёной бьющей в глаза чешуёй, врезается в ноги мужчины.       Юко трепетно обнимает отца за его крепкие длинные ноги, насколько это возможно с игрушкой в руке, а мужчина со смешком опускает руку на голову малыша, приминая шевелюру сына крупной смуглой ладонью и, кажется, молчаливо удивляясь её мягкости.        — Кажется, вчера Даики не предупредил вас, что сегодня я заеду за Юко вместо него? — он насмешливо улыбается, что виднеется по шевелению губ под маской. — Я надеюсь, такого больше не повторится. Я буду напоминать ему о предупреждениях впредь, Сону.       Его глаза из-под маски глядят с высокомерием, а украшенный самодовольством взгляд смеётся сверху вниз, словно он только что выиграл в большой игре. Действительно пристыженный, Сону потупляет глаза в пол и сжимает плечи, и, всё ещё не желая мириться с чужой нахальностью, хмуро бросает:        — Извините.        — Мы квиты, — мы не квиты. — Я не в скором времени побеспокою вас снова, — господин Нишимура передёргивает плечами. — Примите мои извинения.       Сону застывает в изумлении; его безвольно опущенную вдоль тела руку подхватывают, и мужчина, едва, словно обращается с хрупким изделием, сжав чужую ладонь, белеющую в захвате его медовой кожи, вновь насмешливо сверкает глазами из-под маски, после чего мгновение смыкает веки и оставляет на руке омеги, вкусно пахнущей клубничным кремом, утончённый поцелуй сквозь ткань.       Пришедший в себя быстрее, чем альфа ожидал этого, Сону отдёргивает руку и отворачивается стремительно. — Нахал, — бросает он, лепеча скорее себе под нос, чтобы отцу Юко не довелось его услышать.       Но, конечно, от мужчины не укрывается его дерзкое высказывание, как и набившиеся румянцем очаровательно нежно дутые щёки. Он коротко смеётся, его хохот плотным куполом налегает на голову Сону, прежде чем шепнуть что-то Юко, преданно наблюдающему за ним, присев на корточки, и, выпрямившись во весь свой огромный рост, скрыться там, где появился — в дверях раздевалки, увлекая за собой мальчонку за руку.       Тело слегка подрагивает от этой встречи; Сону встряхивает плечами, а после косит глаза влево. Чонвон всё ещё не закончил разговор с отцом Хасиэль, что, смиренно прикорнувшая на руках альфы, чьи светлые платиново-серебристые волосы забавно выбиваются из тёмного тщательно подобранного образа, периодически зевает в его плечо; кажется, младшему омеге едва ли не было всё равно на сложившийся почти прямо под его носом конфликт. Юноша делает шаг в сторону, чтобы до него долетали голоса, и удаётся немного подслушать:        — …я понял вас, — более взволнованно, чем хотелось бы, бормочет Чонвон, переминаясь с ноги на ногу. — Но вы должны знать, господин Пак, что я не учитель — я воспитатель, поэтому я не смогу обучать Сиэль и Ана корейскому так, как обычно делают это репетиторы. Я буду делать это как… как я это понимаю.        — Меня устраивает такой исход, — его голос, довольно высокий и слегка шипящий, словно бы отдающий осадком змеиного говора, режет густой воздух. — Если мне не понравятся их успехи, я разыщу для них другого специалиста.        — Я вас понял, — Чонвон кивает, терзая кроличьими зубами пухлую нижнюю губу. — Я постараюсь не подвести вас.        — Ты не «постараешься», — шипит следом змеиный тон. — Ты сделаешь это. Я напишу тебе позже.       Подобравшись, Чонвон, несмело сглотнув слюну, отвечает: — Хорошо.       Сону хочется закатить глаза — сколько пафоса! Но Чонвон не мог этого сделать, и он продолжал изгаляться перед строгим, не очень дружелюбным, не очень вежливым мужчиной, а ему оставалось только отвернуться, чтобы впиться сухими глазами в светлый пол и вернуться к мысли о том, что он точно уже где-то видел эти глаза.