Мы встретились не знаю для чего

Хорошо не там, где нас нет. Хорошо там, где мы когда-то были, и одинаково хорошо и тоскливо в воспоминаниях об этом призрачном «когда-то». Ване вот навсегда сладкой болью в груди останется в памяти тот день, когда ему удалось вытащить Андрея из запоя прямиком на улицы солнечной Москвы. Непривычная серость тесной кухонки постепенно сводила с ума их обоих. Одного на постоянной основе, другого – только когда он приходил проверить, всё ли нормально. «Нормально».. громко сказано. Никогда, ни при каком из визитов не было твёрдое «нормально», всегда было неутешительное «средне», или, того хуже, совершенно отвратительное «бывало и лучше». Так что определённо нужно было хоть что-то предпринимать. Всё началось после похорон. Андрей всё время теперь был такой непонятный и хмурый, почти не шутил, а все безобидные подколы, которые раньше вызывали реакцию, мол, да иди ты, теперь воспринимались нервно и болезненно. Конечно, он посмеивался, но видно что отрешённо и вообще исключительно ради приличия. Привычно бесился, если начинали про маму, только во многом более гневно чем всегда. В общем, ну очень плохо переносил прошедший бал скорби. Потом вылезли и другие мрачные звоночки. Ваня уже начал лазить по всяким статьям про стресс и трудное переживание потери, стараясь максимально избегать темы суицида – его мозг не мог просто так взять и осознать, к чему это всё может привести. Может, но не приведёт. Ни за что. Он не позволит этому случиться, иначе и сам не переживёт. Но всё же, почти все признаки, перечисленные в таких статейках, совпадали. Это, вполне ожидаемо, вообще не успокаивало, а наоборот призывало к более решительным действиям. Между тем, и так в хлам разъёбанные Андреевы нервы окончательно лопнули. Вот так вот, как по щелчку. Днём всё было ещё более-менее, но вот ночью, как только он ложился спать, вся хтонь, до сих пор копившаяся где-то в ногах, равномерно распределялась по всему. Особенно точно она попадала в голову. Мысли, мысли, мысли.. мысли просто так, бредовые мысли вслух, мысли-фоновый шум. Мысли мешали ему спать и нормально существовать. Наедине с собой, слыша в немой мелодии ночи тот высокий, ни на что не похожий голос, различая во влажном мартовском холоде родной запах тошнотворно сладких духов, эти ебучие мысли сводили с ума, и не замолкали, не хотели и не могли умолкнуть. Не было в том месяце ночи, когда он не плакал, ненавидя себя за свою мягкотелость. Всё крутил, и крутил: «А если бы я тогда настоял? Если бы раньше заволновался?» Если бы. Сам то прекрасно понимал, что никакое количество вины не изменит прошлого, но никак не мог остановиться. И, кажется, в конце концов, он остался ни с чем. Он не знал, откуда вырвалась эта тревожная мысль, и боялся признаться себе в том, что это правда. Молча закрывался сам от себя же, беспомощно прикрывал лицо ладонями, не замечая, как снова капают эти нелепые слёзы. Словно бы эти воспоминания, сам её нежный образ, кажется навсегда выжженный на внутренней стороне век, ускользали из глаз и скатывались по щекам. Да, он почти забыл поцелуи в макушку и давние колыбельные, но как забыть мягкую футболку со сладким запахом мака? Нет, невозможно. Была даже идея рассказать обо всём хоть кому-то, чтобы не сублимировать бесконечно это всё в себе. Не смог. В последний момент сбрасывал звонок, уводил тему разговора в другую сторону, молча уходил стоя уже у порога. И по новой начиналась эта болезненная ночная саморефлексия, каждый раз по новой заводились монологи о собственной трусости, ничтожности, глупости. Ване, само собой, стало сильно тревожно при виде состояния друга после недельного запоя. Прежний Андрей возвращался только на съёмках камеди и в тг-шных кружочках. Всё такой же весёлый, вечно шутящий невпопад, улыбающийся тепло-тепло. Ваня из-за этого правда ждал новые кружочки, новые концерты. Но вот уже апрель, а его всё меньше. На звонки редко отвечает, на сообщения – вообще раз в пару дней. На совместных съёмках, когда не смотрят камеры выглядит таким поникшим, тихим, и, откровенно говоря, очень, очень печальным. И, боже, до чего же становилось хорошо, когда удавалось рассмешить его. Да просто добиться улыбки. Май прошёл тихо, почти безболезненно. Все уже смирились, перестали давить и расспрашивать, со стороны Бебур казался более нормальным. Ключевое слово – «казался». Он принял позицию подвальной мыши, слепой и немой. Не высовывал носа из своей норы, с головою окунаясь в холодное густое горе всё глубже и глубже, иногда вырываясь обратно в светлое поднебесье, только чтобы глотнуть воздуха и снова быть утянутым в коварную топь ночи. Ага, ночные приступы участились, вступили с новою силой, стало совсем невозможно спать: сердце так сильно билось, что почти ощущалось, как оно глухо барабанит изнутри по рёбрам. Сначала на выручку пришли всякие успокоительные, а когда и они перестали помогать, Андрей перешёл на спиртное. Это более чем нелогично – пытаться забыться в алкоголе. Но его измученному разуму, находящемуся тогда на грани безумия, уже было всё равно на такие незначительные вещи как логика. Зато теперь удавалось заснуть раньше, чем за полчаса до будильника, и на том спасибо. Все последующие летние месяцы были похожи на ад. Андрей, пусть и в небывалом праздном спокойствии, но всё-таки не обходился и дня без выпивки. Бухал по чёрному в любой день, когда на завтра не были запланированы какие-то съёмки. Всё-таки, работа ему пока что была важнее. В пьяном угаре он так же, как и всегда, помнил о потере, но чувства сильно притуплялись, что помогало временно ощущать себя не так паршиво. В это же время Абрамов стал постоянным гостем его квартиры. Навещал утром, помогал справиться с похмельем и заставлял хотя бы встать с постели. Кто-кто, а вот Ваня всегда чувствовал, что творится на душе у близких его сердцу людей. В этом случае на душе у Бебуришвили скребут кошки, ему явно неспокойно, и весь он так и просит о помощи. Не буквально, конечно. Сам то никогда в жизни не полезет с жалобами, и уж тем более не попросит поддержки. Но язык его тела, эти взгляды потемневших со временем влажных глаз, и все прочие невербальные знаки, давали понять: что-то не то, не на своём месте, так, как никогда не было и быть не должно. В этот раз привычный утренний визитёр не приехал. Андрей не сразу сумел оторвать щёку от подушки, поднялся только спустя пару часов после пробуждения, и то чтобы пятнадцать минут побродить туда-сюда по квартире, успокоить сушняк стаканом воды, да лечь обратно. Снова он проснулся уже вечером, когда кто-то похлопал его по плечу. Не подал виду, что в сознании, только перевернулся на другой бок и продолжил теперь уже наигранно сопеть. – Ты же не спишь, так? –, мягко сказал отдаляющийся Ванин голос. Бебур повернулся обратно, приподнялся на локтях и уставился на гостя. В комнате было темно-темно, снующая из угла в угол серебристая фигура вдруг остановилась у окна. – Не сплю. И как ты догадался? Он с секунду похлопал глазами, прежде чем полностью сесть в постели. Тело ломило, оно не могло перестать трястись от холода и почти физической боли. «Господи, каким же ты стал жалким.» – обжигал губы изнутри несмелый полушёпот, не смеющий вырваться наружу. – Когда спишь – дышишь по-другому, – отчеканил Ваня отстранённо и даже слегка разочарованно, – Ты сегодня весь день пролежал? – Ну.. я вставал около десяти утра, наверное.. выходной же сегодня, не? Мне нужно выспаться, как-никак. Абрамов вдруг так странно улыбнулся. Его эмоции было не разобрать в полумраке, нарушаемом только редкой дорожкой лунного света. – Одни и те же отговорки у тебя. Просто признай, что не смог проснуться без моей помощи, – его злости хватило только на ещё один недовольный полувздох, – Ладно, давай сюда подушку. Ваня, как ни в чём не бывало, взял подушку и принялся взбивать. Так всегда делала мама, когда укладывала его пьяного спать. И тоже так ворчала, упрекала, но продолжала любовно взбивать чёртову подушку. Андрею вдруг стало так хорошо и так невыносимо одновременно. Всё ещё остался человек, который, не взирая ни на что, до последнего поддерживал и заботился о нём. Но между тем оставалось такое паршивое чувство. Снова ему чудилось её присутствие. Блять. Андрей закрылся, ото всего и ото всех, от себя в первую очередь. Прямо как в детстве, подобрал колени к груди, неприятно комкая одеяло, и уткнулся лицом в них. Эти нелепые слёзы капали, снова. – Дюш? Ты чего? Ответа не последовало. В голове пустота, пустота, бесконечно глубокая пустота, чёрная, затягивающая, такая что разум его не способен объять всю её разом. – Прости, прости, я перегнул палку, виноват. Отвратительно. На языке вертятся слова, сотни, тысячи слов, и одновременно с этим тупой металлический привкус, словно бы эти слова прямо там на языке и гниют. Осознание собственной поганой беспомощности тошнотою подступило к горлу. – Ну? Посмотри на меня, пожалуйста. Он совершенно точно сейчас дошёл до точки кипения. Дрожь новой липкой волной прокатилась по всему телу, пошла с новой силой. Всё же, Бебуришвили сумел заставить себя слегка приподнять голову, чтобы только глаза было видно. – Почему ты всё ещё тут? Я же не нужен тебе такой вот.. проблемный.. –, слова у него вырывались помимо воли, особенно последнее. «Проблемный» – максимально точное описание того, как он видел себя в последние полгода. – Пиздец. Я просто исчезну, и всё станет легко. Вы все сможете спокойно жить дальше, – пробурчал Андрей в сгиб локтя, а для убедительности добавил на распев, – и всё-ё-ё… передашь потом Лёшику, что я на него вчера не хотел кричать? Правда не хотел. Я никого никогда не хотел обидеть, просто само это как-то происходит постоянно- – Так! Прекращай, никому не станет без тебя лучше. Я не смогу дальше без тебя, верится тебе в это или нет. А ну, укладывайся давай, завтра всё порешаем. Он помог мужчине лечь на бок, закутал его в одеяло и, поджав губы, выскочил из комнаты в коридор, точно летучая мышь из ада. Дошёл до кухни, по дороге теряя силы, опустился на стул и зло уставился на стену. Захотелось вдруг тоже разреветься. Нужно срочно что-то с этим делать. «Я останусь на ночь у Дрона, буду завтра вечером.» – только и успел отправить сообщение. Эля поймёт, Эля знает. * Ватные облака проводили рассвет. Утро приветствует, целует солнечными зайчиками в лицо, а он ворочается в кровати и жмурится. Недовольно что-то бурчит. Без очков совсем ничего не видно, суматошный пляс резких цветовых пятен сильно мозолил глаза, но даже сквозь них можно было достаточно чётко увидеть вчерашнего гостя, зашедшего только что в комнату. Абрамова фигура на фоне всего этого омерзительно яркого беспорядка выглядела такой мягкой, почти что воздушной: молочно бледная кожа, голубая рубашка (?) и, по всей видимости, домашние штаны Андрея. Первая же мысль была о том, где он сумел откопать эти штаны, а вторая – какого чёрта он их напялил. Но на возмущение сил не было. – О, уже проснулся? –, очертания его стали чётче, когда Бебур наконец надел очки. Он привалился плечом к косяку, скрестив руки на груди и слегка вздёрнув подбородок. Две верхние пуговицы были небрежно расстёгнуты, обнажая ключицы, а сама фланелевая голубо-белая рубашонка стояла пузырём – видно, что сам только что со сна. – Как видишь, да. Ты серьёзно остался у меня на ночь? –, тут же полез со встречными вопросами, – И где спал? – Так с тобой же и спал. Не уж то не помнишь? Андрей прикусил язык. И правда, вот только что вспомнил, как посреди ночи захотел перевернуться на другой бок и уткнулся в чьё-то плечо. Шумно выдохнул, на секунду снова зажмурившись: на этот раз от пронзившей виски головной боли пополам с осознанием.. А когда снова открыл глаза, Ваня был уже совсем близко. Расфокусированный взгляд его спокойных, слегка прикрытых глаз пугал сильнее любой самой ужасной гневной гримассы. На лице его застыло выражение странной беззлобной усмешки. – Даю тебе час на утренние процедуры, потом потихоньку собираемся и поедем. – Куда поедем? –, он вдруг чуть оживился, хотел уже было вскочить, но понял, что тогда бы тут же врезался в Абрамова. – Ну, сегодня вечером у тебя камеди, а потом… –, остановился посреди предложения, видимо думая, стоит ли сейчас об этом говорить. – Потом? – Я покажу тебе Москву.