Дерьмо случается,
расстраиваться нечего.
Это точно прошлое, доверьтесь мне. Я ведь не лжец. Его преследуют. Гудящие от бесконечного бега ноги увязают в пучине прошлого. Костлявые руки хватают за лодыжки, разрывают острыми пальцами кожу, проникают под плоть, пытаясь добраться до кости. Тёмная субстанция обволакивает колени, не даёт уйти, сжимает до треска, до хруста, до крика. Боль невыносима. Хочется кричать. Но он не кричит. Он… уже не кричит. Эхо прошлого отражается в настоящем, волнами дрожи напуская на него собственный надрывающийся в бесконечных и жалких мольбах голос. Такой же бесконечный, как его стремительный бег. Такой же жалкий, как его последние крупицы надежды на освобождение. Пусть даже им окажется смерть, всё равно. Стальными путами необходимости присутствия его сковывает дикий ужас. И он не может этого выносить. Хочется сдаться. Хочется упасть в раскрытые объятия голодных существ, наполнивших его беззащитный разум. Прекратить всё. Не хочется боли. Не нужно боли. Разве он мало страдал? Разве в жизни своей делал он хоть раз что-то по собственной воле? Разве его поступки не могут быть прощены? « –..кто ещё мог передать им эти данные? Кто, кроме вас, профессор, обладает доступом к столь глобальной информации?..» « –..Если ты захочешь увидеться со мной, ты всегда сможешь это сделать, и не важно, какой вердикт вынесет босс..» Что он сделал не так? Ограбил? Убил? Изнасиловал? Предал то, чему посвятил жизнь? Предал тех, кто также фанатично разделял его желание создать оружие, способное завершить эту бесконечную войну? Тех, с кем ночами делил лабораторию в мучительном ожидании результата?.. « –..У Вас ещё вся жизнь впереди, чтобы показать свой дурной характер. Почему бы сегодня не взять выходной? Как долго Вы будете язвить и сыпать проклятьями таким обыденным тоном, словно сейчас решатся вопрос не вашей жизни, смерти и вообще существования, а моей судьбы?» ...это был не он. Он не мог иначе. Тёмные сумерки впереди зловеще мерцали предвкушающими взглядами. Сотни глаз, сотни рук… Он знал, теперь они проникнут в его тело. Плевать на ноги. Он не боялся боли. Но когда его тело разрывали на куски, когда существа обращались искрами, снова и снова, раз за разом, бесконечно долго выжигая на страдальной коже слова приговора… Он чувствовал себя виноватым. Его заставляли чувствовать вину, подчиняться, терпеть боль. Его учили манипулировать, молчать и идти, не останавливаться. Предавать, молчать и идти. Не останавливаться. Подставлять, молчать и идти. Не останавливаться. Только продолжать стремительное движение в неизвестность, чувствуя покрытой холодной испариной кожей ледянящее душу дыхание, сковывающее движения, замораживающее душу, разум, мысли. Если он остановится хоть на миг, его поглотит что-то более ужасное, чем бесконечная боль. Оглушительно громкий стук собственного сердца больше не заглушит криков его настоящего. Оно снова заставит его кричать, срывая горло. Оно сожрёт его целиком. В этом прогнившем мире, словно накрытом чёрным саваном, погребенном у самого ядра, — также прогнившего и тлеющего от когда-то яркого и цветушего пламени жизни.. Есть только Он и преследующее его, вызывающее ужас и безумие нечто. Он чувствует его присутствие. Чувствует, как каменеет, как начинает скулить. Чувствует солёные капли выступившей на лбу испарины и слизывает их с обескровленных всеоблемлющим морозным ужасом и усиливающейся паникой губ. Исскусанных. Истерзанных им самим. До боли, до крови, лишь бы не кричать. Сотни. Сотни и тысячи раз он проходил через это, но с каждым разом боль словно усиливалась, пытаясь проникнуть внутрь. Прогрызть дыру в его сознании, сожрать рассудок. Он был пропитан болью. С ног до головы. Его взгляд означал сущее отчаяние во плоти, а беспомощно приоткрытый в беззвучном тяжёлом дыхании рот — последний крик. Последний звук, изданный его высушенными пыльным запахом связками. Последний вдох, совершенный перед бесконечными яростными метаниями и борьбой.. Бессмысленной. « –..Ваш запрос на перевод в военизированный фонд подтверждён. Вы лишаетесь номерного знака и доступа к текущим экспериментальным исследованиям и практическим процессам.» ...костлявые руки только лишь коснулись его раскрытых рёбер. Но он взвыл. Фрагмент самого пика мучений словно растворился в том же устрашающем сумеречном тумане со множеством оголодавших взглядов, но преследующая разорванную грудь боль напоминала «Он не пережил». Не убежал. Не спасся. Это только кошмар. Реальность страшнее. С предателями не церемонятся. … Он никогда не боялся кошмаров. Он не боялся боли. Он боялся смерти. Боль не несёт смерть. Смерть не несёт боль. Он боялся смерти, но не своей. Он часто рассуждал о смысле жизни, не понимая, найдёт ли когда-нибудь своё предназначение. И выполнит ли его. О смерти он начал думать относительно недавно. Связано это с тем, что… Бесконечно долго, в течение десятилетий, он постоянно видит один и тот же сон. Сон, в котором его жалкое подобие, беспомощное и ослабшее серое тело вдруг становится темницей его сознания. И в течение всей борьбы он ждёт, когда темница разрушится, а истерзанное сознание вернётся в его сильное живое тело. Возможно, — едко шептал его собственный голос, — стоило хоть раз поддаться. Но сама мысль о том, что это нечто может быть смертью, взбудораживала его, наполняя душу страхом. И страх его был иррационален. Он не понимал, чего именно боится. Изначально. Но потом сознательно стал отрицать возможность смерти. Отрицать внутреннее желание позволить ей одержать победу. Возможно, он просто боялся неизвестности, принимая знакомую и уже родную боль. Привыкал к боли, предпочитая её пугающей своей непредсказуемостью смерти. Он помнил, что всегда задавался вопросом о смысле жизни, о своей сущности, о своём предназначении, но… О смысле смерти он начал думать относительно недавно. Но в голове была лишь пустота — которой смерть, впрочем, вполне может являться. И это был самый приятный его разуму вариант. Если же после смерти жизнь, то смерть по сути отрицает саму себя. Она бессмысленна. Можно ведь и не охранять свою тайну столь ревностно, если в конце концов ничего не изменится. И если смерть лишь граница между двумя мирами, то как быть людям, принимающим её значение, как противоположное жизни? Людям, желающим умереть и исчезнуть? ...Он бежал, не зная куда и зачем. Как ребёнок, потерявший материнскую руку. Куда идти? Кого звать? Одиночество съедало его изнутри, но даже этого он не мог осознать. Пустота — внутри. Шаг — последний миг перед падением. Бездна преследовала, шептала, молила не поддаваться ей. Или это он молил себя, вынуждая идти вперёд, бороться? Или это он был бездной, которая поглощала его собственный разум, мешая мыслям найти выход к свету? Сущностью он осознавал, что должен бежать. Всем естеством понимал, что должен хватать и искать, искать, искать. Найти то, что освободит, поможет. Избавит от боли. … В остальных случаях он видел смерть, как бесконечное страдание. Страдание не сравнится с болью… Оно сложнее, тяжелее, более невыносимо, ведь так? К боли можно привыкнуть, говорили ему. Можно ли привыкнуть к вечному страданию? Он знал, что разделял эти два понятия. Боль для него не могла являться и не являлась страданием, по сути своей очевидным. Он привык к ней. «Но для людей это одно и то же.» — проносилось иногда в его мыслях. А в таком случае ему уже и не было смысла выбирать между смертью и болью. И все же, он предпочтет не сбегать к неизвестному, необъяснимому и вселяющему лишь ужас и дрожь перед властью этого необъяснимого над его сознанием. … Взрывы. Крики. Его пустой взгляд медленно скользил по маленьким объектам, стремительно приближающимся к нему. Влечение, желание и необходимость бежать им навстречу были слишком сильны. И снова его вело тело, инстинкты, всполошенные надеждой. Холодно. Это странно и непонятно осознавать. Постепенно он начинал видеть, видеть чётче и яснее. Но с каждой секундой, когда ему удавалось сформировать в сознании мысль, она разрывалась на сотни осколков и впивалась в конечности. Слишком лёгкие для такого огромного тела. И он снова побежал вперёд, в поисках того, что поможет. Неизвестно, что это было и было ли вообще, но оно должно существовать — иначе есть ли смысл… был ли смысл в столь бесконечно долгих скитаниях? И снова пустота. Что-то громыхнуло справа, привлекая отрешенное внимание, и сотни мелких дробных звуков постепенно стали отдаляться от него. После нового громкого звука небо окрасилось красным, но его пустой взгляд лишь глупо проследил за рассеивающейся на сером небесном фоне лентой и снова обратился вдаль, где чёрные точки замерли и не двигались. А затем стали стремительно приближаться, и уже чёрным цветом его окутала новая рассеивающаяся в воздухе лента. Маленькие предметы вились вокруг, издавали звуки, но, попав к нему, не могли вырваться из его конечностей. Затем челюсти его огромной головы разомкнулись, чтобы в следующую секунду сомкнуться и сломать маленькое лёгкое создание, издавшее перед тихим хрустом очень громкий звук. И на этот звук пришли ещё. Много. Очень много. Горизонт упал, земля сменилась небом, и снова красные ленты скрестились над ним. Один из тех, кого он держал в своей конечности, не издавал больше тех громких звуков. Его тело напряглось в попытке встать, но ему не на что было опереться. И он пополз, хватая свои маленькие цели челюстями. Надежда не покидала его. Он искал то, что должно было быть в этих маленьких созданиях, размахивающих перед ним конечностями и издающих странные звуки. Но теперь он лежал, с усилием сжимая зубами очередную жертву своих поисков, и не мог двинуться дальше. Челюсти разомкнулись, когда он вздыбился вверх одним лишь телом, лишённым конечностей, и половина сжатого в них создания устремилась вниз. И он устремился за ней, встречая препятствие в виде рыхлой белой земли головой. Холодно. Тёплый огонёк приблизился к его глазу. Этот огонёк держало в руке точно такое же маленькое существо, которых он ловил. А ещё оно, кажется, кривило ему свое лицо, а в совсем крохотных глазах было что-то теплее того огонька, который обжигал его сейчас. Он дёрнулся от запоздалого неприятного чувства, пронзившего оба глаза, и замер. Больно. Небо стало тёмным, пусть он и не видел этого, но его огромное тело законстенело и больше не двигалось, даже лишенное глаз. … Белая земля слепила глаза, отражая тысячи маленьких огоньков, мерцающих над ним в темноте. Небо все ещё было чёрное. Несколько точек мелькали перед его головой, прижатой к земле. Сотни тонких веревок лианами опутывали шею и все тело, и он мог лишь безучастно смотреть своими пустыми глазами вперёд, на стоящее перед ним маленькое создание. Оно сделало шаг вперед, затем ещё один, — очень медленный, — держа в руках ещё более крохотное подобие себя с такими же конечностями. И бросило это крохотное тельце к Нему, в непроизвольно раскрывшиеся навстречу огромные челюсти. Пронзительный яростный крик и яркая вспышка озарили окрестности, отражаясь от покрытых ледяной корой деревьев-гигантов, эхом распространяясь вглубь леса, преодолевая километры, укрытые мокрым и истоптанным титанами снегом. Его сущность разрывалась на части, мир словно с треском обрушился на него, прижимая к земле и лишая дыхания. Он забился в конвульсиях, яростно вздрагивая телом и вырываясь из сотен нитей, сковавших его. Его крик, наполненный одновременно сладостной истомой и невыносимой болью, вотворял в себе ту самую надежду, к которой он стремился десятилетиями. За которой шёл, ведомый лишь глупым внутренним зовом, лишённый мыслей и части разума. …И желание всё сжечь, увы, так бесчеловечно,
Но есть в каждом человеке.
pyrokinesis