Я не вижу в себе ничего,
Что выходит за рамки вещей,
Но безумие не отражается в зеркале.
Подземный город. Центральный район. Старый темный плащ висел у двери, блестя холодными каплями в огне зажженной масляной лампы. Мягкий тёплый свет рассеивался по комнате сумеречной дымкой, создавая иллюзию тепла в продрогших внешним холодом каменных стенах. Треск свечей почти сливался с гулом бушующего за окнами ярмарочного волнения и громом зазывающих голосов по стеклам, скрытым плотными занавесями. И все же в комнате было достаточно тихо и спокойно. — Не знаю, насколько это правда, — на деревянный столик у дивана, ещё несколько минут назад заваленный книгами, чертежами и записями, но сейчас пустующий, с глухим стуком опустилась чашка ароматного ромашкового чая и небольшой деревянный бочонок с земляничным вареньем, — Но один из солдат когда-то рассказал мне, как среди деревенских детишек раньше ходили слухи, что если перед сном съесть что-то сладкое, злые духи не захотят тревожить твои сны своими кошмарами. Парень мельком заглянул в слегка распахнутые от удивления глаза гостю, сидящему на старом диване в великоватой, но сухой и чистой одежде, пахнущей по особенным причинам сухим сеном и травами, и подмигнул: — Вот только что-то все они бегали за сладким к нему. Видимо, взрослые этих злых духов не боятся, и детям сладости перед сном не дают, потому что не верят. — он мягко хмыкнул и ухмыльнулся, выпрямляясь и словно что-то вспоминая, — А как же тут не поверить, когда кучка жалостливых мордашек у тебя на пороге так убедительно выпрашивает хотя бы по печеньке? Я бы... — УПМ Фарлана не работает. — перебив хозяина, отчеканил гость стальным голосом и отвёл взгляд, не решаясь поднять глаз. — Хорошо, я достану новое. — спустя пару секунд раздумий раздалось в ответ. — Леви, поешь. — с тихим вздохом закончил парень и слабо улыбнулся, мельком наблюдая, как плотно сжатые бледные губы незаметно приоткрываются в облегчённом выдохе, и сам Леви постепенно расслабляется. Это всегда забавляло хозяина мастерской. Весь насупившийся, натянутый хлесткой струной, этот парень мог в любой момент настолько отдалиться от него, закрыться в себе, что больше ничего не оставалось, как медленно плавить безмолвную ледяную стену спокойной речью и обыденными новостями. — Рейн. Прости. — тихо раздалось почти таким же твёрдым голосом. И многие бы подумали, что юноша извиняется лишь из уважения, из ощущения собственной зависимости от человека перед собой. Но Рейн знал — в словах, прозвучавших для него, было больше искренности, чем в каких-либо произнесенных многими окружавшими его людьми. Он вернулся к рабочему месту — на полу, на расстеленном, пожелтевшем от времени покрывале, были разложены десятки маленьких механизмов, тысячи болтиков и различных деталей. Рядом, с письменного стола на него светила настольная лампа, которую можно было назвать и основным источником света в комнате. Свечи не так заметно вносили свою долю света в тёмные сумерки дальних углов, а потому яркий огонь лампы приковывал взгляд. Леви, вдыхая тёплый аромат терпкого чая, сильнее прижал колени к груди и опустил на них горячую потертую чашку. Провел большим пальцем по небольшому сколу на керамической ручке и обхватил ободок, мягко отпивая обжигающий приятным теплом напиток. Его взгляд, пронзительный и ясный, отражал знакомый силуэт, склонившийся над работой. Широкий разворот сильных плеч, прямая спина, поражающая столь ровной осанкой, — что удивительно при работе в подобных, столь неудобных позах. Тёмные брюки плотно облегали крепкие бедра, а старые ботинки, лишённые шнурка, дополняли родной образ своей неказистостью. Но Леви знал — в такой обуви парень никогда не покажется на людях, поддерживая статный образ, а потому его доверие грело изнутри сильнее горячего чая. Плотная ткань посеревшей со временем рубашки натягивалась, еще выраженнее демонстрируя широкую напряженную спину и сминаясь в складках, стоило Рейну протянуть руку к дальней детали. Закатанный рукав открывал крепкое предплечье, а стянутые мягкой тканью перчатки пальцы умело подхватывали и соединяли в один сложный механизм множество ничего не значащих в глазах парня частей. Тонкие черные ремешки на запястьях, удерживающие перчатки, странно и одновременно гармонично сочетались с их темно-серой тканью. А та, в свою очередь, резко контрастировала с белой кожей предплечья. Завороженный отточенными движениями, он не заметил, как Рейн повернулся к нему, и серьёзный взгляд темно-синих глаз постепенно прояснился и выжидающе замер, встречаясь с его собственным. — Я знаю, чего ты ждёшь. — размеренным голосом прозвучало из уст Аккермана, — Но я не знаю, что должен сказать. Взгляд парня перед ним сурово потемнел, и Рейн поднялся на ноги, напряжённо прислоняясь к краю стола и скрещивая руки на груди. Леви не относил это замешательство к себе, он сам злился на собственное бессилие и не понимал, в какой момент его жизни все повернуло к такому исходу. Он был молчалив и безучастен, сверля глазами оставшийся нетронутым бочонок с вареньем. Было ужасно стыдно и неловко снова просить о чем-то подобном близкого человека, но ему ничего не оставалось. Рейн сильно рисковал ради него и его друзей, но парень ведь имел те связи, которыми сам Леви не располагал. Обладал качествами, которых Аккерман был лишён, как и авторитетом среди значимых лиц. Помедлив, Рейн все-таки произнес, подходя ближе и опускаясь на колени перед напряжённым внутренне парнем: — Я могу спрятать вас, помочь укрыться от того, кто, как он выразился, все равно вас найдёт. — Нет! — прозвучало резко, неожиданно. Столь значительные перемены в человеке перед ним заставили Рейна удивлённо замереть, так и не коснувшись рук сжавшегося, но смотрящего твёрдо и непреклонно Аккермана. — Тогда мы точно не сможем выбраться из этой норы, Рейн. Ты помнишь, о чем я говорил тебе в первую нашу встречу? Ты не ответил тогда, так ответь сейчас. Под напором уверенного взгляда напряжённые плечи хозяина мастерской словно окаменели, замерли, лишённые движения. Глубокий взгляд синих глаз потемнел, словно опасные воды океана, а губы застыли между слабым оскалом и подобием мягкой улыбки. — Леви, ты прекрасно знаешь мой ответ. Ты знал его ещё до того, как задал мне тот вопрос, так чего ты ждёшь от меня сейчас? — на мгновение прервав фразу от того, как громко прозвучал его низкий голос в сумерках комнаты, он закончил уже тише, спокойнее, — Я не могу покинуть Подземный город. «–..почувствовать себя счастливым можно только тогда, когда тебя окружают погребенные в молчаливом отчаянии и страхе. Понимаешь?..» — пронеслось далёким воспоминанием, когда тяжёлая тишина стала липким слоем оседать в лёгких, затрудняя дыхание. «Почему же? — вдруг подумал он. — Теперь, принимая значение этих слов, нитью далёких странствий и воспоминаний связавшее меня с будущим, ушедшим и настоящим, я снова не могу вспомнить… родное лицо. Тёплое и знакомое, но скрытое теперь завесой туманной вины, размытое и далёкое в своей недостижимости. Искаженное от боли и страха. Отчаянным желанием и неверием горящие глаза и губы, приоткрытые в беззвучном крике. Действительно ли это было предательство?.. Могу я простить или забыть? Имею на это право?» Он смотрел на парня перед собой, сильнее прижавшего колени к груди, словно ограждаясь, поникшего и спрятавшего взгляд прикрытыми в разочаровании веками. Леви был сильным. Но Рейн видел, знал его слабости и понимал, что даже такой человек нуждается в опоре, поддержке и понимании. Слишком много ответственности он взвалил на свои плечи и добровольно несёт в себе то, что постепенно съедает его изнутри. Серые и оранжевые тени играют на отделанных деревом стенах, танцуют под потолком, принимая образы искаженных и неизведанных существ. Тёплая ладонь касается щеки Рейна, задумчиво наблюдающего за пляской теней, но он отстраняется, так и не встретившись взглядом с единственным дорогим ему человеком. Одна из свечей гаснет, и Леви вдруг резко срывается с места, словно наконец поймав шанс отдалиться от него, избавить обоих от гнетущего чувства неопределённости и слабой обиды. Обиды на непонимание. Рейн остаётся сидеть перед опустевшим диваном, задумчиво уткнувшись лбом в старую потертую обивку и все еще чувствуя близкий запах и запах собственной одежды, которую Леви бесстрастно носил даже не смотря на то, что она была ему велика. «Забыть себя? Забыть обещание и раскрыться? Примет ли меня этот мир? Смогу ли я уберечь его?» — внутренним голосом иронично проносится насмешливая мысль и словно ухмылка прошлого, зловеще искаженная высокомерием и желанием, тенью ложится на собственные губы. Память о прошлом мире год за годом возникала обрывочными образами, пугающими снами, невыносимыми картинами. Он отчетливо понимал, что если вдруг Леви когда-нибудь узнает о его прошлом, то никогда не простит ему ни одного принятого решения, совершенного деяния. Но стоит загореться свече, и тёплый свет сменяет призрачную надежду на принятие. Сменяет в тот момент, когда потемневший в сумерках комнаты знакомый взгляд серых, плавящихся нежной сталью в огне глаз устремляется к нему. Огонёк свечи, дрожащий в глубокой небесно-свинцовой радужке, словно тускнеет под натиском скрытых мыслей и чувств. Едва уловимый страх и беспомощность ледяными путами отстраненности сковывает изнутри. Влажные темные волосы блестят редкими каплями, обрамляют отстраненно застывшее лицо, и несколько рваных прядей, словно нарочно спадающих на глаза, манят в настойчивом желании убрать их. Леви замирает перед ним с горящей свечой в руке. Смотрит выжидающе, беспощадно прожигая взглядом в немой просьбе сказать хотя бы что-нибудь. В тёплом свете спокойное лицо Аккермана кажется совершенно невинным и знакомым. Бледная кожа в мягком румянце света словно притягивает тепло огня; открытый твердый взгляд, всегда горящий вызовом, сейчас сверкает хрустальной печалью и тенью насильно вызванного спокойствия. Тихое, едва ощутимое дыхание, все ещё слабо дрожащее от пережитой внутренней борьбы и... Рейн удивленно обнаруживает неровный стук собственного сердца, улавливаемый в опустившейся, словно чёрным саваном накрывшей комнату тишине. — Я не смогу понять тебя сейчас и не обещаю попытаться сделать это. — на мгновение запнувшись от того, как незнакомо и безжизненно прозвучал его собственный спокойный голос, Рейн закончил тише и мягче, — Всё, что я могу тебе предложить, не скроет нашего с тобой прошлого и не поможет забыть тебе о своих намерениях и... мечтах. Мне остаётся лишь не замечать? — Его ровный голос, тепло произнесенные слова и слегка неуверенный, безмятежный в усталой улыбке вопрос, ответа на который он и не ждал. Но Леви вдруг ответил так спокойно и просто, что, казалось, не было тех длительных минут молчания и напряжённых раздумий, предшествовавших словам Рейна. «– Я понимаю тебя. Постарайся понять меня.. когда-нибудь.» … Фрагмент воспоминаний. Прошлое или будущее – пусть пока остаётся загадкой. Тепло, исходящее от жаровни, заглушало всполошенные страхом мысли. Тогда Рейн, ещё будучи, — как он сам в надежде полагал, — пониженным в должности солдатом Центрального Отдела Военной Полиции, окончательно осознал суть всей власти внутри стены Сины. Да, удивительное и поражающее открытие. «– Послушайте, командир. Вы же сами говорили, что готовы отдать жизнь во благо королевской семьи. А? Не говорили? Ох.» ...раскаленный метал. Он думал, это было его кольцо, неброское на вид, даже и не сказать, что золотое. Единственное предположение, сформулированное в избитой месячным допросом голове. Он ошибся. Думаете, ему позволили бы уйти, не оставив следа «на память»? Темнота, и только громко бьющееся сердце, готовое в следующий миг оторваться от артерий, взорваться и разлететься, ударяясь ошметками о холодные кости грудной клетки. Сначала шипение в жаровне. Резко сорванная с глаз повязка, погружавшая в тяжёлую мглу. Тихая усмешка палача, плывущая перед слезящимися глазами, когда что-то ужасно пылающее предстало перед его лицом, опаляя жаром, пугающим теплом. Ему сказали тогда, что обогатят золотом и помогут выбраться из трясины пыточного ужаса. Морально невыносимо, физически больно. Ужасно, страшно, больно! Не надо больше боли, он ведь уже сломан, он признал вину. Да пусть подавятся своим ликованием, он — предатель, только оставьте в покое, остановитесь, прекратите. Я — предатель. Это Вас устроит, Ваше Величество? Кабинет нового командира специального отдела сразу предстал передо мной противным, смердящим дешевизной и притонами коробом. А ведь раньше это был мой кабинет. В тот вечер, когда все окончательно повернулось в мою пользу, я уже был готов умереть. Ха-ха — вот вам и «универсальный солдат», и с лёгкой руки предаст всех товарищей, обрекая на смерть, и в Разведкорпус вступит, чтобы кромсать титанов во благо и процветание человечества. Знаете, я шёл в темноте, — они, клоуны, завязали глаза тому, кто знал устройство главного штаба не хуже главного инженера, — и ощущал направленный мне в затылок прицел. И знаете, о чем я думал в этот момент? О том, какой же важный тип этот человек, который слил им всю ценную информацию. Настолько важный, что даже с моим авторитетом наверху я оказался на позорном поводке с кличкой «Предатель». И ведь не нашли настоящего. Замяли дело, «Извините, сэр.» — да пусть засунут себе в начищенную до блеска задницу и поскачут в увлекательное эротическое. А в груди невыносимо жгло, разъедало изнутри, в прямом смысле сворачивалась обугленная кожа, и нестерпимо терлась о неё ткань великодушно выданной мне чистой рубашки. Возможно, теперь и я мог бы спросить о том, знаете ли вы, в чем заключается безумие. Знаете ли вы, кто я и как я предал. Знаете ли вы моё имя и должность. Знаете ли вы, что делает меня человеком. Знаете ли вы, насколько я безумен и безумен ли. Знаете ли вы. А что знаю я сам? Вот именно, что ничего. Я не знаю ни-че-го, кроме того, что я — предатель. Вы добились желаемого. Теперь опасайтесь. ..Холодный пол, словно впитавший в себя ледяное дыхание смерти, впился морозом в оголенную спину, когда его резко толкнули назад. Непривычное после долгой темноты повязки свечение сумбурным калейдоскопом огней пронзило зрение. Он думал, что ослеп, что все уже случилось стремительно и бесповоротно, а время вихрем пронеслось над ним, сбивая с ног всех, кто стоял перед ним в до боли знакомой форме Военной Полиции. Он больше не мог выдавить ни звука, он словно потерялся в пространстве, потерял ориентиры и не понимал, как отпустивший и потерявший руку матери ребёнок, что происходит и где он, куда идти и кого звать. Он не слышал ничего, совершенно ничего. Его погрузили в пустоту, отчаянную и голодную, и только горящий где-то, казалось, вдали — огонь открытой жаровни воспринимался алым закатом в дверном проёме комнаты. Он был во мгле сгустившихся сумерек и видел свет, алый и завораживающий.. но сам лежал, обжигаемый холодом, в безразмерном и пустом пространстве. Звучание чужого голоса эхом раздалось со всех сторон, но разобрать слов не получалось.. до тех пор, пока он снова не ощутил жар раскаленного металла у лица. «..–...глаз?» — раздалось сверху слишком отчетливо, и он в одно мгновение вырвался из темноты сознания и воображения. Неимоверным усилием дернулся, удерживаемый за оголенные плечи, когда тепло у лица стало невыносимо, и раскаленные алые борозды чего-то круглого, лежащего на конце такого же раскаленного ножа, не прорезали болью взгляд. Кипящая монета, почерневшая в голодном огне, раскаленная и обжигающая жаром левую часть лица — он отчетливо видел её ровно мгновение. Раздался яростный рев, словно рык отчаянного хищника, ступившего в острый капкан; — свирепо извернувшись, он вырвался из железных рук. Свобода в плечах, в теле, на одно единственное мгновение оживила потухший взгляд — он возликовал! Но тут же невыносимая боль пронзила грудь. Раскаленная монета упала на оголенную грудь! Тшшш..! Раздавшийся звук был похож на охлаждение раскаленного металла, только вместо воды была человеческая плоть. Он не успел вскрикнуть — слишком неожиданно ликование от ощущения свободы сменилось болью, несравнимой ни с чем, что он испытывал до этой секунды. Вокруг заполошились, стальная хватка снова сковала сведенные судорогой плечи, и его снова опрокинули на «лёд», прижимая к земле. Ошарашенный смертельной, невыносимой болью, лишённый голоса и разума, он закричал раненым медведем, но его заткнули. Концом ножа стали вдавливать монету в грудь. Тело пронзало волнами дрожи. Запах горелой плоти туманил разум — казалось, он уже умер, это не его тело, не его плоть, не его боль. Через несколько секунд его отпустили. И снова он почувствовал холод свободы на плечах, но ликование не загорелось в безжизненном взгляде. Искаженное в страданиях лицо, пустой взгляд. Он не знал, откуда взял в себе силы рвануть вперёд, перевернуться и сбросить с груди это чёртово «золото». Но отчетливая картина горелой плоти, с шипением отслаивающейся и падающей на пол, навечно осталась в памяти. Запах гари и свернувшейся крови — невыносимое воспоминание. Вы хотели, чтобы я был предателем? Пожалуйста. Я — предатель. Запомните это. Благодаря Вам, товарищи, я им стал. Не в прошлом. А в будущем. Будьте осторожны, Ваше Величество… Я стал им ради Вас. … Вернёмся к настоящему. Мерное тиканье тонких тёмных стрелок на искусно вырезанном из красного дерева циферблате с детально проработанными цифрами и поражающим воображение фоном войны людей и титанов — несколько минут он держал их в руках, придирчиво осматривая из раза в раз свое творение. И, наконец, оставшись вполне удовлетворенным, поместил его на витринную полку к таким же удивительным часам. — Почему ты не можешь пойти с нами? — отстраненно раздалось позади, и следом тёплые руки сомкнулись у груди, к спине прижалось горячее тело, и Аккерман уткнулся лицом ему между лопаток, приглушенно продолжая, — Тот старый солдат проболтался мне, что ты уже служил на поверхности. Сколько же тебе на самом деле лет, Рейн? Он мог бы замереть, напрячься всем телом и выдать себя, подтвердить подозрения парня, скрытые в осторожной шутке. Но он лишь тихо фыркнул и одним резким движением вывернулся из рук Аккермана, прижимая его лицом к себе и сводя тонкие запястья за его спиной: — Когда мы встретились, ты сказал, что я выгляжу очень молодо. Ты был уверен, что я младше тебя. — горячо выдохнул в бледные губы, ухмыляясь, и понизил голос. — Посмотри на меня внимательно и скажи. — отстранился, но лишь на несколько секунд, чтобы дать возможность осмотреть себя в последний раз; — На сколько лет я выгляжу? — обжёг дыханием, привычной волной тепла разлившимся по телу. Расслабленный глубокий голос парня в это мгновение звучал сладко и тянуче, словно расплавленный темный шоколад. Горячий и горький. ...проговорил на грани и впился поцелуем в тонкие бледные губы, своими губами чувствуя ответную усмешку Аккермана, с готовностью вступившего в эту безумную игру. Леви знал, он предвкушал, чувствовал, к чему ведёт настойчивый взгляд, обострившиеся скулы и проступившая на лице тень надменности его пленителя. Стальные радужки из-под полуприкрытых век горели провокационно, с готовностью принять любой брошенный вызов. Искры насмешливой ухмылки отразились в едва заметных морщинках в уголках сощуренных глаз. Он отвечал так же грубо и уверенно, смотря прямо в пронзительные темно-синие глаза и не намереваясь уступать; чувствовал, что его запястья держат крепко, но знал — стоит воспротивиться, и Рейн отпустит. Это удушающее чувство проникало в лёгкие вместе с кислородом, с запахом сухой соломы и терпкого кофе, распадалось на тысячи осколков, чтобы вместе с кровью по венам дойти до сердца и впиться неистово, будоражаще. Как Рейн впился в его губы. Терзал, кусал и вылизывал щеки изнутри, проводил с нажимом по зубам и деснам, не позволяя отстраниться, не позволяя закрыть глаза и разорвать зрительный контакт — точно так и он сам терзал себя изнутри, открыто принимая все те чувства и эмоции, которые дарил ему брюнет раз за разом. Вдыхая носом, контролируя себя, стараясь продержаться дольше. Перед ним Рейнор Джейдстар — обыкновенный продавец игрушек и гениальный изобретатель, известный во всем Подземном городе. Брюнет, голубоглазый брюнет с лисьим взглядом и темнеющей в моменты гнева и страсти радужкой. Сильный, надёжный и верный. Он знал, что Рейн лишь играет с ним, но не мог не поддаваться, раз за разом принимая условия этого человека. Их поцелуй больше походил на яростную борьбу за доминирование, чем на чувственные ласки, проявления нежности и влечения.. И Леви знал, что лишь в его глазах горит та самая нежность и отчаянная надежда. В глазах напротив - только страсть. А дыхание сбивалось все сильнее, все настойчивее его поглощал жар близости, жар сильного и родного тела. Изредка ему не хватало сил даже вдохнуть воздуха, он словно забыл, какого это — дышать через нос, дышать чем-то кроме запаха Рейна, запаха его тела, волос. Железная хватка на запястьях сжималась все сильнее, словно реагируя на слабую дрожь обездвиженного тела. Дрожь борьбы и напряженных мышц.. повторял про себя, словно мантру, понимая, что готов проиграть в параллельной битве взглядов. Как он мог спокойно жить эти несколько дней отсутствия близости, не ощущая на губах этот липкий вкус табака и земляничного варенья? Не вдыхая этот теплый запах сухой соломы и свежего кофе? В него хотелось зарыться, укутаться, словно нелепая гусеница в прекрасный кокон, и задохнуться; а затем, проснувшись на утро в одиночестве, надевать чужую одежду и робко кидать на обладателя этих губ и запаха взгляды, полные надежды на искренность. Сквозь горячие мысли и фрагменты растормошенной памяти Аккерман смог наконец снова, словно наяву, увидеть, как в момент первой встречи парень действительно выглядел моложе, — совсем зелёным юношей, скорее в половину старше его самого, но наивнее, а потому и вызывал жалость, казался младше и неопытнее. Но сейчас, когда уже мужчина, в оковах которого он находился в эти томительные мгновения, поднял голову... Леви замер, задыхаясь от нахлынувших страстных воспоминаний, связанных с этими глубокими омутами. И тогда, и сейчас, его лицо было острым, глаза блестели темно-синей глубиной и неотделимым высокомерием. Действительно так, несмотря на то, что издали Рейн выглядел вполне доброжелательно, и вся его внешность словно была создана под характер мягкой и великодушной личности. В глазах мерцал леденящий холод и глубокое разочарование, — но не в нем, а в чем-то более глубоком, внутреннем, недосягаемом, — а презрительный изгиб губ и мягкие, но с тем же резкие черты лица придавали его образу предательский оттенок, сквозящий благородной надменностью. Противоречивые воспоминания. «Каким все-таки был Рейн тогда?» Но не в силах более выдерживать выжигающий душу взгляд, парень закрыл глаза, передавая власть над собой в надёжные руки. И снова он проиграл в этой игре, не выстоял, поддался сладостной истоме — пропал, окончательно и бесповоротно, добровольно лишённый шанса на спасение. Да, поражения бывают даже у стойких деревянных солдатиков. И только размеренный ход новых часов на витрине пустующей уютной лавки, да стеклянный взгляд блестящих глаз-бусин пушистых плюшевых медведей, да мигающие в свете стареньких канделябров прекрасные кукольные платья или заводные лошадки — не давали ему полностью расплавиться в удушающем пламени страсти. — Я жду ответа, Леви. — оторвался, чтобы утробным низким голосом произнести одну сбивающую с мыслей фразу, и в последний раз припал к налившимся кровью губам в секундном глубоком поцелуе. Слабая дрожь, как по щелчку, распространилась от затылка вниз — сладкими импульсами пробрало позвоночник, и холодок удовольствия вздыбился в груди прохладным облаком освежающей утренней росы, полностью лишая воздуха. Да, дышать было тяжело — Он, казалось, был пропитан запахом Рейна изнутри, — болезненно невыносимо и все же необходимо было вдохнуть глубже, сильнее... И вдруг Рейн отстранился, отпустил расслабленные запястья, тряпичными конечностями упавшие вдоль тела, и мягко, едва ощутимо коснулся горячего лба своими огненными, как показалось Леви, губами. И все равно, несмотря на все, что между ними было, на все, что они прошли и испытали вместе, Рейн чувствовал внутри опустошенность и жалкое подобие раскаяния. Но ничего не мог с собой сделать. Аккерман был его кислородом, появившимся в жизни спустя десятилетия бессмысленного скитания и годы простого существования человеческой тенью в руках псевдо-короля. И казалось бы — нет ничего особенного в этом парне, но мужчина был уверен: именно потому Аккерман кажется ему обычным, что сам он считает себя таковым и не принимает на свой счёт даже слабых комплиментов и похвал. Но в глазах Рейна — Леви Аккерман, простой парнишка, которого он встретил пять лет назад на главной площади — дикий цветок, проросший среди сорняков и привлекающий внимание своей неприступной красотой, острыми шипами и ядовитым цветом лепестков. Было бы слишком посредственно сравнивать его с прекрасной розой, скорее с кустарником жгучей крапивы, но в симбиозе с каким-нибудь красным соцветием дикого боярышника, который собирают лишь сноровистые охотники в горах, рискуя жизнями. – Меньше слушай того старика, Леви, – произнес тихо, чувствуя, как парень затаил дыхание и спрятал лицо в его шее, обжигая горячим дыханием, – Он еще говорил, что Кенни вступил в Военную Полицию. В это ты тоже поверишь? И только кукла с голубым бантом знала, что произошло этой ночью в лавке игрушек. … – Наверное, он обычный человек, такой, как и все. Но от его взгляда твоя кровь нагревается так, что вот-вот закипит, а сердце сладко и немного больно сжимается в груди, но тебе хорошо. Тебе удивительно хорошо, когда он просто стоит рядом и вы разговариваете ни о чем, а когда он касается тебя, миллионы сумасшедших мурашек начинают бегать по твоей коже в предвкушении вкуса его поцелуя. Знаешь, липкий вкус табака и земляничного варенья. Я бы никогда не подумал, что сладость может так сочетаться с горечью. Он обычный человек, такой как и все. Но с ним ты чувствуешь себя самым красивым человеком на свете, и с ним всегда в безопасности, как дома. И ты, конечно, знаешь, что в этом мире ещё очень много мужчин и женщин, но давно понял, что смотреть больше ни на кого не хочется. Потому что хочется только с ним - жить, строить планы, мечтать увидеть звезды, помогать шить кукольные платья и танцевать... Парень проговорил, – нет, он протараторил, – все на одном дыхании и с тяжёлым вздохом прикрыл глаза, собираясь с мыслями и формулируя следующую фразу. – Леви... – раздалось неожиданно напротив, прерывая парня, снова набравшего в лёгкие воздуха и готового продолжить, – Братишка Леви! Это же просто вааау! – красноволосый вихрь налетел на сбитого с толку Аккермана, и они вместе повалились на землю под громкий восхищенный смех девушки. Изабель Магнолия – самое громкое и нелепое бедствие в его жизни. Этот район города был совсем пуст. Лишь изредка мимо их парочки проходили крепкие мужчины в форме Военной Полиции, но не замечали затихавших на время друзей. Они уютно устроились среди высоких стен из продовольственных ящиков, спущенных в Подземный город по приказу короля. Прохладная поверхность древесины была слегка влажной, и оттого запах свежих лесов и теплой коры распространялся по округе, проникал в лёгкие чистым кислородом и расслаблял изнутри, пробуждая спокойствие и умиротворение. Привыкшие к пыльному спёртому воздуху трущоб, прожившие в них всю свою жизнь, Леви с Изабель уже около часа не могли собраться с духом и покинуть это место. Всякий раз, собираясь прощаться, они замирали, не в силах встать и уйти, глубоко вдыхая «запах с поверхности», далёкий и непостижимый. На самом же деле, мокрое дерево не пахло ничем особенным, – в Подземном городе, в любом заброшенном доме, лавке, собачьей будке – везде можно было ощутить приторный шлейф гниющих досок. И ящики пахли также, может немного свежее. И лишь факт того, что их спустили с поверхности буквально сегодня утром, заставлял ощутить этот запах иначе, с чувством восторга и смятенной радости. И вот, стараясь растянуть время встречи, они перебрали все темы для разговоров, затрагивая даже самые далёкие воспоминания, скопившиеся за жизнь до встречи друг с другом. Девушка неожиданно задала вопрос. Тихо, пряча взгляд и глупую улыбку. « – Братишка Леви, а как ты думаешь, кто такой этот важный и дорогой сердцу человек?» – парень заметил проступивший на лице подруги лёгкий румянец и замер. Словно невзначай потёр глаза руками, с неверием смотря на обычно шумную и весёлую Изабель, которая сейчас сидела смирно и с придыханием ждала ответа. И он ответил. Не задумываясь произнес все, что было в голове, и лишь после осознал, сколь много смог сказать. Леви всегда считал себя недостойным того, чтобы его ценили. Он даже вспомнил ту пустоту, обнаруженную в сознании, когда попытался ответить на вопрос Магнолии. А потом... И что это было? До сих пор, лёжа под хохочущей подругой и уставившись на сгорающий факел, прикреплённый к стене над ними, он по-детски хлопал ресницами и не понимал. – Изабель, постой. – собрав в кулак всю постепенно рассеивающуюся смелость, серьёзно произнес Аккерман, блеснув сталью глаз и поднимаясь на ноги. – Подожди. Я сказал что-то смешное? – Холодный твёрдый взгляд пригвоздил все ещё согнувшуюся в хохоте девушку и даже подействовал на секунду: Изабель замерла, притихнув под испепеляющим взором, чтобы в следующее мгновение снова разразиться ярким смехом прямо в лицо нахмурившемуся парню. Леви с трудом различал в её гоготе редкие слова «прости», «мило», «видел бы ты себя, ха!», и постепенно леденел изнутри, не понимая, как ему реагировать и что делать. Не зная, чем себя отвлечь до поры, когда девушка наконец успокоится, парень отряхнул одежду от пыли и сложил руки на груди. Со слабым безысходным вздохом прислонился спиной к одному из ящиков и устало прикрыл глаза. Холодная древесная поверхность отрезвляла, помогая заглушить нарастающую внутри панику от собственных произнесённых слов. Леви знал, прекрасно знал, о ком говорил – и это лишь глубже вбивало гвозди в его воображаемый гроб, где он давно похоронил себя со всем своим достоинством, гордостью и желанием любить. Нет, он оставался все также горд и уверен, силен и не лишён спокойствия. Только не рядом с этим человеком, играющим с его чувствами, словно с теми самыми игрушками на прилавке маленького магазинчика. И принимая неизбежно настигшее бы в любом случае понимание, он окончательно сдался бы, отринув лишь желание любить, предпочитая ему свое спокойствие и уверенность. Но Леви продолжает бороться. Не зная своего врага в лицо, он проигрывает, но не сдаётся. Произносит чётко, на мгновение с силой зажмурившись, и грозно сводит брови к переносице: – Изабель! – но выходит совсем иначе. Как-то устало, умоляюще, что становится очередным ударом по самоуважению и личной чести. Становится дурно. Девушка в этот раз действительно успокаивается, видимо, заметив состояние друга. Молча поднимается, отряхиваясь, как сделал это Леви пару минут назад, и расплетает свои красные хвостики. – Ну! – горящий взгляд зелёных кошачьих глаз устремляется на него выжидающе и требовательно, полностью игнорируя хмурые грозовые облака в свинцовых глазах напротив, – Выкладывай, рассказывай, кто это? И Леви снова застывает в ступоре, ощущая, как сердце покрывается ледяной коркой, а Его всегда холодные длинные пальцы скользят по бёдрам, обманчиво нежно и ласково. Как Он горячо дышит в выбритый им же чувствительный затылок, как целует долго и тягуче, мучительно и подчиняюще. Он вздрагивает, вспоминая ледяные синие глаза хозяина магазина игрушек, его предвкушающую ухмылку, обнажающую острые человеческие клычки; огненные губы и томный низкий голос, утягивающий на самую глубину тёмного океана, способный утопить в слепой и безумной страсти. – Это... Большие, узловатые руки, всегда холодные. Но они никогда не касались его против воли. –.. помнишь того человека, который учил нас использовать УПМ? Он тогда ещё сломал нос Фарлану, когда тот чуть не расшибся в лепешку, решив самостоятельно разобраться с устройством и работой механизма. Леви поднял усталый взгляд и вдруг увидел, как замеревшая в исступлении девушка, позабыв про второй хвостик, перебирает в руках зелёную резиночку и смотрит на него. Смотрит удивлённо, широко распахнутыми глазами, и в зеленеющих омутах плещется высшей степени непонимание. Это непонимание вмиг охватывает и самого парня, все также неотрывно продолжающего смотреть в глаза Изабель. Ее губы сжимаются, и Магнолия ребячески причмокивает, а затем глупо издаёт короткий смешок: – Братишка, какого человека? Мы же вместе учились управлять этими игрушками. — её размеренный голос не успокаивает, а наоборот вводит в еще большее замешательство. Изабель мягко хихикает и принимается ко второму хвостику, стягивая короткие красные волосы маленькой резиночкой. – А нос Фарлан разбил, когда в столб влетел, ха-ха! «Что?» В голове пусто. «Что она несёт?» Но едкий страх входит в свои права, холодком поднимаясь по позвоночнику. «Как можно было забыть? Она шутит? Нет, выглядит уверенно. И что это за взгляд? Это я тут странный?» Не убирая с груди скрещённых рук, Леви с силой сжал пальцами плечи, пытаясь отрезвить себя. – Изабель, ты... О чем ты говоришь? Рейн. Тот парень.. Да, парень, которого я встретил пять лет назад, ещё до знакомства с вами. Как ты можешь его не помнить? – умом он понимал, что что-то не так, но внутренне неистово сопротивлялся, отгоняя пугающие мысли. Нет. Он же не сошёл с ума? – А тогда, когда он чинил твоё УПМ и даже показывал, что нужно будет делать в следующий раз, если оно так же сломается. Помнишь?.. – Леви.. – А когда была ярмарка, и мы украли целый ящик яблок? Это же он потом отсчитывал нас, прикрыв от солдат, и заплатил за яблоки... – Эй, братишка! –... ему же тогда сильно досталось. Избили так, что встать сам не мог, но нас не выдал, помнишь? – когда парень поднял взгляд, Изабель окаменела. Тревога и едва прикрытая паника горели в серо-голубых глазах. Впервые она видела, чтобы голубой оттенок так отчаянно светился в вечно спокойном и серьезном взгляде, который сейчас был совсем потерянным и утонувшим в безысходном смятении. Опомнившись, Магнолия яростно закивала головой, словно болванчик: – Ааааа! – протянула с энтузиазмом, как будто наконец её озарило и она вспомнила, о ком говорит парень, – Точно! Пять лет назад! Вы же с Фарланом тогда меня и спасли, я помню! – глупо растягивая губы в подобии улыбки, Изабель усердно кивала и хаотично вертела головой по сторонам, словно в поисках спасения. Маленькие тонкие пальчики нервно теребили два хвостика. И Леви понял, что пропал. Пропал окончательно и бесповоротно, срываясь с места на бег и стремительно покидая переулок. Оклик подруги так и повис в воздухе без ответа, пока молодой юноша, чувствуя, как сердце выпрыгивает из груди от пробирающих до костей ужасных догадок, промчался через дорогу и чуть не попал под смертельные копыта запряженной четвёрки лошадей. Крик беснующегося кучера, испуганное ржание животных и недовольные возгласы прохожих также остались без ответа. Он должен был увидеть Его. Рейнор Джейдстар — обыкновенный продавец игрушек и гениальный изобретатель, известный во всем Подземном городе. Они встретились пять лет назад на главной площади. Парнишка с небесно-голубыми глазами, яркой улыбкой и черным вихрем на голове. Он ведь был именно таким? Но почему в памяти, в моменты близости, мелькают совершенно иные, тягучие и сладкие, теплые и одновременно пугающие образы мерцающего ледяного взгляда, холодных длинных пальцев и мягких губ, искаженных в надменной усмешке. Словно ничего не изменилось. Словно и тогда, и сейчас взгляд глубокой синевы глаз неотрывно смотрел в душу, сводя с ума, заставляя увидеть звезды и замерзнуть в многолетней мерзлоте, покрывающей дно ледяных омутов, темнеющее и пугающее непредсказуемым холодным пламенем. Бархатный тембр его голоса. Нервная дрожь собственных пальцев и предвкушающее волнение, когда он приблизился вплотную, касаясь лбом его лба. Насмешливый взгляд, безмолвный вопрос и видимость выбора, который был сделан еще задолго до их встречи. Словно зверь, собственнически обнюхивающий свою добычу и прикидывающий, когда на нее наброситься. Соблазнительный, как сам дьявол, распущенный, искушенный и циничный. Обманчивая едкая красота, скрывающая нутро жестокого подонка, благородного лицемера, которому позволено абсолютно все. И он это знал. И он его помнил. ... ..Он был зависим, одержим до дрожи. Многочисленные попытки бросить только усугубили жажду. Далекий, смазанный образ из прошлого стоял во главе всех преимущественных потребностей. Невозможно. Он был раздражителен и порой даже агрессивен. Какая пытка. Усталость бессонницы и моральное истощение тяжелыми цепями тянули его в пропасть сна, – если пустое и безжизненное состояние, сопровождавшееся полубредом и нестерпимой зудящей болью где-то под височной костью, можно назвать словом, воплощающим в себе смысл отдыха и умиротворения. Но он спит. Что-то давит на переносицу с безжалостной силой, глаза печёт от боли, а лицо бледнеет в лихорадочном огне. Вдох - хрип. В горле сухо; продирающий пыльные связки воздух словно лезвиями режет изнутри, проникает в лёгкие, расщепляется и тысячей осколков распространяется по всему телу. Вместе с горячей тёмной кровью. Жестоко. Заторможенно приоткрыв веки, мужчина мысленно проклинал всё сущее и безучастное. Он поднялся, ухватившись за спинку дивана, и сел, согнувшись, с болезненным стоном спрятав горящее огнём лицо в ладонях. Глубоко задышал ртом, нагревая воздух, стараясь вывести сознание из полусонного состояния зарождающейся лихорадки. Темнота в глазах и ощущение потери опоры навязчиво холодили грудную клетку, пронизывая ледяным холодным дыханием прямо под кожей, под рёбрами. На мгновение застыв, он в последний раз с жаром выдохнул в сомкнувшиеся у лица ладони, удовлетворенный тёплом воздуха, охватившим в этот миг скулы и подбородок, и медленно выпрямился, поднимаясь на ноги. Постепенно все затихло, но не исчезло, продолжая безжалостно и жестоко напоминать о себе: синдром отмены — следствие. Он сам пришёл к этому. Замерев посреди комнаты отдыха, Рейнор ощущал разрастающуюся пустоту, даже мысли, редко затихавшие в сознании, испарились, а на смену им пришла одна нестерпимо навязчивая: «Черт, хотя бы на секунду увидеть его вновь.».. ..Спустя десяток минут, облизнув обескровленные губы, мужчина наконец очнулся и поднял голову. Помутневший взгляд темно-синих глаз постепенно прояснился, наполнился резкостью и осознанным раздражением, ненавистью к самому себе. «Весело.» – Рейн обессиленно фыркнул и поморщился, растягивая потрескавшиеся от сухости губы в кривой улыбке. Он устал. Хотелось лечь и уснуть бессмысленным и вечным сном, чтобы не знать, не помнить и не видеть. Чтобы не думать и не чувствовать, не лгать и не притворяться глупцом, следующим за невинным стадом, которое безжалостно ведут на убой. Без сил он рухнул обратно на диван, прикрывая горящие огнем веки и ощущая, как влага обессиленных слёз режет взгляд, а пустота гремит в ушах, разрываясь на сотни осколков прямо в висках. «...» Щелчок дверного замка. «Жестокий подонок, благородный лицемер, которому позволено абсолютно все.» – эта мысль сводила с ума. Нервно оглянувшись на мягко улыбающихся ему куколок, Леви приоткрыл дверь, ведущую в мастерскую, оставляя позади спокойный и размеренный ход резных часов и тихую мелодию заведенной шкатулки. Он был почти спокоен. Медленно приблизился к дивану, с тихим смятением и странной внутренней радостью рассматривая парня.. Нет, все же мужчину. Спящего, спокойного и умиротворенного. Иссиня-черные мягкие волосы, взъерошенные во сне, притягивали весь свет, поглощая и отражая тонкими бликами. Плавные черты лица, высокие скулы, слегка заострённый нос и подбородок. Приоткрытые, нежные, бледно-розовые губы. Мягкие, трепещущие ресницы и фарфоровая кожа, чуть розовеющая в теплом свете огней. «Не такая болезненная как у меня.» Плавно вздымающаяся широкая грудь, расслабленные сильные плечи. Леви опустился на пол, бездумно рассматривая спокойное родное лицо, провел пальцами по покоящемуся на животе предплечью, слегка сжимая в своей ладони все такие же ледяные пальцы. Они никогда не были теплыми, но он все равно хотел согреть их своим теплом, хотя бы на миг ощутить ответное, не холодное касание. И почему подонок и лицемер? Как он вообще пришел к этим мыслям? Разве может человек, который создает прелестные игрушки и продает их за треть от настоящей цены, который раздает оборванным детишкам свои последние накопленные сбережения и купленные на ярмарке втридорога продукты, который покупает старикам лекарства и помогает служилым ветеранам отстоять свое право на звание солдата в глазах наглых новобранцев Военной Полиции... Человек, который всегда прикрывал его, Изабель и Фарлана от солдат, научил использовать УПМ и даже доставал новое, если чье-то выходило из строя; приютил его у себя и никогда не выгонял, позволял носить свою одежду, несмотря на отсутствие весомых причин, спать рядом и просто приходить в мастерскую и молчать, чувствуя и осознавая ценность этого молчания. Человек, который всегда был рядом. Разве может такой человек быть подонком? И сейчас, в это мгновение. Он был красивым, даже… очень красивым. И напоминал любимую зачитанную книгу, у которой отвалилась обложка и замялись страницы, или потрёпанного от объятий плюшевого мишку. Родной и теплый, всегда готовый помочь и выслушать. Заставляющий временами ощутить такой водоворот чувств и эмоций, что потеряться, растаять навсегда в горячих объятиях казалось лучшей альтернативой в любом случае настигнувшей бы когда-нибудь смерти. И пусть он надменен и язвителен, пусть высокомерие и насмешка горят в его лисьих глазах в моменты уединения, – все это становится не столь важно, когда они близки настолько, что, кажется, их оголенные тела сливаются воедино общим страстным вожделением, в одном чувственном порыве, которому нет конца. И вдруг Рейн распахивает глаза, за шею притягивает его к себе и смотрит. Безразлично, холодно. Ни тени надменности, ни тени тепла или нежности. Пустой, пронизывающий душу взгляд. Парень хочет вырваться, но холодные пальцы сжимают затылок настойчиво, крепко. Он приоткрывает рот, беззвучно двигает губами, пытаясь спросить, сказать хотя бы слово. Но слышится оглушающий треск, и Леви понимает, что это трещит его грудная клетка, не в силах сдержать безумный стук кричащего в ужасе сердца. Нет, разве это может быть один человек? Пугающий, надменный и высокомерный. Сочувствующий, милосердный и добрый. Презрительно смотрящий на бывших солдат Военной Полиции и в то же время защищающий , отстаивающий их честь. Пустой, холодный и жестокий. Приветливый, нежный и заботливый. Безжалостный... Распахнув глаза, парень отдернул руку от ледяных пальцев, которые совсем недавно искренне желал согреть своим теплом, словно холод обжег его и отрезвил затуманенный разум. Всем нутром он чувствовал, что что-то не так. Понимал, что даже воспоминания прошлого противоречат друг другу. Его воспоминания, которые, казалось, ломали его волю и выдержку, пугали больше, чем угроза смерти. Волнующие, желанные и тёплые, они обрывались и сбрасывали его сознание в безжалостные глубокие воды. Такие же глубокие, как его глаза. Такие же холодные, как его пальцы. Такие же невыносимые, лишающие воздуха и движения, как его губы. Он ведь всегда ненавидел этого мужчину, не так ли? Заносчивого, самовлюбленного и жестокого. Как давно они встретились – неважно. Кто он такой – не имеет значения. Губы Аккермана вдруг искажаются в дерзкой улыбке, и он усмехается. Голубизна глаз скрывается за темнеющей твёрдой сталью. Острый, холодный блеск отражает свинцовая радужка. Он резко хватает держащее его запястье и отбрасывает его, поднимаясь на ноги и делая шаг назад. Он более не позволит коснуться себя. Ни на секунду. Вмиг исчезают все запахи. Растворяются в пустоте мысли, но он стойко стоит. Молчит, наблюдая за опустившим голову человеком перед собой. Облизывает сухие губы и вдруг, на одно единственное мгновение, ошарашенно чувствует сладкий вкус земляники. И горечь. Он ведь всегда любил этого мужчину, не так ли? Надменного, но благородного. Холодного, жестокого, но справедливого. Грубого, страстного, но никогда не касающегося его против воли, ни разу не причинившего ему боль. Непонимание, паника и страх застывают в глазах. И вскинувший голову человек смотрит в ответ так же пораженно, ошеломленный и застывший в удивлении. Сочувственно, словно извиняясь. Аккерман шевелит губами, и хриплый голос выдаёт: – Вы..? Что вы здесь делаете? – потерянно, сломлено. А дальше лишь пустота, безразмерная и чёрная. Тепло звучащие на грани сознания слова: «– Людям свойственно забывать.» И этот голос, холодный и бархатистый, ещё долго будет преследовать его во снах. Как и холод чьих-то нежных рук. Как и липкий фантомный вкус сладости и горечи на вечно потрескавшихся от ветра губах, и запах сухой соломы и терпкого кофе. Эти сны он никогда не осмелился бы назвать кошмарами – слишком желанные, тёплые и размеренные. В них было все то, чего Аккерман отчаянно желал, но был жестоко лишён судьбой.И я кидаю все несказанное в печку,
В напоминание того, что всё конечно.
... Фрагмент вспоминаний. Однажды все сложится в цельную картину, даю слово джентльмена. Вы когда-нибудь задумывались о том, как боль может быть источником удовольствия? Она способна возбудить все самые низменные чувства и обрушиться волной удушающе-раздражительной реакции сознания. Хаотичная, беспрерывная и губительная – эта боль не способна принести ровно столько наслаждения, сколько приносит размеренная и контролируемая. «.. Он не спешил входить. Прислонился плечом к дверному косяку, и высокая длинная тень вытянулась к ногам мужчины. Его собственная тень. В небольшом помещении перед ним было темно, но свет из-за спины привнес свою долю сумерек и очертания силуэтов. Двинулся вглубь, к границе, разделяющей заложников от их дознавателей, – стальные прутья решётки отталкивали свет, чернели даже в сумерках, но это скорее завораживало. Рейнор, – командир Центрального Отдела Военной Полиции, – словно невзначай повёл плечом, разминая, и сделал шаг вперёд. Два шага, три. Интереса не было, было только приникшее и затаившееся в грудной клетке клокочущее раздражение. И с каждым шагом оно пробуждалось все сильнее, ледяной маской сковывая спрятанное тенью лицо. Допрашивать заключённых он не любил – слишком непредсказуемые и смелые, в отличие от тех, кто подвергается дознанию в ходе ликвидации за пределами штаба; они уже сломлены и морально готовы дать ответ на любой вопрос, они понимают, что у них не остаётся выбора, а шанс спастись – есть. Надежда, которую даёт им мужчина, на то и надежда, что она несбыточна.. Бам! Скрип прутьев и тихий грохот. Тишина. Ухмылка – сдерживаемый оскал. Мужчина упёрся в решётку предплечьем и навис над небольшим силуэтом по ту сторону. – Йоу, Димо! – мягкая ухмылка не сходила с лица Рейнора, но глаза предвкушали. Пожирали взглядом глубокой тёмной синевы океана, опасной и непредсказуемой. Монстры, что жили на дне долгие годы, теперь ужасающими бликами мерцали в глубине. – Димо Ривз, значит. – лениво, словно распробовал, просмаковал на языке имя жалкого, с трудом сдерживающего внутреннюю дрожь заложника.» Знали ли вы, что садисты чувствуют чужую боль сильнее, чем кто-либо? Они упиваются ей, страстно наблюдая за страданиями своих жертв. Но нет, на удивление, они не жаждут ощущения чувства своей величественности. Не возвышают себя, а сбрасывают своих жертв в пропасть. Им нужен контроль, пьедестал превосходства. Но что почувствует тот, кто был безжалостно брошен в бездну предательства и пыток, но вдруг возымел власть и теперь ощущает топор палача, тихо покоящийся на его плече? Возжелает ли он вкусить запретный плод садизма, или же отстранится от собственных мыслей и выполнит приказ, не затрагивая нити собственных ощущений и чувств.. Дикий волк, заключённый в тяжёлый ошейник, предстанет перед заблудшей овечкой покорным псом или же оскалившимся хищником? « – Знаешь, Димо, – низкий, глубокий голос делает акцент на имени, словно намекая. Сомневаясь. – Наверное, впервые вам, драгоценная зверушка, приходится сидеть в такой жуткой обстановке? Надменность, плохо облаченная сочувствием. Издевка проскальзывала в словах мужчины. – Я прошу прощения от лица всей нашей организации. От лица всего Центрального Отдела Военной Полиции. – равнодушно оттолкнулся одной рукой от прутьев решётки, чтобы медленно подойти к двери и не спеша отворить её.» Испытавший боль, не захочет её возобновления. Но именно ему, как никому другому известно, насколько она мучительна. Именно он знает истинную цену спокойствию и умиротворению, жизни без преследующих даже в кошмарах рваных ран и жестоких истязаний. Вы скажете – безумие, а я отвечу – бессилие. В мире, где обычный человек не имеет слова, права. Да, он бессилен. Он объединится и восстанет. И какими жалкими в его глазах предстанут сородичи, готовые ради малой частицы спокойствия становиться игрушками тех, кто и лишил их свободы, кто препятствует освобождению человечества. Разве остаются они частью «того человека», который веками выживал, подчиняя и развиваясь, превозмогая бедствия и болезни, собственные ошибки и заблуждения? Нет, ведь человек не может быть заключён в чьи-то цепи, кроме собственных. «Тот человек» способен подчиниться только себе – это не умаляет его достоинства и превосходства. Но ни перед кем другим Он не преклонит головы. ... Быть может это – настоящее? Аромат перемолотых несколько секунд назад кофейных зёрен пропитывает одежду, волосы, заполняет своей терпкой горечью все пространство над камином. Темная обжигающая жидкость в небольшом металлическом сотейнике тихо кипит, маняще переливаясь бурлящей гладью в свете мягкого пламени керосиновой лампы, висящей сбоку. Сумерки комнаты рассеиваются с постепенным шелестом плотных тёмных занавесей и едва слышным скрипом оконных створок. Тишина гостиной впитывает в себя звуки внешнего мира, приглушая их своей необъятностью, но позволяя потревожить свою глухую монотонность, прерываемую лишь тихим ходом часов и треском поленьев в огне каменного очага. Мужчина в белоснежной рубашке мягко поднимает деревянную раму, гладкую и светлую, — в цвет свежей берёзовой древесины, – с прозрачным стеклом, покрытым лёгкой моросью капель прошедшего дождя. Лёгкие водные паутинки внешней части стекла бегут вниз, окропляя длинные, слегка мозолистые и грубые, но не утратившие естественной ловкости и благородства пальцы. Дождевая вода пахнет сладостью, думает брюнет, окончательно закрепляя открытую раму окна вверху, и устремляет глубокий взгляд вдаль – где узкий проулок между высокими громоздкими домами граничит с горизонтом. А дальше – глухая непроходимая стена людей. Прямая дорога, ничем не прегражденная, уходит вдаль – к величественному порту. Гладь воды. Светлая, лишь изредка запачканная отражением темных мелких туч, голубая, почти белая у горизонта, – где сливаются вода и светлый камень отделанного человеческой рукой берега, – синева. Она словно дышит, мягкими потоками ветра пробегаясь по скулам и подбородку, обрамляя приятное лицо и путаясь в тёмных волосах мужчины. И он невольно дышит в такт размеренным воздушным ласкам. Вдыхает свежий, влажный утренний воздух, упиваясь мгновением спокойствия и блеском режущей белизны далёких парусов впереди. «Но северное предчувствие все портит.» Мысленно вздохнув, он отходит от распахнутого окна, несущего в кухонную комнату умиротворенное ранним рассветом солнечное тепло и прохладу прошедшей грозы. Ещё одна блестящая капля скатывается по стеклу и с неслышным звоном разбивается о зеленеющий и блестящий в белых лучах лист редкого лекарственного кустика, стоящего в глиняном горшочке на широком подоконнике. Лист совсем небольшого, но столь важного и ценного молодого растения, едва дрогнул и засверкал множеством мелких стеклянных крупиц, мгновение назад представляющих собой крупную дождевую каплю. В них сверкали радужные блики, едва уловимые глазом, но восхитительные в своей волшебной естественности. Из гостиной донесся глухой стук о стол, – деревянная подставка под горячий сотейник с ароматным кофе. Затем неспешные шаги, все ближе и размереннее. На минуту вернувшись на кухню, молодой человек ловким движением выудил из нижнего шкафчика белую кофейную чашку среднего размера. Небольшая круглая ручка казалась ему очень хрупкой, несмотря на то, что в этот раз на ней не было скола, поэтому он всегда держал чашку за верх основания, – как и один знакомый парнишка в прошлом. «Размеренность времени ничто, по сравнению с течением мимолетной мысли. Пожалуй, ты действительно был прав. Как и в том, что я слишком зациклен на процессе, забывая о желанном когда-то результате. Он мне более не интересен.» – Почему бы и тебе не проявить человечность.. Воспоминания уже не вернутся. Я все испортил, хах.. – растерянно, словно обречённо. Покачал головой и прикрыл темнеющие сожалением глаза, отрешенно откидываясь на спинку дивана. В безмолвной тишине звенели трели птиц и шелест листьев. Жизнь, наполнившая мир за окнами, постепенно пропитывала каждый глухой угол гостиной комнаты, освещенной тем же мягким светом утреннего солнца. Тлеющие в глубине камина дровяные угольки опасливо мерцали красными искрами, но с каждой секундой затухали все сильнее, бледнели в обречённой бессмысленности своего тепла. Мужчина сосредоточенно скрипел пером по шершавой поверхности бумаги, мягкими грациозными линиями выводя каждый символ. Перед ним лежал потрепанный дневник, притягивающий взгляд пожелтевшими от времени листами, – один из тех бесчисленных дневников, в которые молодой человек некогда записывал все открытые им целебные свойства определенных растений. А также выведенных им сортов. Кто бы мог подумать, что через несколько часов этот дом будет полностью разрушен, а отдыхающий мужчина проснется от пронзительного крика вбежавшего в спальню соседа: – Господин Рейнор! Господин! Гиганты разрушили ворота! В Шиганшину прорвались титаны! – Как подло. – лишь мягко смеется господин Рейнор, поднимая голову и встречаясь горящим синевой лисьим взглядом с наполненными ужасом глазами гостя. – Не волнуйтесь, нас всех перевезут за стену Роза. – устало фыркнув, произнес мягким глубоким голосом и не смог сдержать слабого зевка, когда поток прохладного ветра пронесся сквозь комнату, взъерошивая темные волосы и опаляя холодом загривок. – Господин, мой внук... – Не переживайте. Я уверен, с ним всё в порядке. Армин не так глуп, чтобы безрассудно бросаться домой спасать вас. Думаю, он с теми детьми терпеливо ждет на месте. Его голос был легок и спокоен, сдержан и расслаблен. Молодой мужчина говорил неспешно, бездумно устремив отрешенный взгляд вдаль – ввысь, где свободно парят птицы, расправив могучие крылья, рассекая воздух и играя на волнах ветра. Его спокойствие передается и пожилому человеку в светло-коричневой шляпе, и тот лишь нервно стоит в дверном проеме, ожидая, пока брюнет накинет на оголенные плечи свежую рубашку и темное верхнее одеяние. А спустя пару минут они сливаются с беспокойной толпой, текущей к порту.