Земля язычества

Туман над болотами стелился который день: сырой, непроглядный, от деревенского тракта до крыльев мельницы у озерного берега; и дальше, дальше, меж стеблями осоки, по старой гати. Ни путникам, ни даже чарующим песням лаумес не было через него пути. Балтарагис сидел на гати, отсыревшей в немоте тумана. Он не принес с собой ни сыра, ни мёда для ушедших душ, и даже лаумес остались голодными: одна косматая собачья морда выглянула из серой полумглы, сверкнула глазами и затаилась в темной траве. У хозяина мельницы не было сегодня с собой зерна. — Обидишь лаумес, век припоминать будут, — сказал Пинчукас. Балтарагис не услышал его шагов: куда ему, человеку. — Тогда пусть и проваливают к чёрту, — ответил ему мельничный ворог, и последняя любопытная лауме в облике болотной псицы бросилась тут же прочь. Нашлись у неё дела поважнее. — Со мной они водиться не хотят, — вздохнул Пинчукас, — а вот тебе вздернуться не дадут. Веревка лопнет. Или ветка треснет. Или ливень так грохнет, что некогда будет вешаться. Балтарагис промолчал. Сам знал: болотам за всё заплатить придется, хоть сыром, хоть медом, хоть пшеничным зерном. Такой уж была здешняя земля. Сойдёт туман, и лаумес завоют плачем озерных утопленниц, заскребутся в мельничные ставни, покуда не получат своё, а потом и ещё немного — такой уж на здешней земле был у них нрав. Пинчукас сел рядом. Мельница молчала, а Балтарагис думал о петле, и его сосед не мог забыться до весны в вещих снах приудрувской топи, и всё это потому, что такие уж нравы водились на здешней земле. Вечные похороны и все за чужой счёт, и до самой весны, а по весне всё забудется, как муторный долгий сон, и забьётся ветер о тугие крылья, и болотные огни засверкают бешеной пляской над тропами, уводя за собой путников, и будет плясать с ними мельничный ворог со своим хмельным человечьим колдовством. — Отчего не приворожишь её? — спросил Пинчукас, и догадался тут же: люди умели молоть зерно, и строить дома с крыльями, и приручать зверей, чтобы те возили их на спинах, но даже им не под силу было отыскать любовь там, где она не скрывалась. — Я слышал, только бог мог создавать любовь, — задумчиво промолвил Балтарагис, и темная вода у его заляпанных грязью сапог дрогнула невидимой рябью, словно в усмешке. — У здешней земли много богов. А ты не принес им ни меда, ни молока, ни даже горстки зерна, которого у тебя целые мешки на мельнице, так с чего бы им помогать тебе? — А что? — Балтарагис повернул голову, и в глазах его сверкнула, как колдовские огни топи, искра человечьей звезды, что горела внутри каждого из людей. — По плечу это твоей чертовой ворожбе? Лаумес расхохотались по ту сторону тумана глухим собачьим лаем: никому не было это по плечу, ни черту, ни богу, да и кто посмел бы приручить эту звезду? Только в смертной груди можно было носить ее жар, а всем остальным она сжигала ладони. Дурной ворог совсем до конца сдурел или дернул в корчме лишку, ведь как мог он иначе забыть об этом? Но он позабыл, и мельница молчала, и Пинчукас мучился бессонницей в немой тишине ее замерших крыльев. Никто не мог коснуться человечьего огня, что горел в их душах, но чертям были послушны тропы и звери, и ветер, и дождь, и снег, и даже проклятый туман над топью подчинился бы ему, если бы до того дошло. Можно было сотворить многое, заколдовав всего одну тропу — от ее дома до мельницы Балтарагиса. Любовь оставалась людям. Болота не торговали их монетой. — Может, и по плечу, — ответил он. Тусклое осеннее солнце не красило почти огнем его рыжую гриву, потому что на топи наступала зима, но что с того зиме, если она потерпит еще немного. — Но ты не принес ничего с собой, а болота ждут платы за всякое дело. Хоть бы и за дрянную веревку на твоей шее, хоть бы и за твою святую любовь. — Болота могут и подождать, — сказал Балтарагис. В глазах его плясали огни, одуревшие по весне, наступившей не в срок. Людям не было дела до вековечных правил старой земли, а Балтарагис был хозяином дому с крыльями и ворогом синему озеру Удрувес — он жил, как хотел, и пел, как хотел, и земля стелилась ему под ноги. — Какие боги написали тебе законы? Потом сочтёмся. Он протянул руку, как человек протягивает ее человеку. У здешней земли были свои законы, для богов и чертей, для осени и весны, и только для этого безумного огня — не было. Туман цеплялся за прячущиеся в осоке вещие сны, отдирая от них по клочку. Люди цеплялись за надежду, как голодные волки, и рвали ее на куски, но та становилась только больше и больше. Ладонь Балтарагиса жглась, как неостывший уголь: в конце концов, это было не по правилам. Мало что из того, что касалось людей, было. Лаумес молчали, изумленные; и даже чёрту стоило бы поостеречься. С людьми выходили неважные сделки, но от звезды, горевшей у них внутри, невозможно было отвести глаз.