Так лает цербер

      Александр Сергеевич Пушкин отпил ещё из бокала вина и захихикал.       — Ну вы даёте, Александр Сергеич, — поморщился Донников, — чтобы вот этот вот… Вот этот вот ботаник, который за цветочками, да за бабочками, да и такое сделал. Ещё и меня припряли…       — В том-то и дело, Фома Фомич, — закусил солёными огурцом, — что человек этот явно склизкий и хитрый, ещё и на такое способен. Так что глядите за ним в оба, или в обе, — протянул Донникову вторую рюмку с водкой.       — Правда, может, он и не на такое способен лишь в своих фантазиях, в белых тапочках, а в жизни его видно насквозь, насквозь.       — Да, насквозь. Но позвольте-с, разве ж в белых тапочках, человек не должен думать о душе, там, о спасении? Вот хотя бы взять вашу историю…       — А разве Бошняк не думает о спасении? А Каролина Собаньская ему зачем?       — Эта же та самая, за которой вы бегали… — Донников призадумался, — Аааа…       — Воо, вот именно.       — А граф Витт, тогда, получается, апсид-соблазнитель?       — Возможно.       — Дьявол-сатана?       — Тоже возможно.       — А Бог тогда кто?       — А кто может быть Богом? — Пушкин показал пальцем вверх и плавно перевёл его на портрет императора.       — Так его же отравили, ой, то есть по вашей-то версии Каролина Сабамская…       — А по чьему указу-то она отравила?       — А я не понял.       — Витте.       — Разве? Аааа…       — О, а кто тогда я в этой истории?       — Ну, Фома Фомич, я не могу раскрыть вам все тайны, показать все карты, в каждом произведении должна быть своя загадка, — Пушкин долил себе ещё вина. — Впрочем, можете сами подумать, на то она и история.       — Ну, хорошо. Итак я… Я полицмейстер.       — Это вы верно подметили, Фома Фомич! — рассмеялся Пушкин       — Итак я полицмейстер, который… А что я там делал?       — Я уже и не помню.       — Нет-нет, у вас там как-то по-умному было. Я дружил с Бошняком.       — Да-да, обедали вместе.       — А потом, мы были у вас дома, потом сказали, что у соседа вашего Ушакова… Он же правда Ушаков? Не помню такого.       — Я его выдумал, но, продолжайте, Фома Фомич!       — У соседа было убийство. Мы поехали туда, но потом вернулись в Михайловское, и там я вручил ему письмо.       — Да, да, вспомнил — письмо.       — В котором… Говорилось, что Каролина Сабаньская отравилась… Нет, не отравилась а…       — Пыталась отравиться.       — Да, точно, пыталась отравиться, он расстроился и попытался сказать, чтобы я её не арестовывал, а у нас разве женщин когда-то казнили?       — Это мелочи, Фома Фомич, — усмехнулся Пушкин.       — Ну, хорошо, итак я поехал её арестовывать эту Собальскую…       — Собаньскую.       — Да, Собоньскую, и он помчался за мной, а потом… Убил. Ничего не понимаю.       — Подумайте, Фома Фомич, вы же полицейский.       — Да, я полицмейстер и служу государю… Точно, я страж порядка, страж, это… Меч, это про, это ж про Архангела Михаила.       — Ну, наверное.       — И тогда что же получается? Что новый император наш Николай Палыч…       — Во-во.       Пораженный Донников встал, положил руку на сердце и икнув воскликнул:       — Ну вы, ох, Пушкин, даёте, ай да Вы, ай да сукин сын!