День матери

      Джонатан лежит на кровати и смотрит остекленевшими, невидящими глазами в потолок. По потолку бегут трещины, образуя единый, пульсирующий в такт с висками, узор. В ушах стоит шум. Джонатан смотрит на градусник. 40 градусов ровно.       Когда он успел заболеть? Джонатан закрывает глаза, надеясь на минутное облегчение. Облегчение не приходит. Вместо этого шум в ушах нарастает, изменяется, становится более осмысленным. Уже можно разобрать слова...       — Вот он!       Джонатан дёргается, чем вызывает очередной приступ головной боли. Почему-то услышанный звук привел его в ужас. Нет. Он разобрался со своими страхами, что же ещё может быть скрыто в его голове?! Не думай об этом. Думай о том, когда ты почувствовал себя больным. Когда ты начал вести себя необычно?       Воспоминания путаются и мешаются, играют с ним в прятки. Первое убийство, токсин страха, покупка костюма... Точно. Покупка костюма. Перед тем, как пойти в город, он чувствовал головную боль. А после примерки замурлыкал песенку. Стишок. Зачем? Он сам не знает. Стишок внезапно выскочил из глубины его подсознания и, миновав центр логики и врата разумного мышления, так же внезапно вышел изо рта.       Врата. При этих словах ему представились ворота из переплетенных человеческих тел. Они стояли на коленях, сросшиеся, изломанные, извиваясь. Из их измученных незримых глоток рвался истошный вой. Вой опять становится все громче и перерастает в...       — Что за книга, пугало? Да она же больше тебя!       Джонатан распахивает глаза, но это его не спасает. Спинка старой и ветхой кровати превратилась в дерево, сама кровать — в траву. Руки оттягивает книга. Голос раздается с потолка, глаза так слепит солнце, что можно разглядеть лишь силуэт говорящего.       Пока Джонатан смотрит, силуэт протягивает руку и вырывает книгу. Говорит:       — И почему тебе она так нравится, уродец? Ты ее из рук не выпускаешь!              Грубо перелистывает страницы, чуть ли не вырывая их.       — О, смотри. Это про тебя:

В ботинке на опушке

Жила одна старушка

С оравою детей.

Что ж делать с ними ей?

Похлебкою без хлеба

Она их накормила,

Дала ремнем по попе

И спать их уложила.

      — Тебя ведь тоже не кормят и колотят день и ночь. Слушай сюда, пугало. Даю выбор. Или ты, или твоя книга. Решайся!       Чиркнула спичка. Огонек на деревянной палочке постепенно разгорелся. Силуэт подносит ее к бумаге.       — Ну что?       Книга из дома. Чуть ли не единственная, которую его прабабушка позволяла ему читать. По всей видимости, она не смогла усмотреть греха в старых, глупых детских стишках. Если он не принесет книгу обратно в целости и сохранности, то даже не знает, что будет. Как минимум день он проведет голодным. О побоях и говорить нечего.       Джонатан пытается потянуться за книгой, но его отпихивают обратно. Обессиленный, он опирается на дерево (или кровать?) Молитвенно протягивает руки и хрипит:       — Отдай...       Силуэт смеется и качает головой.       — Прости, пугало. Ты думал слишком долго.       Спичка касается листа. Старая бумага вспыхивает мгновенно. Джонатан взвизгивает и дергается наверх, рвется. Но книга так и горит перед лицом, а он слишком мал и слаб, чтобы ее забрать. Книга горит, полыхает, а он вынужден смотреть на это. Книга горит, а прабабушка его убьет. Книга горит, и пламя вздымается вверх.       Джонатан шлепается на живот. Наполовину обгоревшая книга падает рядом с ним. Единственное, о чем о способен думать, это: «Книга сгорела. Мне не жить». Книга сгорела. Мне не жить. Книга сгорела мне не жить книгасго реламне не жить...       Слышен смех. Он раздается совсем отдаленно. Сейчас его это заботит меньше всего.       — Смотри, какой чудик. Будто поломался.       Хикори. Дикори. Док. Мышь на будильник — скок. Будильник — бом-бом. Мышка бегом. Хикори. Дикори. Док.       Джонатан машинально шепчет: «Хикори. Дикори. Док». Хикори. Дикори. Док. Ни о чем не думай. Не вспоминай. Не вспоминай! Просто говори. Как расскажешь стишок до конца — начинай новый. Хикори. Дикори. Док.

***

      Джонатан медленно приходит в сознание, переворачивается и опять смотрит в потолок. Он не знает, что это было. Ему отчаянно хочется верить, что это ложь, обманка, выдуманная его больным и измученным разумом. Но сознание кричит, что это правда.       Сколько лет ему тогда было? Пять? Шесть? Кем были эти хулиганы, и почему он не помнит их лица? Что было потом? Джонатан не уверен, что хочет вспоминать.       Хикори. Дикори. Док. Так вот почему стишок выскочил из его рта. Видимо, он уже тогда заболел. Разум ослабил тиски, и воспоминание, ранее заботливо подавленное, показалось в формате полугаллюцинации-полусна.       Но как же называлась книга? Джонатан уверен, что если он вспомнит название книги, то все будет хорошо. Он узнает, что ему делать дальше.       Гу... Гу... Гусь... ыня. Гусыня. Матушка Гусыня. Стишки Матушки Гусыни. Джонатан кивает сам себе, не обращая внимания на головную боль.       Матушка Гусыня. Матушка. Мать. Джонатана внезапно пронзает мысль: «А где его мать?»