***
Как бы ни было приятно предаваться чему-то, кроме своей скуки, одержимость редко бывает бесценной. Это становится всё более очевидным во время каждой тренировки Дазая с тренером, но, несмотря на то, что орлиные глаза Мори, несомненно, замечают это, он не укоряет его за это. Вместо этого он подзывает Дазая к борту после каждого неудачного элемента и долго рассказывает о предложениях по улучшению, что, пожалуй, ещё хуже. — …ты думаешь?.. Дазай? Ты вообще слушал меня? — спрашивает Мори, после того как тройной аксель из короткой программы Дазая превращается в двойной в четвёртый раз подряд. Фигурное катание Дазая обычно подпитывается его безразличием ко всему остальному; хотя катание не вызывает у него столько эмоций, оно, по крайней мере, даёт ему определённую структуру, и случайная искра огня под кожей — это уже что-то, даже если это что-то очень мало. Теперь есть Чуя, и он разжигает не просто крошечное пламя, а целый лесной пожар. На несколько часов он заставляет Дазая чувствовать себя бодрым. Это делает фигурное катание практически бесполезным. Такова цена. — Я чувствую себя не очень хорошо, — врёт Дазай, уставившись на что-то позади тренера. — Насколько не очень? — Просто не очень. У меня нет энергии. Я постоянно уставший. Мори отправит его к врачу, который поставит ему диагноз «патологический лжец». Это было бы не так уж далеко от истины, но и не пошло бы на пользу его ситуации. — Ты также отвлекаешься, — замечает Мори. — Да, потому что чувствую себя не в своей тарелке, — Дазай слегка пожимает плечами. — Ты нервничаешь из-за финала Гран-при? Бессмысленность вопроса заставляет его нахмуриться. Мори уже знает ответ, так зачем спрашивать? — Не то чтобы. Его тренер вздыхает — звук измученного разочарования, пассивный и чёрствый. Возможно, это должно отражать отношение Дазая. — Дазай, если ты правда хочешь закончить это, ты можешь. Ты уже совершеннолетний. Тебе решать. — Ты бы позволил мне вот так уйти? — Я не твой родитель, и это не какая-то мафия. У тебя всегда был выбор уйти, — пауза позволила словам устояться, заставив Дазая переварить их. — Причина, по которой ты никогда этого не делал, в том, что ты знал, что это не будет разумным выбором. Даже будучи ребёнком, ты всегда понимал, что фигурное катание может быть не твоей страстью, а работой. У каждого есть своя работа. Просто так устроен мир. Однако не каждая работа имеет такой престиж, как твоя. Люди высоко ценят тебя, — удерживая твёрдый зрительный контакт, Мори наклоняет голову. — Как считаешь, Чуя смог бы добиться таких успехов, если бы не разделил с тобой каток и дружбу? Дазай копирует дыхание Мори, когда тот смотрит в пространство, чтобы показать, как он совершенно невозмутим. — Ты действительно веришь, что мне не всё равно, что обо мне думают другие? Конечно, он бы уже заметил, если бы количество людей, болеющих за него, хоть как-то влияло на его психику. — Конечно, — к его удивлению отвечает Мори. — Делай вид, что это не оказывает на тебя эффекта, если хочешь, но все мы хотим нравиться другим. Такова человеческая натура. Кто это решил? Всемогущий владыка сверху? Первое поколение Homo Sapiens? Кто решал, что поместить в справочник о человеческой природе, и почему все, кроме Дазая, как по волшебству, его прочитали? Мори ждёт, прежде чем продолжить. — Позволь спросить: что будет, ты откажешься от единственной способности, которая гарантирует тебе скорый выход на пенсию и безбедное будущее? Есть ли у тебя другие планы? Можешь ли ты представить себя занимающимся чем-то другим до конца жизни? Руки Дазая обвились вокруг перил, но даже попытка вызвать раздражение не увенчалась успехом. Его кости полые, лишённые чего-либо настоящего, как и вся его жизнь вне фигурного катания. У него нет ничего, кроме этого. Без него он ничто. Лёд никогда не подожжёт его, как Чую, но, по крайней мере, он будет сдерживать его, не даст ему растечься и разлететься на части. Он останется в орбите Чуи, и этого… этого должно быть достаточно. Это и есть причина, по которой даже спустя все эти годы его ответ не меняется. — Нет, тренер, — говорит Дазай, вздёргивая подбородок и снова сшивая куски уверенности вместе. — У меня нет других планов.***
В тот вечер Чуя заходит в квартиру, а Дазай лежит на диване и мажет себе задницу. Он не падал так много раз подряд с тех пор, как начал практиковать четверной флип ещё в июле. Удар о поверхность катка приносит странное удовлетворение, этот всплеск адреналина при первом ударе, такой же звонкий, как будильник. — Тяжёлый день? — спрашивает Чуя, слегка гримасничая, когда осматривает повреждения вблизи. Дазай видит, как он пытается изобразить сочувствие и не справляется с этим. Чуе нравится видеть его таким. Дазай лишь хмыкнул и жестом указал на бутылку сакэ на полу. — Я пьян, расслаблен и чист. Я готов быть трахнутым. — Господи, ну сделай так, чтобы это звучало ещё более клинически, а? На диване для Чуи нет места. Но он всё равно устраивается там, этот упрямый и мелочный тип. — Ты же понимаешь, что нам не обязательно делать это сегодня, верно? Или вообще, если ты не чувствуешь… — Я же говорил, я готов. — Но ты не выглядишь так. Или так, будто вообще хочешь этого, — на этот раз забота Чуи более искренняя. — Ты выглядишь, будто у тебя паника. Дазай закатывает глаза, не в восторге от того, что ему приходится оправдываться, что бы он ни делал. Почему его внешний вид имеет больший вес, чем его слова? Если он говорит, что хочет этого, значит, хочет. Если он каждый день приходит на тренировку, то это, конечно, должно говорить громче, чем то, что говорит его лицо. — А у меня от боли вся нижняя часть тела онемела. Надо бы воспользоваться этим. Чуя нахмурился. Он качает головой. — Это не… так не работает. — Мне всё равно, как это работает, — нетерпеливо фыркает Дазай и тянется за бутылкой сакэ. — Я подготовился, так что либо ты уважаешь время, которое я потратил на это, либо уходишь, чтобы я мог найти кого-то другого, кто сделает это. Он не намерен позволять кому-либо ещё взять его сегодня вечером, если Чуя будет настаивать на иррациональном поведении, но он помнит, что та же угроза была весьма мотивирующей со стороны Чуи. Задыхаясь, Чуя поднимается на ноги. Значит, да, это случится. — Дай мне, — он выхватывает бутылку из рук Дазая, но всплеск ужаса, зародившийся внутри Дазая, затмевает его раздражение; его сердце пульсирует в такт громким глоткам Чуи. Бам-бам-бам. Это тревожно, внезапная тяжесть его органов, и в то же время это болезненное возбуждение. Он чувствует себя бодрым, и это так же ужасно, как и волнующе. Чуя ведёт их в спальню, ворча всё время, как будто это не он предложил. Присев на край кровати, Дазай наблюдает, как он грубыми, агрессивными движениями снимает с себя толстовку и рубашку, ожидая, что Чуя сделает то же самое со его одеждой. Может, он и не против заняться сексом голым, но у Дазая есть свои стандарты. Если кто-то хочет полакомиться его телом, ему стоит сначала раздеть его. Лишь случайно он замечает дрожь в руках, которые лежат на коленях. Наклонив голову, он изучает, как дрожат его пальцы. Какое интересное явление. Тень, падающая на него, заставляет его поднять взгляд. Грудь Чуи обнажена. Его взгляд устремлён на то же самое, что секунду назад наблюдал Дазай. Он вздыхает. — Если ты спросишь, действительно ли я хочу этого, то— Внезапная тяжесть губ Чуи вырывает из его горла слабый звук удивления, но он быстро переходит в гул, когда его рука скользит по волосам Дазая, а подстриженные ногти царапают кожу головы. Вскоре Чуя оказывается сверху, его поцелуи необычайно терпеливы и осторожны. Как будто медлить можно только в том случае, если под ним Дазай. В этом нет смысла, и его становится тем меньше и меньше, чем дольше руки Чуи путешествуют по его телу, поглаживая, лаская, растирая его замёрзшую кожу, пока Дазай не выгибается дугой от каждого прикосновения, а не просто терпит его. Чуя делает всё, кроме того, что трахает его, что и должно было стать предпосылкой этого события. Дазай может сыграть свою роль в быстром сексе. Но это невозможно, когда это уже не спектакль, а настоящее, осязаемое удовольствие, густое и пьянящее, наполняющее его вены, и за этим скрывается нечто ещё более разрушительное, эта пронизывающая до костей тоска по чему-то несуществующему. Зрение Дазая становится опасно размытым. Поэтому он закрывает глаза, задерживает дыхание, заставляет свои чувства уползти туда, где они обитают, и в конце концов они это делают, унося с собой частички его самого. Дальше всё проще. Легче. Чуя двигается вниз по телу, и Дазай раздвигает ему бёдра. Позволяет ему снять компрессионные шорты, в которых он был сегодня. Он знает, что Чуя время от времени вставляет замечания, знает, что даже отвечает на них, иначе Чуя перестал бы допрашивать его о том, что он чувствует — хотя в том-то и дело, что не чувствует, — но обрывки разговоров приходят и уходят, улетучиваясь, как только он их произносит. Потом Дазай лежит на животе, по позвоночнику бежит холодок, а Чуя открывает его. Неплохо. Даже не то чтобы неприятно. Он просто есть, несомненно, из-за того, что Чуя невыносимо осторожен — как будто он уже тысячу раз не видел, как он падает, ушибает кожу и вывихивает кости. Дазай говорит ему об этом, думает он. В ответ он получает невнятное «заткнись». — Как ты хочешь, э, сделать это? Дазай моргает, глядя на закрытые бархатные шторы, закрывающие его окна и загораживающие свет. Не то чтобы его не было. На улице темно. Даже луна скрывается за стеной из облаков. Что-то щиплет его за задницу — точнее, за левую её часть, — и Дазай снова моргает, когда по нему пробегает испуганная волна мурашек. — Можешь взять меня как только хочешь. — Ты тот, кого я собираюсь трахнуть, так что решать тебе. Точно. Мнение. У него должно быть мнение. Он переворачивается, не успевая подумать о чём-то лучшем. Это лишь временное явление: сначала он мельком взглянул на лицо Чуи, а затем сделал короткую остановку на пути к финишу. Однако Чуя воспринимает это как ответ. Его брови поднимаются выше на лоб, но в глазах появляется возбуждённый блеск. — Да? Ты уверен? Дазай кивает, затем изгибает рот в нечто легкомысленное и жеманное, даже взмахивает ресницами, что вызывает фырканье у Чуи. — Хорошо. Я просто… — он отходит, зажав презерватив между пальцами, и пока Дазай смотрит, как он надевает его, и удивляется, как Чуя выдерживает это, когда он на своём месте, как он лежит там, безжалостно обнажённый и не признающий этого. Как это выглядит так правильно на нём, но так неправильно на Дазае. Он снова моргает, когда глаза Чуи находят его. Не смеет отвести взгляд. Выдыхает из лёгких расчётливый вздох при первом же нажатии внутрь. Это отличается от растяжки. Как-то полнее, намного полнее, чем ожидалось, и это грозит растворить толстый слой расстояния между моментом и его мозгом. Хуже, чем неизбежность, — тень удовольствия. Это может быть так хорошо — и это действительно хорошо, но каждый глоток воды в нём сведён к интенсивности, которая не сломает его, а лишь заденет. Зажмурив глаза, он судорожно вцепился руками в покрывало, отчаянно нуждаясь в том, чтобы за что-то ухватиться. Его пронзает электрический разряд, когда Чуя берёт их и переплетает пальцы, а затем он задыхается, и это озаряет его изнутри. Этого достаточно, чтобы вернуть себе зрение и увидеть всё своими глазами. Увидеть, как Чуя облизывает нижнюю губу, как он неуверенно отводит бёдра назад, а затем снова вводит их в себя. Увидеть, как вздымается его грудь при этом. Увидеть наглядное доказательство того, как ему хорошо. Как хорошо заставляет его чувствовать себя Дазай. Как только мысль приходит в его оцепеневший разум, он вцепляется в неё и не отпускает, пока всё его существование не сводится к использованию его тела. Так двигаться, пропускать звуки и дышать гораздо приятнее, потому что речь идёт уже не о нём, а о Чуе и всех тех способах, которыми Дазай может подпитывать его удовольствие, и Дазай вживается в роль с лёгкостью прирождённого актёра. Выносливость и решительность Чуи могут быть стальными, но в основе своей он — человек, который глубоко чувствует. Сжимание мышц здесь, вздох, восхваляющий его великолепную технику там, и вскоре Дазай заставляет его быть на грани. Добавив щепотку старого доброго подначивания, он заставляет Чую полусмеяться-полурычать. Дазай знает, что его рот тоже расплывается в ухмылке, знает, что какая-то часть его веселится, несмотря на отрешённость сознания. Вот так, чтобы довести Чую до оргазма, нужно совсем немного. Обычно Дазай настолько поглощён собственной разрядкой, что ему редко удаётся наблюдать за тем, как Чуя кончает с такой ясностью. Это прекрасная, дикая вещь. Он проводит пальцами по волосам Чуи, а затем переворачивается на спину и удовлетворённо вздыхает. Всё закончилось, но сознание Дазая осталось разрозненным, он летел где-то над собой. Ощущения не такие уж и ужасные. По крайней мере, не сейчас. Это поразительно похоже на тот случай, когда ему ввели обезболивающее после перелома запястья, словно вселенная таким образом поддерживает равновесие между болью и блаженством. Однако всё хорошее обречено закончиться, и взгляд Чуи неизбежно переходит на ноги Дазая, спрятанные под одеялом. Это заставляет Дазая неловко пошевелиться. — Это нормально, — примитивно говорит он. — Но ты не… — проведя рукой по лицу, Чуя гримасничает, а затем садится и смотрит на него с уморительной виноватостью собаки, столкнувшейся с хозяином после совершения непотребного поступка. — Чёрт, это так неловко. Я буквально сказал тебе сделать это, чтобы ты расслабился, и даже не заставил тебя кончить. — Это в любом случае было хорошо, — спокойно отвечает Дазай. — Оргазм — не главное. — Не нужно этой снисходительности! — Тогда хватит психовать. Я сказал, что всё в порядке. Вместо того чтобы просто послушать, Чуя кладёт руку на бедро поверх одеяла, его глаза светятся бодрой решимостью. — Давай я отсосу тебе. — Нет. Чуя разевает рот. Его скандального выражения лица почти достаточно, чтобы рассмешить Дазая, но он сохраняет ровное лицо, отказываясь уступить. — Почему нет?! — шипит Чуя. — Я плох в этом? Тебе не нравится? Глубоко вздохнув, Дазай зарывается глубже под одеяло. — Ты такой раздражающий. — Пошёл ты нахуй. Почему ты не можешь просто дать мне прямой ответ, а? — Это не очень гетеросексуально. — Ха, ха, какой ты смешной, — Чуя ворчит и сползает с кровати, наконец поняв, что ему не сдвинуться с места. Дазай слышит, как он выходит из комнаты, слышит, как закрывается дверь ванной, и ожидает, что Чуя объявит о своём уходе, как только вернётся. Вместо этого матрас опускается, и вот он снова здесь, его запах наполняет воздух. Дазай хочет прижаться носом к глупой шее Чуи, чтобы вдохнуть полную грудь солнечного света, но Чуя, скорее всего, получит сердечный приступ из-за того, что он «перешёл слишком много границ». — Ой. Ты ещё здесь? — Оставь меня, — мямлит Дазай, не открывая глаз. — Так и поступим, когда расскажешь, что я сделал не так. Дазай издал слабый звук раздражения, внезапно пожалев, что в обществе не принято прекращать говорить на определённое время. — Иногда это просто не работает. Я не врал, когда говорил, что обычно мне требуется гораздо больше времени. Наступает озадаченная минута молчания. — О. Бля, ты был серьёзен? Дазай не считает этот глупый ответ ответом. — То есть нет никакой причины? — Нет, Чуя, — покорно отвечает он. — Нет. А теперь оставь меня одного. Правда, конечно, сложнее. В дисфункции его тела могут быть повинны самые разные причины: приём лекарств, дезориентирующий свет прожекторов, низкое либидо в целом или просто злоба, потому что если бы он был предельно честен, то признал бы, что, возможно, и смог бы кончить, но разрядка не стоила бы затраченных усилий, а смаковать предвкушение чего-то гораздо приятнее, чем мрачный привкус разочаровывающего падения. Похоже, Чуя наконец-то замолкает. Несмотря на то, что их разделяет здоровое расстояние, тепло его тела достаточно ощутимо, чтобы убаюкать Дазая.***
— Это последний звонок на посадку для пассажиров рейса 479A. Пожалуйста, немедленно пройдите к выходу 3. Завершаются последние проверки, и капитан прикажет закрыть двери самолёта примерно через пять минут. — Вот, — говорит Коё, протягивая Чуе посадочный талон и оглядываясь по сторонам. Не найдя того, что искала, она бросает на него недовольный взгляд. — Где Дазай? — Я не знаю. — Что значит «не знаю»? Вы всегда приклеены друг к другу, кроме тех случаев, когда это важно. — Я видел его пять минут назад. Я уверен, что он ошивается где-то поблизости. — Лучше бы так и было, иначе никто из нас никуда не полетит. Чуя не особо беспокоится о том, что Дазай бросит их за полчаса до вылета в Париж, но угроза всё равно заставляет его сердце учащенно биться. Ни за что на свете он не пропустит финал Гран-при из-за этого идиота. — Давай мне, — бормочет он, выхватывая из рук Коё второй посадочный талон. — Я найду его. — Мы все вместе садимся через двадцать минут. Двадцать минут, Чуя, а не двадцать пять или тридцать. Чуя не бежит. Но он всё же ускоряет шаг, поспешно проходя мимо Пианиста и некоторых других фигуристов из КМ, пока сканирует зону посадки в поисках одного и только одного человека. Только через мгновение, растерянно прищурившись, он понимает, что парень в маске для сна с двумя жуткими круглыми глазами — на самом деле Дазай. Дазай не торопится потягиваться и зевать, а затем достаёт наушники, снимает дурацкую маску и смотрит на него. — Мы уже вылетаем? — Как ты собираешься лететь без своего грёбаного посадочного талона? — Я и не собирался. Я просто знал, что моя собака принесёт их мне, и вуаля, я был прав. Чуя закатывает глаза, затем опускается на соседнее сиденье и сверяет номера мест. Его брови нахмурились. — Что? Он протягивает Дазаю его билет. — Я сижу перед тобой. Лучше держи свои длинные ноги при себе, а то я их растопчу. — Мы не сидим вместе, — говорит Дазай, в его голосе смешались любопытство и замешательство. Чуя не уверен, вопрос это или замечание. — Мы всегда сидим вместе. — Не в этот раз. Губы Дазая сжались. Его лицо приобретает определённую форму, как всегда, когда он придумывает план, поэтому Чуя не удивился, когда Дазай дёрнул подбородком в сторону Акутагавы, который задумчиво сидел на скамейке. Мальчик вскакивает на ноги и убегает. Это было бы забавно, если бы не было так тяжело смотреть. — Дай мне свой посадочный талон. — Мой… — Акутагава отстраняется и послушно лезет в карман, чтобы передать ему то, что он просил. Дазай осматривает бумажку, затем поднимает голову. — Мы с тобой поменяемся местами, как только окажемся в самолёте. Понял? Акутагава кивает, и секунды не раздумывая. — Замечательно. Вот, можешь пока забрать, — когда Акутагава остаётся на своём месте, выжидающе глядя на Дазая даже после того, как сунул в карман свой посадочный талон, Дазай делает отмахивающееся движение пальцами. — Пока. Это настолько унизительно, что Чуя вынужден зарыться лицом в ладони, чтобы не сорваться на кого-то из них. После того как Акутагава убегает, а Дазай с довольным вздохом поднимается на ноги, Чуя хмурится. — Почему ты всегда это делаешь? — Делаю что? — рассеянно уточняет Дазай, уставившись в телефон. — Обращаешься с этим парнем как с дерьмом. — С кем? — Ты знаешь, с кем, — молчание со стороны Дазая говорит об обратном. Чуя качает головой в неверии. — С Акутагавой, ты, еблан. — А. Я обращаюсь с ним так же, как и с остальными. — Нет. — Да. — Ты не обращаешься так со мной. Он чувствует, как Дазай делает паузу на это. Момент быстро испаряется. — Конечно, я обращаюсь с тобой иначе. Ты мой— — Скажешь слово пёс — я убью тебя. Губы Дазая подрагивают, а затем превращаются в надменную улыбку. — Вот видишь? Поэтому я и отношусь к тебе иначе. Может быть, сравнивать их отношения с отношениями Дазая и Акутагавы не совсем справедливо, но в КМ есть много людей, с которыми Дазай тоже редко общается, например, Тачихара и Гин, и он не лезет из кожи вон, чтобы высмеять их. — Ты слишком много думаешь, Чуя, — говорит Дазай и снова обращается к своему телефону. Его губы морщатся в знак осуждения. — Будь осторожен, пока у тебя не появились морщины. Обычно Чуя не стал бы допытываться дальше, но раздражение мучает его, как отросшая кутикула, которая не найдёт покоя, пока не пустит кровь. Чуя не просит чуда или ключа к своему разуму, он просто задаёт один-единственный вопрос. Что такого сложного в ответе? Чуя раздраженно выдохнул и достал свой телефон. Следующие пятнадцать минут они проводят, игнорируя друг друга, пока не приходит время посадки в самолёт. Как и было обещано, Акутагава уступает своё место Дазаю. Чуя не пытается подавить смешок. Это не остаётся незамеченным. — Чуя злится на меня? — спрашивает этот ублюдок снисходительным воркующим голосом, словно разговаривает со своей собакой. — Как будто мне есть до этого дело, — Чуя со вздохом засовывает свой рюкзак под сиденье. Он не злится. Их отношения всегда строились на основе взаимного признания, а Дазай никогда не был самым откровенным человеком, так что ожидать, что это изменится из-за чего — из-за снятия физического напряжения? — было бы чертовски наивно. У него есть дела поважнее. Краем глаза он видит, как рот Дазая кривится в провокационной ухмылке. Даже от этого у него раздуваются ноздри. — Выглядишь злым. — Я не злюсь. Очевидно, Дазай воспринимает это как приглашение обхватить бицепс Чуи и положить голову ему на плечо. — Эй, отцепись нахрен от меня, — бормочет Чуя, отпихивая его и ещё сильнее озираясь, когда Дазай улыбается, словно только что высказал своё мнение. — Видишь? Ты злишься. — То, что я не хочу, чтобы ты цеплялся за меня, как проклятый осьминог, это не значит, что я на тебя сержусь! — Значит! Ты всегда разрешаешь мне спать у тебя на плече! — Я ничего не разрешаю тебе, — Чуя шипит в ответ, молясь, чтобы другие фигуристы КМ ничего этого не услышали. — Единственная причина, по которой я никогда ничего не говорю, заключается в том, что я обычно тоже сплю! — Конечно, — Дазай насмешливо кивает, а затем подключает наушники и натягивает на лицо эту богом забытую маску для сна, закрывая себя, потому что не желает, чтобы последнее слово осталось за Чуей. Жаль, что они летят в самолёте, а то Чуя поддался бы зуду в кулаке и повалил ублюдка на землю. По крайней мере, он находит некоторое удовлетворение в том, что наблюдает, как рефлекторно напрягаются пальцы Дазая на его коленях, когда самолёт начинает мчаться по взлётной полосе. Чуя наслаждается этой частью полёта больше всего: скоростью, давлением, которое толкает его обратно в кресло, этим пьянящим всплеском адреналина. Дазай же, напротив, ненавидит это. Или же он вообще ненавидит полёты. В первый раз, когда Чуя заметил, как нехарактерно скованно тот сидит и как быстро и много он вдруг заговорил, Дазай явно отказал ему в объяснении того, что он ненавидит больше всего в полёте. Спешка, как и его сентиментальность, быстротечны. Вскоре они уже в воздухе, впереди умопомрачительные пятнадцать часов, и Чуя прислоняется головой к окну, планируя проспать большую часть этого времени.***
Дезориентированный от беспокойного полусна, Чуя поднимает голову и моргает. У него болит шея. Самолёт продолжает раскачиваться. И— Чуя хмурится. Его руку сжимает чья-то рука. — Доброе утро, спящая красавица, — неестественно высоким голосом говорит Дазай. Его пальцы не отпускают его даже тогда, когда Чуя, прищурившись, потирает лицо другой рукой. — Ну и способ проснуться, а? Турбулентность, ура! — Как… — он зевает. — Как долго мы летим? — Три часа и сорок четыре минуты! — Как— — Как давно началась турбулентность, спрашиваешь? Одиннадцать минут! — Проклятье! — Чуя вздрагивает, когда по всему самолёту пробегает сильная дрожь, заставляя его живот вздыматься. Он не возражает против турбулентности — даже получает от неё некоторое удовольствие. Это как американские горки. Должно быть, таким людям, как Дазай, приходится несладко. Карма такая сука. — Не улыбайся так! — кричит Дазай, сжимая его руку так, будто пытается раздробить его кости. — Не время злиться на меня! Чуя предупреждающе сжимает его в ответ, но не отталкивается. Он откидывается на спинку кресла со вздохом, который может показаться мелочным, а может и нет. — А мне кажется, сейчас идеальное время, на самом деле. — Я— ой! — речь Дазая переходит в испуганный писк, когда самолёт снова трясёт. — Я не знал, что у Чуи есть садистские замашки! Чуя лишь хмыкает в ответ. — Эй, Чуя, давай… давай поиграем в игру. Я хочу поиграть с тобой. Давай? — Какую игру? — Любую! — когда Дазай не получает ответ, он торопливо добавляет. — Как насчёт Кто я такой? Это весело, скажи же. Чуя притворяется, что задумывается над этим на момент. Затем качает головой. — Нет. Не хочу. — Трахни, женись, убей! Как насчет этого? — Не. — Чуя! — … — Давай, Чуя. Не будь таким. Ты правда хочешь, чтобы мы умерли в тишине?! Чуя кивает, но оставляет рот плотно сжатым. — Отлично, хочешь узнать ответ? — Дазай переходит на китайский, и на этот раз глаза Чуи распахиваются. Он никогда не был лучшим знатоком языков, даже японский иногда давался ему с трудом, но Дазай практически подкупил его, чтобы он изучал китайский как факультативный язык в течение двух последних школьных лет, и всё только для того, чтобы они могли говорить о людях так, чтобы их не подслушивали. По словам учителя и оценкам, его грамматика оставляет желать лучшего, но Дазай вдолбил в него достаточно практических уроков и словарного запаса, чтобы Чуя понимал суть сказанного. — Это как золотая медаль! Моё одобрение — это золотая медаль Акутагавы. Он думает, что хочет её больше всего на свете и что она даст ему какую-то цель, но в тот момент, когда он её получит, он почувствует лишь разочарование, потому что золотая медаль ничего не изменит. Она ничего не значит… — голос Дазая срывается; Чуя сомневается, что это из-за турбулентности. — По крайней мере, теперь он верит, что есть что-то, ради чего стоит просыпаться. Неудивительно, что даже жестокость Дазая просчитана, хотя она, конечно, не безупречна — Чуя может придумать сотню разных способов, чтобы держать человека в напряжении. А вот то, что Дазай когда-то переживал о победе, Чую поразило. Гораздо проще притвориться, что Дазай был апатичен с самого начала, чем задуматься о том, что когда-то это был ребёнок со светом в глазах, ребёнок, который отчаянно, яростно чего-то хотел. Чуя мог бы многое сказать, например, что наставничество Акутагавы было бы гораздо лучшим способом помочь ему, но Чуя просил ответа, а не разрешения дать ему совет. Поэтому он принимает объяснения Дазая с мрачным кивком и в конце концов соглашается на несколько раундов Трахни, женись и убей. Вскоре пилот объявляет об окончании турбулентности.