Песьеголосец

      Прошло уже полгода с тех пор, как пожилой маг спросил его, сколько ему лет. Восемнадцать? Двадцать? Двадцать пять? Гредо не смог точно ответить тогда, не смог бы и теперь. Не потому, что снова онемел. Он больше не допускает таких ошибок и не пытается тянуть силы из волков, похожих на собак настолько же, насколько тур похож на домашнего телёнка. Голос Гредо всё ещё был при нём, не обращаясь опять в бессмыслицу, но мысли действительно путались. Инстинктивно потянувшись к лицу руками, парень ощутил под пальцами отрастающую щетину, и тогда образ старика с бритвой, спрашивавшего о возрасте гостя, снова упрямо полез из полугодовалых воспоминаний. Гредо тут же убрал руки от подбородка и тяжело вздохнул. Ему уже не хотелось думать о том, о чём неизвестно и что не представляет больше особой важности. И без подобных пустяков было, чем занять свою косматую голову. Вот и теперь, уставший, вымазавшийся в грязи и крови, он просто-напросто залез под чужую телегу, чтобы выспаться и утром решить все дела, которые стоило бы решить прямо сейчас. Замотавшись в сдёрнутый с плеч противника плащ, Гредо думал о том, что уже случилось и что случится дальше. Днём, когда его заприметят и разбудят, скорее всего, отругают за то, в каком состоянии он лёг спать. Не сняв с себя грязную одежду, не позаботившись о спальном месте. Не серьёзно, конечно же, скорее по-дружески и как равного, но всё же отругают. Из-за того, что он как бродячий пёс упал в высокую и упирающуюся в дно телеги траву, хотя мог бы принять щедрость приютивших его людей и использовать выданный спальник или даже напроситься к кому-то в палатку. Лёг даже не у костра, а просто межу колёс.       «Если бы я лёг на ткань, — думал Гредо, — ругали бы за то, что испачкал». У него было ощущение, что его в любом случае буду ругать, потому что он точно где-нибудь да ошибся, но всё это будет потом. Сейчас он хотел бы выгнать из головы роющиеся мысли, чтобы окончательно отключиться, а не лежать в полудрёме, ощущая, как тело словно в тисках давится от усталости. Парень обхватил голову руками, впился ногтями в кожу, судорожно почёсываясь и перебирая пряди, а потом закрыл лицо кое-где слипающимися от крови и пота волосами, будто намереваясь спрятаться в них, как делал это в детстве.       «Спросят, что мы устроили. Увидят, в каком я виде, и спросят, — не отставала от него его же собственная голова, — Потребуют ответа. Скажу, чтобы требовали не от меня». Но это странный будет ответ, и он понимал это. В таком ответе видно сокрытое, и Гредо было, что скрывать.       Гредо казалось, что глупо задавать вопросы, ответы на которые и так понятны. Почему пропали на ночь, а вернулись молчаливые, уставшие, но всё ещё напряжённые, с пляшущим пламенем в глазах, перепачканные кровью?       «Убивали, понятно ведь. Любому дураку понятно. Кровь не берётся из ниоткуда. Какой ещё я могу дать ответ? Пусть не меня спрашивают, пусть спросят кого угодно. Пусть спросят…»       И всё же его спросят тоже. Гредо вспоминал глаза этих людей, взявших его с собой. Все такие добрые, чистые. Он не замечал в них той боли, той злости и того ужаса, которые они испытывали, поскольку важнее для него была добродетель, проявленная в приюте для приблудившегося колдуна. В кои-то веки эти глаза казались ему человеческими, настоящими, а не нарисованными на стене скудной краской. Не хотелось врать этим глазам, не хотелось видеть, как выражение их меняется с требующего ответа до разочарованного, испуганного. И не хотелось уходить, как от прочих, хотя каждый раз ему казалось, что вот-вот и телеги след простынет, а его, Гредо, оставят тут. И он даже не найдёт в себе смелости пойти за ними, потому что будет понимать — оставили за дело и не хотят брать с собой. А хотел бы он сам взять себя с собой?       Стыд, страх, обида, злорадство, восторг, гордость смешались воедино. Как суп, в который добавили столько всего, что есть его с наслаждением уже невозможно. По-прежнему съедобно, но всё же лучше было бы не кидать в один котёл каждую более-менее перевариваемую вещь. Со всеми эмоциями можно справиться по отдельности, но вместе они смешиваются в безумную и тянущую силы какофонию. Гредо был настолько уставшим физически, что дать отпор этой какофонии в голове уже не получалось. Мысли навалились на него похуже рыцарей: его осудят и его похвалят, ему скажут никогда так больше не делать и попросят повторить то, что он сделал. Он делает столь осудительные, но столь похвальные, столь непостижимые и недостижимые вещи, что только и остаётся одновременно бояться их и гордиться ими. Даже в этой заполненной мыслями и обросшей волосами голове, выбрасывающей через рот столь грубо отёсанные фразы и мысли, что иногда могло показаться, будто у парня какое-то помешательство, существовали вбитые людьми и обществом нормы, и нравились они Гредо или нет, он знал, где находятся границы непозволительного. И он знал, насколько противоречивы некоторые его поступки. Ему хотелось, чтобы всё было проще, но у людей никогда не бывает проще. Люди не бывают беспристрастны, как бы не божились об этом, и даже сегодня, как бы Гредо не убеждал себя, что просто делает, что ему велят, и делает даже правильные вещи, он понимал, что монета продолжает вертеться, и у неё две стороны. Ему было так страшно, так стыдно, и всё же он был невероятно горд собой, когда хотя бы на мгновение отпускал мысли о том, как все остальные отреагируют на то, как он показал себя сегодня.       Ох, он показал. Он так давно вырос, что потерял счёт месяцам, и всё же до старости ему далеко. Ему ещё не скоро придётся думать о седине, не скоро нужно будет бояться ломоты в костях. Его кровь горяча настолько, что и тут, вдалеке от костра, среди листвы под телегой, тело Гредо не страшится холода. Оно успокоилось, напряжение в мышцах сменилось почти даже приятной тянущей болью, говорящей о том, как силён и быстр он был сегодня. И теперь, свалившийся в грязь от усталости, всё, что чувствует Гредо, это свою силу, подпитываемую гордыней. Он закрывает глаза и видит то, что делал. Он делает вдох и слышит, как отзываются в голове звуки прошедшего. На мгновение, прорываясь через тишину и стрёкот сверчков, несуществующие собаки снова лают ему в уши. Лают, рычат, визжат почти человеческими голосами, отвечая на звон металла и шум крошащихся камней и дробящихся костей. И среди бьющегося хаоса он: упивающийся своим могуществом, потерявший всякую беспристрастность и ставший на некоторое время несравненно ужасающим, Песьеголосец Гредо. Он молод, он силён, он голыми руками может приговорить и пса, и человека, поскольку сам не является ни тем, ни другим. Их не спасут клыки, когти, оружие, доспехи. Он доберётся до них, сам как взбесившийся молосс в обличье людского собрата вскроет эти бесполезные, тяжёлые панцири, дотянется до горла и прервёт жизнь того, кто стал естественным врагом.       Как же он может считать себя нечестным? Неправильным? Самое беспристрастное, что есть в мире — это борьба за выживание. И он, Гредо, отлично справился сегодня. Разве можно осудить его за это? Убийство — такая же часть мира. Животные убивают друг друга, а животные — самые непогрешимые и чистые создания. Уж куда чище и непогрешимее людей, чьи жизни сегодня оборвались. Не без вмешательства Гредо. И ему нравилось представлять себя в роли защитника, в роли пса, отгоняющего шакалов и волков от отары. Он недостаточно умён и человечен для пастуха, так пусть будет на своём месте окровавленной, спящей на земле псины, бросающейся на угрозу, не забивая голову размышлениями о правильности поступка.       И голова наконец сдалась под натиском столь непробиваемых аргументов. Конечно, он беспристрастен и прав. Он помог своим, а если Сыны хотели жить, они могли бы не класть руку в пасть зверю. О том, что среди убитых могли быть невиновные, Гредо подумает как-нибудь потом, если не забудет, а он непременно забудет. О том, что рыцарские собаки и кони и вовсе пали жертвой ситуации, Гредо, скорее всего, предпочтёт не размышлять. Он слишком хорошо понимает их, ведомых хозяевами, так что парень просто согласится с тем, что животных жаль, но ничего не попишешь. Наверное, так и должен думать человек, который пытается оставаться беспристрастным и делать то, что нужно.       В любом случае, Песьеголосец Гредо подумал так. Он уже отпускал произошедшее и засыпал, довольствуясь собой и всецело отдаваясь осознанию своей грандиозности, почти даже не помещающейся в его сдающемся сну разуме.       «Да, если спросят — я отвечу» — подумал напоследок парень. «Я отвечу гордо, я отвечу, что сделал всё как нужно, вот и всё. Они поймут, куда ж они денутся. Ради них ведь, не только ради себя». Он в последний раз вспомнил свой триумф, в окружении лая, крика и шума. Освещённый полыхающим пожаром, Песьеголосец обрушил на врагов все силы, которые только мог собрать. И враги пали под натиском этих сил. Что это, если не повод для гордости? Чисто человеческой, воинственной гордости.       Последний вымышленный звук наконец затих, и Гредо погрузился в дремоту. Прерываемая лишь трелями насекомых тишина снова накрыла стоянку, костры догорали, люди спали. Те немногие, кто ушли и вернулись в полном составе вместе с Гредо, разбрелись, кто куда. Ночь стала безветренной, шум хаоса и паники из города не достигал стоянки, и даже стоящие хороводом деревья не колыхались вокруг телег. Темнота была непроницаемой, как в комнате без окон. Ни звезд, ни луны не было видно, лишь один пятачок света рассекал этот мутный воздушный омут, подрагивая и передвигаясь от предмета к предмету. Блестящие в свете свечи спины лошадей, пасущихся тут же, начали неторопливо расступаться перед человеком, несшим фонарь. Он ступал уверенно, быстро, но достаточно тихо, чтобы не тревожить своих людей. Как он может лечь спать, пока не проверит всё?       Уже сквозь сон Гредо не услышал, а будто ощутил, что рядом с ним кто-то есть. Расслабившийся к этому моменту слух не отметил приближение человека, но глаза открылись сами собой, несколькими секундами ранее сквозь веки столкнувшись с теплом свечи, выглядывающей из-за стекла фонаря. Несколько секунд Гредо пустым, полным непонимания взглядом смотрел на этот фонарь и на держащего его человека. Песьеголосец ещё не проснулся окончательно, слишком уставший и слишком потерянный, и ему понадобилось время, чтобы собрать своё сознание воедино сразу после того, как его глаза соберут все части картины, представшей перед ним. Склонившись около телеги, держа фонарь на весу, юный Король также рассматривал колдуна, будто бы не узнавая его и силясь получить знание о происходящем от одного только вида своего знакомого. Увидев, что Гредо проснулся, Король не вздрогнул, но лишь слегка повёл головой и прищурился. Он не хотел, не собирался будить его, но разве можно пройти мимо, заприметив среди смятой травы тело, завёрнутое в пропитанный кровью плащ? Навряд ли Гредо понимал полноценно, какие чувства при виде этого зрелища должны были посетить человека, держащего ответ за всех спящих на стоянке в эту ночь.       Зато он сразу же вспомнил о том, в каком он облике теперь перед Королем. И куда же делась вся гордость, вся смелость Песьеголосца? В нём не осталось гонора, его собственные аргументы пали в один миг. Под этим мягким, встревоженным взглядом, не имевшим в себе осуждения, Гредо съёжился сильнее, чем если бы его пытались палкой и ругательствами выгнать из-под телеги. Ему захотелось, чтобы плащ, накинутый на его плечи, скрыл бы его от света этой свечи, такой тусклой, но так теперь выжигающей глаза. Чтобы волосы, падающие на лицо, завесили его полностью, лишив необходимости смотреть на Короля.       Молчание затянулось, и Гредо, сам же собой пристыженный и обруганный, опустил голову и отвёл взгляд, медленно поднимаясь на руках, чтобы отползти назад, в темноту. Забиться дальше под телегу или вовсе вылезти с другой стороны и пойти прочь, будто бы не было этой встречи только что, будто два человека не смотрели в глаза друг другу мгновение назад. Горделивый, могучий и бесстрашный Песьеголосец снова обернулся щенком, склоняющимся перед людьми. Он не знает человеческого языка, не может держать ответ, не объяснит, почему ему так стыдно, но он чувствует вину и всё, что может сделать, это демонстративно забиться в свой угол, поджимая хвост и пряча глаза, и не показываться до тех пор, пока его не позовут, пока ему не протянут руку. Пока ему не дадут понять, что он прощён и снова имеет право быть среди тех, кто даёт ему кров и еду.