— Обещаю! Все эти двенадцать лет я
обязательно буду защищать девчат из
«Свастонов» и Хина! Даю слово.
Голова заваливается на бок, затягивая в липкий сон. На тлеющем клочке сознания вальсируют голоса. Ржавым лезвием конька проезжают по рухляди, называемой сердцем, пока не остаётся живого места. Бесят. Вливаю в себя залпом очередной стакан с неимоверной дрянью, чтобы не слышать. Тру лицо, жмурюсь. Чёрт, да, что же такое… Пятна крови, много алкоголя. Шею щекочет игла, уши жуёт музыка. Рядом на диване развязно сидят девушки, скандируют слова поддержки и громко смеются, пока я балансирую на обрыве перед дрёмой. Сколько времени прошло? — Ваша Ханафуда готова. После мужского голоса с места подлетает Санзу и пихает мне в лицо фотографию собственной шее. На экране прямоугольник со схематичным закатным солнцем. Точно. Друг наколол мне татуировку. В синей коме было и не больно. А смотрится, что просто жесть… Надо же, как у Изаны серьги были. Дура Шиничиро на самом деле. Я приняла сестру. И Эма принял бы, и дедушка. Но что уж теперь говорить? Семья — китайские колокольчики, подхваченные прорывом июльского ветра. Шумные, но слаженные. Гармония течет в них и лосниться, потому что инструмент они один. По другому не бывает. И сколько бы не осталось составляющих, они играют. Вот только глухая композиция одного бубенца уже не радует никого. — Ты не против, если я такую же набью?! — фанатично счастливая Санзу вновь плюхается рядом, сбивая напрочь весь грустный накат мыслей. В воздухе дымом мешаются ароматы травы и густого ликёра. Над ухом гремят бокалы и развратные сплетни. Принимаю ставки: кто сегодня вывезет добавку, по угару переспит без справки с той, к кому лучше не лезть. — А? Валяй, — уныло пожимаю плечами и тут же прикидываю. А если… — Послушать всем и передать остальным! Каждая должна набить этот символ. Неважно где, хоть на лобке! увековечить мелодию на телах? Сохранить память о колокольчике, чей голос затерялся в ветрах и не смог дополнить ансамбль. Нотная тетрадь разума не имеет, механически передаёт суть. То, что нужно. От идеи скептически шарахаются, но энтузиазм подхватывают. — А реально! Че мы как лохушки? — лыбится Санзу, — На новый уровень пора выходить! — Отличительный знак членов группировки? Интересно, — смакует Рана коктейль. — Чтоб уж точно на привязи сидеть, — бросает Риндо, получает толчок в живот от сестры и скрючивается, — Блять. — Ты и так собака, не привыкать тебе, — вклинивается Санзу, и завязывается перепалка, пока облитые сладким напитком Хайтани не подрываются в уборную. — А если на жопе набить, ты лично проверишь? — с абсолютной серьёзностью вопрошает Санзу, поджигая самокрутку. Одоряю уничтожительным взглядом и думаю, в какой момент всё стало настолько хуёво? — У тебя — да, — подражаю интонации и выхватываю траву. Переебётся. — Тихо-тихо, Майки, ты же уже скурила одну! — пылит, пока я глубоко затягиваюсь. Хмельная вязь и без того разжижает рассудок. Но плевать уже. Надо хоть что-то. Хоть что-то почувствовать. — На себя ставку ставлю. — Что? — Трахни меня своим грязным ртом, говорю! — резко притягиваю за плечи и впиваюсь в губы сразу с языком. Разговоры слушаю, запоминаю. Как Рана бармена в клубе охмуряет, на куни умело разводит. Как Риндо вибратор советует. Как сама Санзу по углам с девками сосется. Секс приятен, раз им так одержимы, да? Правда, я лучше сожгу свою одежду. Плюсую против, но кто меня поддержит? Сдохнут все, останется надежда. Зато не заберут менты. Созидательный смысл далёк от понимания, но тем не менее... — Выше, — топлю пальцы в розовых растрепанных волосах и царапаю и так туго стянутую весь день кожу. Санзу щекочет зубами изгиб талии и невесомо причмокивает лобок со светлым пушком, — Не ерничай, сука! Тем не менее мне интересно. Ее дыхание горячо опаляет вульву, касается малых половых губ. Облизывает круговыми движениями. Дразнит. — И это всё, на что ты способна? От собственных выражений внутри всё вянет, но Харучиё вызов принимает. С напором налегает на нежную кожу, проникает, обводит стенки и возвращается к клитору. Твёрдо надавливает, следит за реакцией. Принимает усиление хватки верным признаком и начинает лизать, не останавливаясь. А я просто желаю жёстче. Не то ведь это все. От мерзких чертыханий в этой пародии на любовь скорее Санзу возбудится и всплеск оргазма получит. Всё к бледному лицу жмётся, деланно рот свой блядский со шрамами, увлажнённый естественной смазкой, облизывает. Прекрасно, наверное, других удовлетворяет, просто я никакого удовольствия в этой жизни не получу. Душа ведь падшая и без утех. На борьбу силы иссякнут и придётся смириться. Главное, успеть дать всем того, чего они хотят. Такемучи — хорошее будущее. Все живы останутся, место свое найдут вне суеты криминальной и влияния дурного. Спокойствие и счастье обретут заслуженное. А я погрязну. Создам между нами пропасть. Кисть в «дерьмо», в хате на обоях нарисую сатанинский номер. Поаплодируют кенты, которым господство организую. Использовать мою харизму для достижения цели разрешу. — Хорошая девочка, — приподнимаюсь на локтях, упираюсь худощавыми ребрами в грудь и прикусываю кожу до болезненного стона её обладательницы. Красная клякса на ярко выраженной ключице отлично подчеркивается розовым платьем на бретельках, — С этого дня имеешь право бывать только в моей вагине. Понятно?! — и со всей силы зажимаю чужое запястье. Санзу дёргается, ошалело принимает сидячее положение. Трёт руку: точно синяк будет. — Тут и набью тату, — неожиданно вдохновленно вздыхает и снова лыбится, — Спасибо! Полнейший смрад, — секундно мелькает мысль и меня выворачивает на пол. А дальше перед глазами пляшут бессвязные отрывки ночи. Биты песен, шипение пены в бокалах, шум воды, стоны за шторкой. Ломая нос ублюдку, думаю, что всё не зря. Достаточно Ханагаки тащить всё на своём горбу. Чем ниже паду, тем выше поднимутся они... Валяясь поношенной тряпкой, с трудом облизываю сухие губы и оставляю язык прикусанным. Мышцы ломит, в бескрайней темноте проглядывает нависшая мужская фигура. Тяжелое дыхание, толчки. Принимаю неудачные попытки перевернуться, и окончательно очухиваюсь от сальной ладони на груди. Сгибаю колено, бью в пах и рывком отшвыриваю незнакомца в стену. —Там нечего лапать. Я плоская, как и твоё мышление. — Пизд... мх… — кряхтит парень. Лениво опускаю взгляд и обнаруживаю, что лежу без нижней одежды. В комнате будто вырубается свет, и режет абсолютно неродной жуткий голос: — Ты че, тварина? Прыжок, хруст — из носа хлещет кровь. Выворасиваю сустав, рассекаю висок. Парень валится плашмя на паркет. Колочу его кулаками и не чувствую по-прежнему ничего. — Да, смотри, я рок-звезда! — кричу на бездыханное тело и прокусываю губу, глуша позорный всхлип. Провожу костяшками по щеке, размазывая алые разводы и глубоко вдыхаю, — Я рождена страдать. И мне совсем не больно падать. Страшно не летать. Накидываю поверх майки футболку, шорты и вылетаю из комнаты. В коридоре несёт, как будто кто-то помер. Люди лежат в собственной блевотине, бутылках и вещах. Взгляд брезгливо цепляется за знакомую троицу. Санзу подбитым глазом утыкается в подлокотник кресла. На исколотом шприцами запястье Ханафуда. Рана с опухшей губой обнимает сестру, закинув на неё босые ноги. На шеях обеих, кроме засосов, красуются такие же идентичные татуировки. Перешагиваю осколки и раздаётся скрипучие трение латекса в сопровождении жжения и щемящего зуда во влагалище. Блять... Резинка порвалась. Мир сужается. Сглатываю горечь, стопорюсь посреди комнаты и судорожно притрагиваюсь к щеке. Почему? Я же саморазрушению на Библии клялась. Не должно. Не должно быть... мокро.