Любовь со звёзд

      Подошвы армейских ботинок стучат, отбивая ритм под каждый слог. Его шаги следом звучат топко — как басы на пианино, отягощая тянущуюся следом болтовню.       — Там в срочном порядке всех эвакуировали.       — Ага.       — Говорят, околок ближний вспыхнул. Всю ночь тушили, едва уцелели.       — Ага.       — Сейчас территорию оцепили верст на десять, рядом даже дышать боятся.       — Ага.       — Леви, — Ханджи разворачивается вокруг себя и наконец останавливается. — Ты слушаешь?       — Ага.       Мир замирает в неловкой паузе. Леви требуется около двадцати секунд, чтобы понять, как далеко позади осталась Четырехглазая и сколько он уже идет в тишине. После оглядывается через плечо и давит усталый вздох.       Леви проспал пару часов, и сном это назвал бы только полусбрендивший пьяница в обострившемся состоянии угара. Липкая предрассветная дрема, проведенная в кресле, не принесла ничего кроме ломоты в теле и последа в виде мигрени. Леви давно не чувствовал себя отдохнувшим, по ощущениям в крайний раз — в прошлой жизни.       — С неба упал камень, — размеренно произносит он, превозмогая спазмы в висках. — Почему осматривать его отправляют нас?       Это единственный вопрос, который во всей истории его действительно волнует. Почему, черт возьми, всегда они?       Ханджи пожимает плечами:       — Ну знаешь… Все новое и неизведанное. Работа Разведкорпуса.       — Угу. Работа Разведкорпуса — все новое и неизведанное за Стеной.       Камень упал где-то на севере Розы. И вместо того, чтобы отправить кого-то из Полиции или хотя бы Гарнизона, верхушка приказала ехать разведчикам. Кто чем думает в этой столице вообще?       — Не бузи, — с натянутым воодушевлением говорит Ханджи, и Леви почти верит, что ей самой разбираться с приказом не в тягость. — Ты вот знаешь, когда такое случалось в последний раз?       — Без понятия.       — Сотни лет назад, еще Стены не возвели! У нас в архивах даже никаких данных нет. Только факт, что было.       — Великолепно.       — А в том районе вообще бывал?       — Нет.       — Конечно нет, ты ведь все время только в штабе и сидишь. Хоть посмотришь, как люди на севере живут.       — Неинтересно.       Ханджи дует губы, и Леви почему-то ощущает потребность извиниться. Но извиняться не за что — осознание этого, несмотря на недосып, кристально чистое, как вода из ключевого источника. Ерундистика какая.       Леви смотрит в окно и думает о том, насколько же бесполезный день его ожидает. Эрвин тоже молодец, мог бы просто исследовательский отряд отправить, так нет же: «а если титаны»?       После случившегося в прошлом году у них вообще все разговоры сводятся исключительно к титанам. Оно и понятно: люди боятся, правительство — тем более. Летящие с небес валуны в принципе никогда не были добрым знаком. И вряд ли когда-нибудь станут.       Он думает, что туда ехать незачем. Леви кажется, что ни черта от его присутствия там в этой жизни не изменится.

***

      Что-то пошло не так. Это неудивительно: челнок старый и вряд ли подходил для таких длинных дистанций. Если бы у них была возможность, выбрали бы нечто понадежнее.       Но у них не осталось вообще ничего.       Что-то пошло не так. Октавия думает об этом, пока ее тело медленно отходит от криосна. Слишком медленно — очередной сигнал о проблемах. В голове шумит, и здраво рассуждать пока не получается. Октавия пробует пошевелить рукой, но слабо отзывается только одна из фаланг мизинца.       Проходит время, прежде чем удается открыть глаза. И лучше бы она этого не делала: прежде острое, как иглы асхана, зрение словно село, размывая все вокруг до тысячи разноцветных пятен. Голову взрывает болью от внезапного потока света.       Она падает в открытую дверцу камеры ничком прямо на жесткий пол челнока, как будто кто-то невидимый толкает ее в спину. Звук падения гулкий, как нырок в воду, Октавии слышится откуда-то со стороны. Она пытается подняться, но ослабевшие плечи едва напрягаются и снова обмякают.       «Трес, — напоминает себе Октавия, интуитивно выгибая шею в сторону брата. — Трес».       Через окно иллюминатора чужой, инородный свет падает на лицо, и Октавия стонет от боли. В ушах начинает устрашающе звенеть.       Дыхательные пути заторможено вспоминают какого это, работать, и внутри груди что-то со скрипом расправляется, как листья у бобовых побегов. Бобы… Резкое воспоминание о доме врезается в затылок, и она больше не может не думать.       Не думать о смеси дыма и тумана на Галанезии, о слезоточивом запахе гари, о измазанных копотью лицах сестер. Только-только восстановившееся дыхание подводит: Октавия в панике. Она практически ничего не видит, абсолютно ничего не знает, а от нахлынувших эмоций чернота обморока наползает со всех сторон, как поднимающийся со дна озера ил.       — Тр-рес-с-с, — безмолвно шевелит губами Октавия, царапая пальцами холодный пол.       В бессвязном сумбурном бреду ей кажется, что она там, дома. Лежит и умирает вместе со своей семьей, потому что тело отказывается слушаться и внешние шумы в воспаленном воображении чудятся заупокойной мессой.       Октавия чувствует: воздух, просачивающийся сквозь сплющенную из-за аварийного приземления дверь, шевелит длинные белые волосы у нее на затылке. И сразу же приходит ассоциация родной материнской руки.       Октавия не видит, но этот же воздух бережно касается ее плеч, не спрятанных традиционным галанезийским платьем. Касается и причудливо запускает процесс окисления, из-за чего голубоватая кожа «выцветает» — постепенно, пятнами, лоскут за лоскутом становится белой. А она, свернувшаяся калачиком, становится совсем похожей на людей. Загадочных созданий, о которых слагались ее любимые сказки.       Ей холодно, больно дышать и безумно хочется пить — так на Земле на свет появляются дети.       Так на Земле рождается и Октавия.       И ей лишь предстоит узнать, что в старом челноке, приземлившимся на территорию Стены Роза, она оказывается одна. Когда Октавия придет в себя в следующий раз, Треса рядом не окажется.