Его Улыбка

Впервые Сугуру увидел этот шрам в тот день, когда их отношения перешли на новый уровень. Ну, новый уровень — это слишком громкие слова. Скорее, они продвинулись дальше и смогли привнести что-то новое? В любом случае, именно тот день стал отчего-то знаменательным и именно тогда он увидел шрам впервые. Чуть розоватый, широкий и толстый, он выделялся ярким и чётким пятном на бледноватой коже Сюэ, что казалась ему такой нежной и мягкой. Выделялся так, словно был самым настоящим проклятием. Шрам не портил Сюэ, в конце концев, это всего лишь шрам. Да, он сильно выделялся, как луна на ночном небе (если не брать в расчёт тот факт, что луна красива, а шрам — ну, это шрам и этим, пожалуй, всё сказано), но он просто был на теле омеги и Гето относился к этому с философским вопросом. Мол, есть такая неровная кожа на этом прекрасном теле, и Сюэ по какой-то причине не хочет от неё избавляться, даже когда Сёко предложила полностью его исцелить. Ну, не только внутренние органы и то, что там было не до конца излечено, но и саму кожу. В общем, Сюэ отказался и шрам остался. Сказать, что шрам портил кожу или вид — значит соврать, потому что Сугуру и Сатору считали себя более приличными людьми, которые на такое внимания не обращают. Гето, как и Годжо, просто знали, что шрам там есть и что он полностью исцелён. И всё же мысль странным образом засела. Ужасным и слегка извращённым образом. Гето хотелось этот шрам… потрогать. Он был бугристым и чувствительным, даже если почти зажил до конца. Ко всему прочему, именно это место у Сюэ было, ну, как будто бы таким открытым, причём специально для них двоих. Как если бы он взял и подставился, раскинув руки в стороны, приговаривая «Хочешь убить? Тогда целься сюда». В то же время Сугуру не знал, может ли он потрогать. У него было желание это сделать и он знал, что у него есть возможность это сделать, но всё это — их отношения — было так ново и всё ещё для него непонятно, запутано, что пока что Сугуру не чувствовал, что может это сделать. Сатору и Сюэ встречались друг с другом. Как романтическая пара. Сугуру — нет; в то же время он не думал, что он остался им другом, даже если, по сути, он был другом? Это было немного сложно и, опять же, просто напросто непонятно. Сатору и Сюэ могли целоваться рядом с ним. Они были не против, если Сугуру захочет поцеловаться с Сюэ, но Сугуру ни разу не почувствовал, что хотел бы этого. Кроме одного-единственного раза, его губы так больше и не прикасались к губам омеги и это было нормально. Хорошо. Он всё ещё не хотел их целовать. Да, это было приятно, но гораздо более приятно было обниматься с Сюэ или смотреть на то, как Сюэ обнимается-целуется с Сатору. Сатору мог приставать к Сюэ, даже если Сугуру сидел рядом. Например, сосать шею, ставить свои метки, трогать его руками под одеждой. Сюэ не отставал, лаская тело Сатору в ответ, однако с момента течки, что была уже более месяца назад, эти двое так и не шли дальше. Сугуру знал — хотя бы потому что он всегда был рядом. Если бы Сатору и Сюэ пошли дальше, то они бы просто не смогли сделать это так, чтобы он не узнал. Годжо не хитрый. Их ласки заканчивались максимум ручной дрочкой. Иногда — и здесь уместнее будет сказать что не иногда, а чаще всего — именно при нём, Сугуру. Гето нравилось смотреть и быть рядом с ними в такие моменты. То, как они поглощены друг другом, как иногда подначивают друг друга, как смотрят на него, хитро улыбаясь и как будто бы пытаясь устроить ещё более жаркое представление, даже если раннее ему казалось, что ничего более восхитительного он увидеть больше не сможет. Сугуру был немного сбит с толку. Он прекрасно знал, что обычные друзья так не делают. Не занимаются такими непристойностями при зрителе, который также был им другом, но с которым они определённо не встречались романтически. В то же время, когда вначале он думал о том, что ему следует, наверное, оставить Сатору и Сюэ наедине, и альфа, и омега предпочитали, чтобы он остался. Если, конечно, он сам хочет остаться. Но Сугуру всегда хотел, потому что ему это нравилось. Очень, очень нравилось. И Сугуру оставался; и Сугуру смотрел; и Сугуру всё очень, очень нравилось. Сюэ как-то сказал «А Сугуру пусть делает то, что хочет» и Гето делал то, что хотел. Каждый из них всегда делал то, что хотел. Хотя это всё ещё сбивало его с толку. Очень. Они были необычными друзьями, однако то, что было сейчас между ними тремя, определённо каким-то образом было чем-то запредельным. Не пересекало грань, конечно же, потому что какая вообще может быть грань у мага? Уж точно не такая, ведь все маги в какой-то мере ненормальные и это для них нормально, быть ненормальным. Так что происходящее пусть и сбивало его с толку, но в то же время будоражило. По большей части это сбивало его с толку потому что Сугуру не знал, где ему нужно остановиться и где вообще конец того, что ему можно было делать. Всё это было слишком новым, необычным, чем-то, к чему не было никакого, пусть хотя бы минимального, но руководства. От осознания, что, возможно, этого конца допустимого и вовсе нет, было слишком… просто слишком. Так слишком, так много, что он пока что просто напросто не мог этого осознать, потому что, видимо, пока что было для этого слишком рано. Чем-то это напоминало ему начало дружбы с Сатору. Сатору был его первым и единственным другом и их отношения далеко не сразу стали такими, какие они есть сейчас. И дружба с Сюэ тоже была такой. Более того, он знает Сюэ всего три месяца и этого времени прискорбно мало, чтобы узнать человека от начала и до конца; в дружбе с омегой Гето ни капли не сомневался, однако, на его взгляд, этого срока едва хватило, чтобы у них исчезли все те моменты, когда сам Сугуру понятия не имеет, можно ли ему вмешаться и быть рядом в такие или похожие моменты, как ситуация с той же Аманай, или с этой течкой, или — что бы то ни было. У них первая ссора и вышла-то в тот день, когда спустя менее двух часов Сатору и Сюэ решили, что будет хорошей идей начать встречаться и заняться сексуальными ласками. Это была хорошая идея — однако была и ссора. Поэтому Сугуру всё ещё находился в странном противоречии. На его взгляд, они двигались в нормальном темпе для своей необычной динамики, но в то же время, в отличие от двух других людей, он не успевал подстраиваться под эту динамику так быстро, как это делали они. Извращённой части его сущности всё ещё хотелось потрогать шрам. Просто… прикоснуться подушечками пальцев, чтобы провести по ним, изучить, каков он на ощупь. Делать это обязательно очень аккуратно, чтобы Сюэ не было больно. А сам омега в это время — почему-то — должен сидеть именно между ног самого Сугуру, прижимаясь спиной к его груди. И Сатору будет рядом, лицом к ним двоим, будет тем, кто отодвинет верхнюю одежду в сторону и как раз-таки и предоставит Гето доступ к этой неровной коже, потому что сам он пока что не имел достаточно смелости, чтобы так прямолинейно действовать. Но с Сатору рядом это не будет странно, ни капли. У Сугуру не было таких неровных шрамов. Только резкие и тонкие. У Сатору же их, кажется, не было вовсе — по крайней мере он ни единого не видел. В любом случае, пока что это была всего лишь странная фантазия Сугуру. Фантазии — то, что теперь было в его голове довольно часто. Приятное изменение, хотя, опять же, весьма и весьма странное. Одним из приятных изменений было также то, что Сюэ окончательно переехал к ним в комнату. Сугуру легко освободил ему пару полочек в своём шкафу (ибо в шкафу Сатору было мало места даже для вещей самого Сатору — серьёзно, половина шкафа Сугуру, даже две-трети, а не половина, также принадлежала Годжо, так что, что такое пару полок для Сюэ?). В ванне совершенно незаметно оказались баночки шампуня и бальзама, а третья зубная щетка и до этого была. Расчёску Сюэ тоже принёс свою, тем самым оставив расчёску Сатору без внимания, ибо её хозяин пользовался этим инструментом очень редко. На кухне уже была чашка и тарелка, даже палочки; подушки никто не доставал; пледы вечно путешествовали с дивана на кровати и обратно; обувь тоже стояла на полке. При этом странном переезде у Сугуру возникла не менее странная мысль, что Сюэ уже жил с ними и это было правдой — его школьные предметы, все, кроме школьной сумки, тоже были здесь. Причём для учёбы в Академии магов не нужны были тетради и учебники, так что это были вещи для учёбы в другой школе, где Сюэ собирался получить аттестат о среднем образовании. Самым большим изменением была только аптечка, потому что её Сюэ перенёс полностью из своей комнаты — теперь у Сатору и Сугуру появилась аптечка, потому что раньше её не было. Так что освободить две полки — действительно сущая мелочь и это если не брать в расчёт, что омега частенько ходит в одежде Годжо, изредка беря толстовки самого Сугуру, ведь большую часть недели они все трое ходят в школьной форме; чаще всего спортивной. Переезд принёс, на удивление, много новых изменений и Сугуру тоже к ним постепенно привыкал. К примеру, Сюэ раньше закрывал дверь ванной на замок, если принимал душ или ванну, но теперь этого не делал. У них появилась еда в холодильнике, хотя раньше там были только приторно-сладкие напитки Сатору. Они начинали спать в разных местах. Сюэ мог спать на общем диване, но теперь омега встречался с Сатору, и Сатору, который засыпал обычно всегда позже остальных из-за большого количества сахара и энергии в крови, предпочитал переносить его на кровать, чтобы спать под одним одеялом вдвоём. А чтобы далеко не нести спящего человека, Сугуру решил поменяться кроватью с Сатору, уйдя дальше от входной двери. Иногда Сюэ просыпался во время переноски, так как Годжо не умел переносить кого-то так, чтобы люди не просыпались в его руках. После этого Сатору стал его будить, чтобы именно Сугуру переносил Сюэ на кровать Сатору и, иногда, они заваливались туда втроём, но это было не слишком частым. Сатору и Сюэ были не против, чтобы Сугуру спал вместе с ними, но сам Сугуру не всегда чувствовал, что хочет или что ему будет удобно спать в таком положении. Перед миссией он любил высыпаться, чтобы быть предельно внимательным, а с двумя другими людьми в кровати это было не совсем удобным делом. В итоге практичность побеждала и альфа с омегой спали вдвоём. Гето, однако, всё равно нравились эти изменения. Было приятно и удивительно уютно знать, что буквально за тонкой деревянной перегородкой спят двое его близких людей, к которым он может прийти в любое время. Это причудливым образом подтверждало все его мысли о том, что если бы Сатору и Сюэ стали встречаться, то они бы про него не забыли. Потому что это произошло; и Сугуру теперь ещё меньше оставался в одиночестве. Хотя это вовсе не значит, что он не оставался один. Однако быть одному вовсе не значило то же самое, что быть одиноким, и эта была действительно большая разница. Их отношения были такими… прекрасными, что Сугуру иногда не мог перестать улыбаться, словно какой-то придурок, навроде Годжо Сатору. То ещё удовольствие. Ужасно, что он не мог даже слегка рассердиться на свои же мысли. — Это было ошибкой, — говорит Сатору. Сугуру вздыхает. Ну, у них почти идеальные отношения. — Это было большой, большой ошибкой, позволить Сюэ уехать в свою захудалую деревеньку одному. Прошло всего пару часов, а я уже не могу дождаться, когда он вернётся, — продолжил Сатору, раздражённо чеша затылок. — Ты такая липучка, — поморщился он, видя, как руки альфы чуть дёргаются, показывая желание обнять маленькое тело омеги. Сатору и раньше вечно к Гамме лип, но после того, как они стали встречаться, это перешло на какой-то ненормальный уровень. — Как он ещё не устал от твоей приставучести? — Сюэ нравится моя приставучесть, — вздохнул тот. — В любом случае, когда он вернётся? — К ужину. Уже забыл, что ли? Сатору вздохнул. Прошло, наверное, две минуты тишины, прежде чем он снова спросил: — Чёрт, и когда Сюэ уже вернётся? Зачем мы вообще отпустили его одного? И — да. Их новые странные отношения были настолько идеальными, насколько они могли быть, если бы только Сатору не был таким ужасным собственником. В его защиту можно сказать, что это по большей части было пустое нытьё от скуки, но Сугуру не нанимался клоуном, чтобы развлекать скучающего альфу, что распускает вокруг себя запах кислого лимона, феромонов недовольства. Его телефон внезапно завибрировал. Сугуру достал, открывая пришедшее сообщение, которое было от Сюэ. Сюэ Из поезда такой прекрасный вид на лес, что я просто не мог не сфотографировать Фото Значит, он всё ещё ехал. Логично, прошло ведь всего два часа с того момента, как он сел в поезд, а путь до конечной станции занимает четыре часа и сорок минут. Сугуру невероятно рад, что японские поезда самые точные в мире, потому что иначе время было бы размыто и он не смог бы понять, где именно находится Сюэ… …возможно, он и Сатору — они оба — были действительно чуть более ненормальными в последнее время. Никак иначе он свою настолько точную осведомлённость объяснить просто не в силах. — Как насчёт заняться чем-нибудь вместе? — спросил он, стараясь не думать о том, сколько людей войдёт в поезд через тридцать семь минут. Ибо через это время он остановится на действительно большой станции и там войдёт внутрь действительно много людей в это время. И, нет, Сугуру не стыдно, что он смотрел в интернете информацию об этом. И, да, он знает, что Сюэ может позаботиться о себе, но какая-то его часть просто хотела знать, где находится омега и с кем он прямо сейчас. У Сатору было просто нытьё, что Сюэ не рядом с ним, а у Сугуру внезапно появилась жгучая потребность точно знать где Сюэ, с кем, что делает и тому подобное. Хорошо, что все эти порывы хотя бы контролируемые. Гамма бы вообще не поехал один, если бы он прямо им не сказал, что поедет один. Не было никакой ссоры или чего-то подобного, он просто сказал это как факт, что едет один на весь день в свою деревню в выходной, на могилу матери, и на этом разговор закончился. Если бы омега не был настолько стойким и твёрдым, то он, несомненно, просто не смог бы вынести сразу их обоих. Особенно нытьё Сатору вчера вечером, на которое Гамма просто улыбался, посмеиваясь и спрашивая, не ревнует ли альфа его к местным сорокалетним старикам. — Да что там старики! — отмахнулся Сатору. — Я знаю, у тебя в деревне, Сюэ, прячется от меня любовник! — Но, Сатору, — посмеивался омега. — Ты забыл, что мне нравятся дядечки постарше? Сюэ есть Сюэ. Кто бы ещё на его месте, помимо разве что самого Сугуру, посмеивался над Сатору во время его нытья, словно тот четырёхлетний ребёнок? — Чем? — спросил Сатору, прерывая его мысли. — Сюэ хочет купить себе спортивный байк, — сказал Сугуру, вспоминая, как видел что-то подобное в экране телефона Сюэ. Он не смотрел специально, но было сложно не увидеть этого, когда омега сидел рядом и именно так, чтобы телефон был на виду. — Почему бы тебе не узнать, как правильно его выбрать, чтобы потом помочь с покупкой? — Я могу купить ему любой байк, — сказал истинный наследник клана Годжо, вздохнув. — Сюэ хочет купить его сам, — легко сказал Сугуру, пытаясь не думать о том, как много людей попадают в аварии во время езды на таких вот… — он копит деньги с миссий. Сатору поёрзал на месте, сменив несколько десятков поз, прежде чем снова удобно усесться под деревом. Его длинные ноги, которые всё ещё продолжали расти, явно были самым настоящим проклятием, потому что альфе вечно не хватало места. Сугуру, впрочем, тоже, даже если он не был таким высоким, как его друг-или-кто-он-там-теперь, учитывая их новую динамику отношений. — Ну, зато он ходит с нами на миссии, — сказал Годжо. Миссии — это ещё одно немаловажное изменение. И в этот раз оно было как хорошим, так и не очень. Гамма Сюэ получил особый ранг сразу же после своей течки. Для Сугуру это было уже известным, а вот для парочки новоиспечённых голубков стало той ещё неожиданностью, причём даже не ясно, для кого больше. Но два дня — это максимум, с которым мог потянуть Яга, прежде чем о состоянии Сёко стало бы всем известно, в конце-концов, её техника весьма уникальна и востребована в госпитале. Отсутствие девушки просто не могли не заметить, как и её вмиг поседевших волос, цвет которых она теперь не сможет себе вернуть. Седина — это необратимый процесс. Чтобы он стал обратимым, Сёко должна изменить структуру каждой своей луковицы, но на данный момент ей не хватает знаний для такого тонкого дела. Вот пришить конечность-другую — это да, а исправить цвет волос — увы, но нет. В её защиту можно сказать, что никто бы не ожидал внезапно поседеть в семнадцать лет. К счастью, течка Сюэ продлилась всего двое суток, после которых медленно утихла. И прошла она вполне хорошо — может быть, час от силы, были судороги, но не слишком болезненные даже. Они трое весьма интересно провели те два дня, после которых пришлось резко встряхнуться, возвращаясь в реальный, чуть более грубый мир, где маги особого уровня живут не так легко, как кажется. Сугуру знал — в Японии сейчас пребывает всего три мага особого уровня. Гето Сугуру, Годжо Сатору, да теперь и Гамма Сюэ. Последний с весьма малым опытом. Месяц тренировок никому не даст слишком много опыта, но они делали то, что умели и учили Сюэ всему, что знали сами. Им очень повезло, что омега смог относительно быстро сориентироваться для активации своей техники. Смертоносная и непонятная, Сугуру не мог её не то что видеть — даже чувствовать. И, к его неимоверному удовольствию, Сатору тоже не мог её чувствовать до тех пор, пока случайно не влипнет в ловушку. Даже Шесть Глаз улавливали течение энергии с огромным трудом, фактически видя только активацию и деактивацию. «Его ядро проклятой энергии просто сжимается на два миллиметра и всё, Сугуру! Как я могу что-то видеть, если, по сути, мне нечего видеть?!» Сюэ, однако, был медленным и, очевидно, слабее, что физически, что по реакции. Он не мог делать со своей проклятой энергией ничего, кроме одной-единственной техники, но она была действительно очень хороша и творилась непонятным образом; непонятным для любого, кроме самого омеги. Они продолжали тренироваться в любое свободное время, чтобы как можно скорее поднатаскать его, ибо миссий стало противно многовато. Каким-то образом, стоило только Сюэ стать магом особого уровня, верхушка сразу его невзлюбила. Это было настолько естественно, что Сугуру даже не нашёл в себе сил закатить глаза. Отчасти из-за усталости после тренировок, которых теперь было раза в три больше, нежели раннее. Прошёл всего месяц с тех пор, как они трое стали ходить на задания высшего ранга. За тридцать дней их было пятнадцать. Задание каждые три дня — это не то, что даёт хорошенько отдохнуть. Было выматывающе; и всё же, каким-то образом они всё успевали. Наверное, отчасти именно поэтому Сугуру был настолько ошеломлён всем происходящим. Реальность шла так быстро, что он почти не мог её уловить и осознать, как происходило что-то новое. По сути, эти задания выполнял он вместе с Сатору. Они на небольшом расстоянии контролировали происходящее, наблюдая за битвой Сюэ и стараясь вмешиваться в самый последний момент, чтобы тот постепенно приобретал опыт реальных битв. С каждым разом у омеги получалось всё лучше и лучше, однако этого пока что было недостаточно, чтобы каждый раз побеждать настолько сильные проклятия. Пока что. Тем не менее, Сюэ чаще всего выигрывал битву, чем нет. Его техника требовала простой активации и по описанию Сугуру слегка сравнил её с Безграничностью Сатору. При этом внутрь не только не может пройти опасность, она ещё и уничтожается. А сам барьер мог растягиваеться по усмотрению Сюэ в разные стороны в неограниченном количестве. Для этого требовалась лишь предельная концентрация и сосредоточенность. С каждым разом получалось всё лучше и лучше. И всё же, ни Сатору, ни Сугуру не были рады такому подозрительному надзору от чёртовых старейшин. Неимоверно раздражало ещё и то, что ничего, кроме как ожидания, они не могли сделать. Ну, Сатору предложил пойти и всех перебить, чтобы не тянуть резину, но это явно был не выход, что прекрасно понимали оба. Ибо взамен этих придут новые, точно такие же. — И вообще, зачем Сюэ байк? — вздохнул недовольно Сатору, опять прерывая его мысли. — Он может летать со мной в небе, на моих руках! И я почти освоил дальнюю телепортацию. Зачем ему эта железяка? Кто его знает. Может, Сюэ хочет самостоятельно быстро передвигаться. А, может, он всегда его хотел, но только сейчас может получить. Сугуру не говорил с парнем о байках. Он вообще в них ничего не смыслит — потому и предложил Сатору узнать подробнее. С его-то мозгами самое то сидеть и разбираться в лошадиных силах или что там у этих железяк? В общем, чтобы фигни не купить, потому что некачественная покупка может и к аварии привести. Если Сюэ упадёт, то его техника никоим образом ему не поможет. Она не лечит, хоть и может помочь при любой другой опасности. Скорее всего защитит от падения, ибо она вполне себе расщепляет всё даже не в пыль, а просто… просто уничтожает, не оставляя после себя ничего. Но они это ещё не проверяли, так что — догадки. — Какая разница — зачем? Он его хочет, — пожал плечами Сугуру. Сатору вздохнул, махнув рукой, обозначая тем самым его правоту. Сугуру чувствовал — с этим байком они оба ещё намучаются. А что будет, если Сюэ поранится во время езды? Из-за скорости рана может выйти нешуточной. После такой обязательно останутся шрамы. Шрамы. Шрам. Как тот, что на животе. Который Сугуру очень сильно хочет потрогать… Вот блять. Он опять вернулся к тому, с чего начал.

***

Могила Гаммы Мио была не типичной могилой, по сравнению с могилами всех остальных, кто был захоронен в этой деревне. Дело было в монолитном камне, на котором было высечено её имя. Чуть больше. Красивее. Утончённее. Явно дороже. Эту плиту привезли из другого города, это очевидно, потому что в деревне есть всего несколько мастеров и ни один из них не смог бы сделать такую работу. Не их обычный стиль, который можно увидеть на всех остальных могилах. Тем не менее, могила стояла именно здесь. Среди многих других могил, что были весьма похожи друг на друга. Она выделялась, словно кричала «Заметьте меня! Я здесь! Здесь!». На могиле всегда были свежие цветы. Каждый день новые цветы. И всегда разные. Это могут быть ромашки или лилии, розы или гвоздики, подснежники или гладиолусы. Много, много разных цветов, что были предназначены Гамме Мио. У женщины был только один ребёнок. Нет родителей, далёких дядь или тёть, каких-то кузенов или кого-то подобного. Вот есть женщина. У неё есть сын. А теперь женщина мертва, оставшись в памяти только одного человека. И кто-то приносит ей цветы. Видимо, она осталась в памяти не только сына, но и кого-то ещё среди людей. Вот только у Гаммы Мио нет друзей, нет близких коллег, нет любовника или партнёра, нет приятелей, нет вообще никого, кроме сына. Это факт, который знают все, кто хоть раз слышал о Гамме Мио. А о такой женщине трудно не слышать — она красивая, яркая, весёлая и приятная компания. Начитанная, смешная и, как это принято здесь говорить, «женщина в самом соку». Гамма Мио умерла в тридцать пять лет. Тридцать пять — это не тот возраст, когда люди умирают ни с того ни с сего, но это факт, и с этим ничего нельзя поделать. Это хорошая могила. В день похорон сюда пришло всего два человека; один продолжает приносить каждый день цветы, второй появится сегодня намного позже. В конце-концов, прошло ровно сорок дней с момента смерти. Значимая дата. Но первым на кладбище появляется мужчина. Он высок и хорошо сложен, однако на уголках глаз уже есть морщины. Его волосы не показывают тот блеск, который есть у людей его возраста, при той жизни, когда они ей довольны. Сейчас они кажутся серой соломой, что не смогла нормально насытиться солнцем. Словно желая показать это более наглядно, цветы в его руках яркие и сочные, свежие, полные жизни. У мужчины серый взгляд. Деревенские назвали бы его «рыбьим». В другой руке мужчины трость. Она новая, сделанная на заказ. Мужчина опирается на неё неуверенно, потому что не привык использовать, но сейчас ему трудно идти. Дело не в травме, вовсе нет, это просто ощущение, словно тело невероятно тяжёлое. Настолько тяжёлое, что самостоятельно, без дополнительной опоры, оно не в состоянии сделать и пары шагов. Путь до могилы занимает какое-то время. Сама могила не так уж и далеко от остальных, но всё же немного с краю, ближе к лесу и природе. Когда мужчина подходит, то невольно пугает какую-то маленькую птичку, которая до сего момента клевала семена подсолнуха. Мужчина слегка улыбается, провожая взглядом эту птичку. Сегодня он нарушает свой обычный распорядок, хотя вначале решает не брать предыдущий цветок. В конечном итоге всё же забирает его, чтобы поставить новые цветы. После этого он привычно складывает руки в молитвенном жесте и стоит так около часа, не двигаясь. Как только час подходит к концу, мужчина отходит с подсолнухом в сторону. Не слишком далеко от могилы, но достаточно, чтобы было место, куда можно было бы кинуть семена подсолнуха для птиц. Маленькие птички слетаются вниз. Их немного, всего три. Две побольше, одна поменьше. Мужчина кидает семена в середину, чтобы всем хватило, но его улыбка пропадает, когда две большие птички, более сильные и шустрые, клюют семена так быстро, что маленькой птичке ничего и не остаётся. А что остаётся, того, очевидно, много меньше, нежели досталось двум другим. Эта мысль погружает его в странное состояние. Немного грустное, что-то вроде предвестника будущего. Мужчина обращает своё внимание на могилу, хотя продолжает смотреть на птиц, которые всё ещё едят семена; две большие толкают маленькую птичку, быстро и сноровисто клюя. Стоять становится тяжело и опора в виде трости совсем не помогает. Мужчина хмурится, поджимая губы, словно самый настоящий старик — а ведь ему всего сорок, это ещё такой молодой возраст, если так подумать — а потом поворачивается, чтобы сесть на скамейку рядышком. Скамейка новая, удобная и тоже необычная. Она появилась здесь на третий день после похорон Гаммы Мио. Несколько раз мужчина кидает ещё семена, вынужденный наблюдать за одним и тем же поворотом событий: две большие птички едят быстро, а одна маленькая кое-как успевает собрать то, что есть. В конечном итоге мужчина перестаёт кидать угощение. Он кладёт подсолнух рядом, устало складывая руки внизу живота. — Мио, — обращается он к могиле, всё ещё продолжая смотреть на маленькую птичку. — Неужели это знак его будущего? Будущего Сюэ, нашего с тобой сына? Могила ему не отвечает. Мёртвые вообще никогда не отвечают, потому что они мертвы. Мужчине очень бы хотелось, чтобы женщина ответила. Эти мысли занимают его на очень долгое время. Он смотрит на птиц, которые доедают семена; на то, как двое других улетают восвояси, поняв, что больше им ничего не достанется; на то, как маленькая птичка, та самая, которая в самом начале и была возле могилы, клюя подношение, остаётся, нерешительно ходя из стороны в сторону. Мужчина знает — если он сейчас кинет маленькой птичке корм, прилетят две другие. Они снова не дадут ей поесть. А если не кинет, то что же будет с птицей? Будет ли она вынуждена в одиночку справляться со своим голодом? Птичка не человек, но она уже самостоятельная. Научилась летать и выпорхнула из гнезда, сама ищет себе пропитание, сама справляется с голодом, холодом, дождём и даже снегом. Мужчина неуверенно продолжает смотреть. В птице ему виден человек и судьба этого человека. Неожиданно птица хлопает крыльями. Это неожиданно, поэтому мужчина чуть двигается назад; птица же летит вперёд, взмахнув маленькими крылышками пару раз, прежде чем приземлиться на лавку. Косясь на него своими чёрными глазами, птичка медленно приближается к подсолнуху, где ещё осталось угощение. Мужчина зачарованно наблюдает за ней, не в силах вымолвить и слова. Птичка чирикает. Раз, другой. Переминается с ноги на ногу, а потом подходит ближе. Смотрит, наблюдает, не пошевелится ли человек, чтобы поймать её и съесть. А потом — начинает клевать чёрные семена. Мужчина продолжает зачарованно наблюдать. Он смотрит до тех пор, пока маленькая птичка не наедается окончательно, чтобы улететь в своё гнездо или куда-то туда, где она живёт. И только после этого поворачивается к могиле: — Мио, как же мне поступить? Могила, конечно же, не отвечает. Могилы вообще никогда не отвечают. Могилы только для живых; мёртвым могилы без надобности. Там остаётся тело, в котором они жили раньше, но тело — это всего лишь очень дорогая сердцу одежда для души, с которой так нелегко им расстаться. Наступает долгое молчание. Мужчина сидит, погружённый в свои мысли, когда со стороны входа в кладбище наконец-то снова раздаются шаги. Более лёгкие, более уверенные, спокойные. Мужчина смотрит на молодого человека, на его слегка задумчивое выражение лица, на спокойную и тёплую улыбку. Это приободряет мужчину. Он садится более удобно, так, как полагается сидеть человеку его статуса; точнее, если бы у него ещё был этот статус. На его губах также появляется сдержанная, но не меняя искренняя улыбка и когда он это понимает, то улыбка невольно становится ещё мягче против его же воли. Молодой человек, имя которому Гамма Сюэ, приходит без цветов. От него пахнет лимоном и только лимоном; запаха много, он настырный. Это не запах его сына, однако кроме лимона сейчас ничего более не ощущается. — Добрый вечер, отец, — улыбается чуть ярче Сюэ, как только замечает его. Машет рукой, здороваясь. Улыбка омеги искренняя. Его ладонь маленькая. Он весь сам по себе маленький, невысокий, тонкий. В свободной и чуть великоватой одежде это ощущение только усиливается, отчего приходится напоминать самому себе, что в этом теле есть и сильный дух, и необходимая для этого духа сила. И физическая, и проклятая. Мужчина кивает, продолжая наблюдать за тем, как Сюэ, его с Мио сын, подходит к могиле. — Привет, мам, — здоровается мальчик, чуть закатывая глаза. Его руки также складываются в молитвенном жеста. На несколько минут воцаряется тишина. Мужчина лёгким взглядом смотрит на мальчишку — на подростка, напоминает он самому себе, — на мужчину, неловко говорит ему подсознание. На мужчину, потому что Сюэ теперь полностью эмансипированный совершеннолетний, сильный, умеющий за себя постоять. Мужчина, перед которым открыты все дороги; теперь уже точно свободный мужчина. Последняя мысль всё ещё неловкая. Мужчина подавляет порыв пошевелиться. Молитва Гаммы Сюэ не занимает много времени; это максимум пять коротких минут. После них он выпрямляется, а потом потягивается. Мужчина замечает красное пятно со спины, позади шеи и невольно хмурится, а потом напоминает себе, что не должен этого делать. Он знает, что это за красное пятно. Это засос. Сюэ уже есть шестнадцать. Давно уже шестнадцать, так давно, что чуть более, чем через шесть месяцев, будет даже восемнадцать. В конце-концов, подростку семнадцать, но в магическом мире именно шестнадцать является совершеннолетием. С этого возраста он волен делать всё, что захочет. Мужчина сам сделал так, чтобы его сын был полностью свободен. В любом случае, приходится временно отложить эту мысль на потом. Сюэ, его сын, садится рядом на скамейку, с той стороны, где только недавно была маленькая птичка. Он смотрит на мужчину слегка странным взглядом, обращает внимание на трость, но ничего не говорит. С чуть более широкой улыбкой в его руки попадает подсолнух, откуда подросток начинает выковыривать семена, начиная понемногу щёлкать меж тонких, аккуратных пальцев. Мужчина вынужден подавить порыв забрать цветок и начать чистить самому. Не поджаренные семена чистить трудно и каким-то подсознательным инстинктом ему хочется позаботиться о своём сыне, облегчить его жизнь; в данном случае не дать повредить пальцы. После такой чистки ничего непоправимого не случится, просто будут болеть кончики пальцев. Ничего, с чем бы подросток не справился. Как только дети вырастают, взрослые должны отступить в сторону. Чтобы дети тоже могли стать полноценными взрослыми. Порыв всё ещё есть. От этого он только вздыхает; не устало, скорее в лёгком раздражении на самого себя. — У вас ко мне какое-то дело, отец? — спрашивает подросток, бросив на него взгляд. — Нет, я так не думаю, — слегка загадочно отвечает мужчина, отводя взгляд от мальчика и смотря на могилу. Эта женщина… ох, эта женщина! Какое время они молчат, прежде чем мужчина снова нарушает тишину: — Как твоя учёба? — спрашивает он, стараясь скрыть неловкость. Если подросток это и замечает, то он всё равно ничего не говорит. — Думаю, прогресс есть, — задумчиво говорит тот. Улыбки почти нет, но она всё ещё присутствует на губах, словно след. После, секундой спустя, ещё одна улыбка, уже широкая и направленная на него. — Я много тренируюсь с Годжо и Гето, особенно в последнее время. А после того, как Сёко вылечила последствия от того ограбления, всё стало только ещё… м, как же сказать? — Интенсивнее? — пытается мужчина. — Да, — соглашается подросток, кивая. — Теперь я снова в полном порядке. Ну, разве что я попросил оставить шрам, как напоминание. Он, можно сказать, провёл меня в новую жизнь. — Ты снова можешь забеременеть, — говорит мужчина тише, хмурясь. Сюэ кидает на него странный и одновременно весёлый взгляд. Мужчина хмурится, не понимая, с чего бы ему получить такое в ответ на свои слова. — Да, могу. Но мне семнадцать, не думаю, что в ближайшие лет десять я захочу детей. Да и я не занимаюсь с ними сексом, если тебя это интересует. — Забеременеть можно и без проникновения. — Если пальцы чистые — то нельзя, — спорит ребёнок. Мужчина кидает ему раздражённый взгляд. Тот чуть смеётся, но потом кивает несколько раз, мол «знаю-знаю». — Про язык я тоже знаю. Но, серьёзно, мы ничем таким не занимаемся. Идём медленным темпом. — Как твой отец, я чувствую, что это не та информация, которую мне нужно знать. Сюэ легкомысленно пожимает плечами: — Ты никому не скажешь, да и мне особо не с кем об этом поговорить. Против воли мужчина вспоминает, как две большие птички прогоняли маленькую. И снова хмурится. Потом напоминает себе, что маленькая птичка сама пришла к нему и стала есть, несмотря на то, что рядом сидел опасный для неё человек. — И вообще, — продолжает ребёнок. У него, сегодня, видимо, слишком болтливое и хорошее настроение. — Мама забеременела, когда ей было девятнадцать, от женатого мужчины. Отец, ты не тот, кто может говорить мне о морали. — Я всё равно остаюсь твоим отцом, — говорит мужчина; это звучит менее весело между двумя людьми, с тем весом, когда это не груз, а тон, настроенный на проникновение под кожу. В мозг, чтобы слова остались там навсегда. Сюэ хмыкает, но ничего ему не отвечает. Тишина снова воцаряется между ними, но уже на более долгое время. Это приятно, сидеть вот так, пусть между ними и есть какие-то невысказанные слова, странные мотивы, какие-то большие недомолвки и все эти вопросы, что так и висят в воздухе; вопросы, на которые вроде ты и ищешь ответы, но почему-то не спрашиваешь у того, кто может на них ответить. — Отец, я восхищаюсь тобой, — неожиданно говорит ему его ребёнок. Мужчина не смотрит на омегу; он смотрит на могилу той женщины, к которой приходит каждый день с новыми цветами. — Я восхищался твоей матерью, — говорит он в ответ. — И теперь восхищаюсь тобой тоже, Сюэ. Молодой человек неловко дёргает плечом, но всё ещё улыбается. Как и всегда, там нет натянутости. Это чистая улыбка, потому что Гамма Сюэ, как и Гамма Мио, всегда улыбается от чистого сердца. «Самая лучшая улыбка — та, что несёт в себе исключительно искренность. Ведь даже самый дикий оскал может тронуть сердце любого, если в него вложены самые сокровенные чувства» Он хорошо запомнил те слова. — Нет, действительно, — говорит Сюэ. — Я не понимаю, как вы двое сошлись, но это не моё дело. И я знаю, что тебе не нужна моя благодарность или что-то подобное. Но. Я тобой восхищаюсь. Я до самого последнего момента не мог предсказать твои действия — чёрт, да кто бы смог? Эти старейшины клана Годжо просто в ярости на тебя, а члены клана Гето явно спланировали несколько сценариев твоего убийства. Да и не только Гето. Если бы они знали, где тебя искать, то уже бы убили. Извини, но я теперь знаю, что ты не силён. — Ваш дом очень гостеприимен, — пожимает плечами мужчина. — благодарю за то, что разрешили остаться в нём. Сюэ кидает ему ещё один весёлый взгляд. Его губы дёргаются так, словно он изо пытается сдержать смех, но терпит поражение и всё же каким-то образом сдерживается. Забавное сочетание. Мужчина тоже улыбается. Он не спрашивал разрешения пожить в двухкомнатной квартире. Сюэ выдавливает из себя несколько смешков, но потом тоже поворачивается к могиле. — Спасибо, — тише, но не менее нежно говорит ему сын. Мужчина в ответ ничего не говорит. Ему было двадцать четыре года, а Мио девятнадцать. Яркая девочка-студентка, приехавшая из маленького городка, чтобы покорить Токио. Между ними не было совершенно ничего общего, кроме обучения в одном университете на одной специальности в сфере бизнеса. Они встретились на зачёте. К тому моменту он уже был женат на своей супруге по договору из-за клана, но между ними не было ни спокойствия, ни чувств, ни чего-либо ещё. Он знал, что Лита его любит, но разве имело это значение, когда он сам не мог её полюбить? Что вообще могло заставить вспыхнуть хоть каплю чувств по отношению к Лите, когда она просто не была тем человеком, который мог бы ему понравиться? Мио была… она просто была. Они много раз виделись в кампусе, несколько раз встречались в учительской. Оба — деятельные натуры, которые активно участвовали во всяких конкурсах и во всяких движениях, заданиях от университета. Между ними не было совершенно ничего. Он оставался верен супруге и пытался полюбить Литу; Мио просто была где-то на заднем фоне. Лицо, которое часто появляется перед ним, но не имеет никакого значения, потому что мужчина просто не смотрел ни на кого, кроме жены. Жены, которую он даже не смог бы полюбить при всём желании. Всё бы так и оставалось, если бы не один случай — из сумки Гаммы Мио выпал один листок. Это была справка от врача, какой-то скомканный лист, на который он посмотрел только потому что тогда, вообще-то, Гамма Мио столкнулась случайно с каким-то парнем, который рассыпал бумаги и нужно было помочь их собрать. Мужчина — тогда ещё молодой парень, нежели мужчина — решил помочь их собрать, как и Мио с тем парнем, имя которого никогда не оставалось в его памяти. Трое сидели на карачках, собирали, а потом он понял, что смотрит на лист, который просто не мог относиться к административным вопросам. Следовательно, это был лист Гаммы Мио. Лист, заключение врача, где чёрным по белому говорилось о неизлечимости рака. Вторая стадия. Когда опухоль уже есть, когда она уже увеличивается в размерах; на третьей начинается распространение, а на четвёртой, самой активной стадии, наступает смертельный исход. Ему пришлось несколько раз проморгаться, чтобы удостовериться в правдивости написанного. Но, нет, слова оставались всё теми же словами; а девушка рядом с ним смеялась с какой-то шутки, которую рассказал ещё один парень. Ну, тот самый, который и раскидал документы. Гамма Мио смеялась и улыбалась так, словно не понимала значения слова «смерть». Вот только она понимала, наверное, получше многих остальных, потому что теперь смерть буквально дышала ей в затылок, отсчитывая даже не дни с часами, а минуты. Гамме Мио на всё это было плевать; прямо сейчас она громко, на весь коридор, смеялась с какой-то шутки, пытаясь одной рукой прикрыть свой рот, словно в смущении пряча яркие, блестящие глаза за тонкими пальцами. Это была не любовь. Это было искренним восхищением. Восхищением, которое появилось от её улыбки, её смеха, её яркости, тому ощущению жизни, которая несла эта женщина при одном своём появлении. Он всё ещё оставался верен своей супруге. Они переспали на одной из вечеринок университета. Девушка, наверное, даже лица его не запомнила. Гамма Мио не стала тратить своё время в университете, забрала документы и полетела в Китай, не оставив после себя ни телефона, ни адреса, куда можно было бы послать письмо. Хуже того, мужчина не только не мог бы быть с ней — он был женат; а женщина умирала от рака, неизлечимой болезни, которая уже должна была перейти не то что в третью, в четвёртую стадию, — он даже не хотел её искать, потому что это бы просто подтвердило все те мысли, о которых он уже знал. Следующие семнадцать с половиной лет он думал, что Гамма Мио мертва. Она, тем не менее, всё ещё оставалась рядом. Была где-то на расстоянии вытянутой руки в его памяти, придавала сил, словно говорила «Вот она я, смотри на мою улыбку, слушай мой смех — и иди дальше, давай, ты сможешь!». Для Гаммы Мио он был никем. Просто мужчиной, с которой она переспала и от которого забеременела. Не стоит даже запоминать его. Для него Гамма Мио была, наверное, смыслом жизни. Сложно сказать, любил ли он её. Она просто была и это было тем, чего ему хотелось, потому что это то, как она повлияла на его жизнь, на его восприятие мира, сама того не зная. И даже если он не знал, что она жива, то, что она привнесла в его жизнь одним своим смехом; тем моментом между ними двумя; это было самое главное, самое ценное для него. Гамма Мио оказалась жива, потому что её вторая стадия рака так и не перешла в третью. Гамма Мио была жива, потому что её рак отступил. Гамма Мио была жива, потому что она оказалась беременной. В ту ночь никто из них не заботился о защите. Он знал, что она умрёт в ближайшее время — в течение трёх месяцев, всего три месяца оставшейся жизни, это так мало и так бесконечно много, так скоротечно и так долго — и хоть она не знала, что он знал, она также не беспокоилась о защите. Это, однако, стало её спасением. Рак отступил из-за беременности; из-за их с ней сына. Гамма Сюэ её спас. Как печально, что именно их сын и был тем, кто её убил. Увы, рак не исчез полностью. Он знает, что Мио знала о её возобновившихся болях, и также знает, что Мио ничего не сказала Сюэ. Женщина даже не пошла в больницу, потому что рак на сердце неизлечим ещё больше, чем на других органах. Сюэ ничего не знал, да никто бы из них никогда ничего подобного ему бы и не сказал — тем не менее, Мио оставалось всего три месяца. Снова. Всего три месяца. Гамма Сюэ, тот, кто подарил ей семнадцать лет жизни, убил её быстро и безболезненно. Мужчина забрал прощальную записку Мио, которую та написала сыну, кратко рассказывая о своём раке — не стоит ему этого знать — и не дал Сюэ и помыслить, что он знает, что это был не несчастный случай. Сюэ, в конце-концов, подарил ей семнадцать лет. Если судьба решила, что Мио должна умереть, что ж. Лучше, если это сделает Сюэ, чем Мио продолжит маскировать свой запах теми настырными духами с чужим альфьим запахом и три месяца будет страдать болями. Когда он встретил Мио спустя семнадцать лет, ей оставалось шесть месяцев жизни. Больше, чем в прошлый раз; и почему-то намного меньше, чем каждый из них считал в первый. Но, в отличие от первого раза, сейчас у Гаммы Мио был Гамма Сюэ. Он был никем для Мио; Мио была для него смыслом жизни. Теперь же часть этого смысла делят между собой два мальчика. Два сына. — Как ваша жена? — спрашивает Сюэ. Это дежурный вопрос, но там есть настоящее, чистое и лёгкое любопытство, так что он отвечает: — После того, как кланы Годжо и Гето приняли решение о моей казни, она удивительно быстро пришла в себя и сейчас взяла правление клана в свои руки. Не знал, что Лита настолько подготовлена для этой роли. Однако о тебе ей ничего не известно; я уничтожил все улики. — Что, даже ваш наследник ничего про меня не узнает? — удивлённо спрашивает Сюэ. — Тебе бы этого хотелось? — легко спрашивает он в ответ. — Не-ет, — тянет омега лёгким тоном. — Просто мне казалось это логичным, что он должен обо мне знать. В конце-концов, вы подписали контракт о моей продаже, а потом оказалось, что это не продажа, а аренда на три месяца, срок которой подошёл к концу. Они ведь ещё даже не закончили спор о том, кому достанется моя девственность! Ваш сын может оказаться в невыгодном положении, если в будущем кланы Годжо и Гето захотят его прижать. Мужчина чуть хмурится, но равнодушно пожимает плечами: — Мой сын слишком наивен, чтобы видеть то, что находится прямо под носом. Сюэ смеётся; это красивый смех. Не такой громкий, как в тот день у Мио, но не менее чистый и искренний. Слушать его одно удовольствие. — А ты стань сильнее, — говорит мужчина. — тогда они не смогут прижать тобой его. Гамма Сюэ улыбается. Эта яркая, невероятно красивая улыбка, которая направлена именно на него. Мужчина чувствует, как в груди растекается отцовская любовь. — Я становлюсь сильнее с каждым днём, — говорит Сюэ, кивая. Это ощущается обещанием, словом, которое ему дают в обмен на то, что он сделал. Не то чтобы мужчина ожидал что-то в обмен за свои действия, но он рад, что Сюэ встанет на защиту его сына, если возникнет нужда. Его сын тоже защитит Сюэ, даже если они ещё, скорее всего, незнакомы. И, конечно же, его младший сын ничего не знает о Сюэ, но всё равно его защитит. А знать правду и все эти грязные тайны ему вовсе не обязательно. — Но всё равно, — недоверчиво качает головой Сюэ, снова поворачиваясь к могиле. — Подумать только, надуть два клана, чтобы дать мне отстрочку в три месяца. Просто из-за какой-то слепой надежды, что я смогу стать сильным магом, достаточно сильным, чтобы после, в будущем, они ко мне не подошли с такими предложениями ещё раз. Даже я не верил, что могу стать сильным магом. Отец, вы просто дали и вручили мне свободу. «Ты подарил Мио жизнь» — хочет сказать мужчина, но молчит. «Ты сделал её счастливой» — хочет сказать он, но молчит. «Эта женщина дала мне смысл жизни и он есть даже сейчас, когда она окончательно умерла» — на его губах появляется небольшая, лёгкая улыбка жизни. Он всё равно молчит. Если бы не Мио, был бы у него вообще хоть один сын? Он лёг в постель с Литой только потому что ему хотелось хотя бы на короткий миг ещё раз испытать ночь с женщиной, которую он хочет, с женщиной, которая его хочет. Мужчина мог бы спросить у Сюэ, почему он убил свою мать, но, ему кажется, он уже знает ответ, даже если в его уме это несколько размыто и всё ещё запутано. Мог бы он спросить и о том, как складываются его отношения с господином Годжо и господином Гето, но у него есть чувство, словно это не то, куда он должен тыкать своё любопытство. Он мог бы многое сказать, точно также, как многое мог бы сказать сам Сюэ; и точно также он мог бы многое спросить, как хотел бы спросить омега. Но, кажется, это не имеет никакого значения. — Не потеряй её, — тише говорит он, смотря на могилу. — Свободу. На его руку сверху кладут ладонь. Маленькую, холодную. Нежную. — Я буду ею дорожить, — обещает ему Сюэ.