***
Душное утро, без четверти шесть Тени на стенах резче И кто-то ходит в соседней комнате Передвигая вещи Мумий Тролль
Решение приобрести небольшой дом за городом Шура принимает спонтанно. Просто в один момент понимает — в городе слишком душно и тоскливо, осточертело всё: квартира и знакомые. Появилась нужда в пространстве, лишённом других людей и суеты. Выбор пал на приобретение частного домика, продававшегося достаточно по низкой цене. Вроде как, из-за того, что здание подвергалось ремонту в последний раз лет десять назад. Но это не волновало. Главное заключалось в удалённости от города. Само здание выглядело достаточно слащаво внутри: там будто не семейная пара проводила выходные, а кто-то полноценно жил. Правда, у этого «кого-то» возраст явно не превышал двадцати лет. Иначе не объяснить обилие мягких вещей, глупых мотивационных плакатов и прочей ерунды. Она выглядела наивной и детской. Её без жалости смяли, растоптали, разорвали и отправили на дно мусорного пакета. Там место наивности. Это качество Шура глубоко презирает. Он уже двадцать с лишним лет работает тренером фигурного катания и успел навидаться этих наивных подростков, решивших, будто весь мир готов стелиться под них. От обилия разбитых «розовых очков» Шура разучился проникаться чужими мечтами и сделал их объектами насмешек. Он ехидно гоготал над каждой ободряющей запиской, которую находил в доме. Их содержание всегда приторно-ванильное: «осталось совсем немного!». Мило, но глупо, потому что этим «немного» успокаивают себя только слабака и трусы. Таковым является бывший житель дома, на чьих стенах остались следы невинности. Её вычистить оказывается сложно, будто здание отчаянно цепляется за прошлое, отказываясь лишать себя некой детскости. Шура уважает порядок, не любит чужие вещи на своей территории. Потому он безжалостно выбрасывает старые книги, оставшиеся от старого владельца. Тот явно не ценил эстетику и просто покупал всё, что видел, от того издания разные. Одни хорошие, в твёрдом переплёте (их Шура не выкидывает, а раскладывает по вычищенным) а вторые буквально разваливаются, если их открыть. В основном это сборники стихов, где неаккуратным почерком выведены какие-то заметки и попытки в анализ. Наивность так и хлещет в каждом комментарии. Видно, насколько человек, писавший всё, верил в существование искренней и вечной любви и ждал её. Вероятно — не дождался, разбил свои розовые очки стёклами внутрь, ослеп и сбежал прочь из этого дома, так и не удосужившись убрать следы своего безрассудства. Главным отпечатком оказываются дневники. Шура нашёл их на чердаке и почему-то не выкинул, а забрал вниз, очистил твёрдые обложки от пыли и удивился толщине и тому, насколько разнится почерк зависимо от даты начала видения. Возможно, на страницах запечатлён момент уничтожения «розовых очков». Прочесть о чувствах интересно. Это определённо некрасиво, но интересно, да и вряд ли владелец обидится: он тут давно не бывал и уже не вернётся. Его записи в первых дневниках со стороны выглядят забавно: всё красиво оформлено, выделено какими-то цветными ручками и даже маркерами. В основном речь идёт о прожитых днях и съеденных калориях. Со стороны можно подумать, будто дневники принадлежали какой-то девушке, но на первых страницах красуется имя «Игорь Б.М.». Тогда становится как-то тошно. Слишком он слащаво вёл недоежедневник, будто старался превзойти все паблики с «ванильными» цитатами и продемонстрировать, что может быть хуже. Такое необходимо пустить на топливо для костра. Такое мерзко читать. Оно излишне наивное. Но почему-то Шура не выбрасывает эти «книги», а раскладывает их по порядку (даты ведения написаны на страницах). И просто смотрит на «тома». Они отличаются друг от друга внешне не только из-за разных обложек, но из-за разного оформления. На последней «книжке» всё какое-то апатичное и скупое, будто Игорю стало всё равно, будто он потерял силы для того, чтобы создавать красоту, будто он, наконец, повзрослел и понял, в каком дерьмовом мире живёт, и что никакие ободряющиеся записочки не помогут. Шура гогочет и решает начать чтение после уборки и закупки продуктов. Вообще, в планах было ознакомление с подаренными учениками книгами, просмотры новых фильмов и сериалов, но чёртовы слащавые дневники сумели зацепить. Они не выходят из головы на протяжении «приготовления» дома к нормальной жизни в нём. Потом удаётся спокойно выдохнуть, заварить крепкого кофе, лечь в гамак во дворе и открыть первый, самый яркий дневник Игоря: «Не знаю, как нужно вести дневники, но я попробую хоть как-то. Меня зовут Игорь, мне недавно исполнилось семнадцать, и я пытаюсь быть лучше. У.А.Н. Говорит, что одних попыток мало, и мне пора начать работать, а не пытаться. Наверное, он прав, но у меня выходит скверно. Ноги сильно болят. Но это ничего. Не знаю, о чём тут писать, просто не с кем поговорить, а хочется. Лезть к остальным не хочу: мы друг друга ненавидим. У.А.Н. говорит, что в мире спорта друзей нет. Это частично так. Я ненавижу их, они ненавидят меня. Мы бы придушили друг друга, если бы не законы и У.А.Н. Не знаю, о чём он думает, но злить его не хочется. Родители сейчас не дома. Они, вроде как, поехали закупаться продуктами. Мне с ними нельзя. Но я не расстраиваюсь. Лучше полежать и восстановиться, чем ходить по всему городу. Если я так сделаю, то потом не встану. А мне нельзя пропускать тренировки: У.А.Н. этого не одобрит. Он опять будет отчитывать. Он отчитывал меня вчера: я опять прыгнул слишком низко. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Но это было заслуженно, я должен работать больше. Я выжимаю из себя все до последней капли, но У.А.Н. не перестает повторять: «ты делаешь недостаточно». Его слова эхом раздаются в голове каждый раз, когда на тренировках я разрешаю себе остановиться, а это происходит лишь когда начинаю невольно скрипеть зубами от боли в ногах или резко возникает судорога в икре, что, к слову, последнее время бывает излишне часто, от чего домой я возвращаюсь прихрамывая. Я не могу перестать винить себя за то, что, как бы ни старался, я не оправдываю ничьих ожиданий: ни своих, ни родителей, ни У.А.Н. — все они разочарованы во мне. Я прочитал это во взгляде отца, когда утром пожаловался на ноющую боль в ноге. Он ответил, чтобы я прекращал выдумывать. Иногда мне кажется, что из меня ничего толкового не выйдет, сколько бы я ни тренировался и изматывал себя до полуобморочного состояния, пытаясь дойти до идеала, который установил У.А.Н. Все это не имеет смысла — это никогда не будет достаточно, я так и буду меркнуть на чьем-либо фоне, никогда не займу призовых мест, не добьюсь одобрения У.А.Н., и, хоть я стараюсь отгонять эти мысли, они всюду преследует меня, особенно когда У.А.Н. смотрит на меня на то с жалостью, не то с отвращением, всем видом показывая, что в его представлении я не более чем гадкий утёнок, которому здесь явно не место. Я знаю, что в его глазах никогда не смогу стать чем-то особенным, как бывает в отношениях между учеником и учителем, я это попросту не заслуживаю. У.А.Н. прав, всегда прав, и я не могу с ним спорить. Мне просто хочется, чтобы он хоть раз меня похвалил. Чтобы знать, что я делаю всë это не зря, что я чего-то стою. Одного-единственного взгляда, который не окажется полон отвращения, будет достаточно для этого. Но пока я даже этого не удостоился. Я поймал себя на мысли, что задерживаюсь на тренировках не столько потому, что хочу выложиться на все сто, сколько потому, что не хочу идти домой. И мне хочется подольше побыть с У.А.Н., несмотря на то, что ничего хорошего я от него не услышу. Я делаю все, лишь бы он обратил на меня внимание, но я вижу, что не вызываю у него ничего, кроме раздражения одним своим присутствием. В лучшем случае он мне вообще ничего не скажет, будто меня и вовсе не существует. Бывают дни, когда он абсолютно спокоен, но даже тогда от него не дождаться доброго слова. В том заключается его тактика, он, справедливости ради, не только ко мне так относится. Но мне безумно не хватает его поддержки. У.А.Н. говорил мне, чтобы я переставал показывать свою слабость (он-то всегда замечает подступающие слезы, их предательски выдают сверкающие глаза и дрожь в голосе) и девал свои чувства куда-то ещё, потому что здесь, в фигурном катании, они никому не сдались. Но куда я могу их деть? Вот я и завёл дневник. Возможно, так мне будет легче справиться со всем этим, понять, чего я хочу, понять свои чувства. Наверное, я слишком жалею себя. О стольком хочется написать, но слов не хватает. Ноги болят до невозможности, от чего мне трудно сосредоточиться. Недавно я хотел попробовать поговорить с отцом по поводу того, что каждый чертов день страдаю от боли: то в ногах, то в спине. Родители никогда не интересовались моим здоровьем, а я и сам привык замалчивать, если у меня что-то болит. Но боли со временем стали невыносимыми. Я решался на этот диалог порядка получаса, потому что мне трудно что-то просить или чем-то делиться — только порываюсь что-то сказать, как тут же чувствую в горле ком. И я, набравшись сил, подошел к отцу, только пришедшему с работы. Я сказал лишь то, что меня мучает боль в ногах, без просьбы отвести меня в больницу, на что он, вздохнув, ответил: «и что я должен сделать?». Я не нашел, что ответить на это, и ушел в свою комнату. Отцу всегда было глубоко плевать на меня и все, что я делаю. Не берусь утверждать, вполне возможно, что в детстве все было иначе, но я по крайней мере не помню другого отношения к себе. Мы не говорим ни о чем, кроме как о бытовых делах и изредка о моем питании, потому что чаще всего сталкиваемся на кухне. Для него я просто есть — и все. Ещё один рот, который нужно прокормить. Мне неоднократно говорили, чтобы я сказал спасибо, что он меня не бьет и не скинул меня на плечи матери. Ну, огромное спасибо, конечно, но меня это не успокаивает. Боль в ногах так и осталась нерешённой. Возможно, мне стоит попробовать обратиться к У.А.Н., может, он бы посоветовал мне какие-нибудь мази, если только не начнёт упрекать меня в том, что я слишком нежен и таким нет места в спорте. Мне ведь просто нужна помощь. Я не хочу винить У.А.Н. в том, как он относится ко мне как-то не так. Он относится ко мне так, как я того заслуживаю. Выдерживать боль помогает мысль, что У.А.Н. однажды увидит во мне нечто большее, чем очередной бездарный ученик. Когда-нибудь он похвалит меня, возможно даже погладит по волосам и улыбнётся. Так я смогу понять, что я работал не зря. Я буду стремиться к этому. Пусть это и звучит наивно, а У.А.Н. не терпит наивности ни в каких проявлениях. Задумался над тем, не глупо ли это — вести бумажный дневник с учётом того, как трепетно моя мать относится к генеральным уборкам и на постоянной основе роется в моих вещах. А-то получится, как в плохом кино, когда мой дневник случайно найдут и прочтут. Тем не менее я не знаю, куда ещё можно выговариваться. Однажды я услышал, как У.А.Н. сказал своему коллеге, что все свои мысли куда лучше выражать на бумаге, так как так мозг работает намного лучше, чем если писать в электронном формате. Впрочем, я все это проходил — мать просто покричит, отберёт телефон на пару недель, а большей ненависти во взгляде мне вряд ли удастся добиться. Да и тут ведь нет ничего такого… Я же смогу соврать и сказать, что дневник посоветовал вести У.А.Н. Его мнение всегда в почёте, а моё ничего не значит. Наверное, это справедливо, ведь слушают только сильных и успешных, а я не такой. Мама и У.А.Н. говорят, что я могу сделать больше, но, кажется, я достиг потолка и теперь бессмысленно прыгаю и разбиваю колени в кровь. Одно невероятно болит, мне физически больно передвигаться. Лежу. Недалеко от меня острые ножницы, в сумке — острые коньки. Нога болит. Кажется, только ампутация спасёт от этой боли. Мне нельзя плакать, поэтому я злюсь, кусаю руки и пишу, пишу и пишу, надеясь, что скоро меня отпустит. Не может быть плохо всегда. Скоро меня отпустит, и я смогу выдохнуть полной грудью. Но как же навязчивы мысли об ампутации… Нет, я не хочу терять ногу, я хочу, чтобы больше не было больно и не быть всеобщим разочарованием. Спокойно только во время сна, там нет ни злого взгляда У.А.Н., ни ссор с матерью, ни безразличного отца. Сплю, ничего не вижу, чувствую только тепло и становлюсь менее жалким и бесполезным. Во время сна я никому не отравляю жизнь и не разбиваю чужие мечты. Мама говорит, что я испортил ей всё, когда посмел родиться. Она была подающей надежды фигуристкой, но потом что-то пошло не по плану. Я так и не понял, что с ней произошло: не то она напилась и переспала с моим отцом без резинки, не то презерватив порвался, не то конкурентки нашли упаковку в её сумке и прокололи там всё. В любом случае, родился я, и моя мать повесила коньки на стену. Мама постоянно говорит, как много она для меня сделала, но я не понимаю, почему она не сделала аборт и не продолжила выступать. Так мир бы получил прекрасную спортсменку и лишился бы обузы в виде меня. Все в выигрыше. Но мама зачем-то позволила мне родиться, сама получила какую-то травму во время родов, её гормональный фон сбился и сбросить вес до прежнего состояния она не смогла. Но иногда вижу, как она листает в инстаграме всяких диетологов и что-то записывает в блокнот. Она наивная, раз верит, что всякие шоколадные режимы питания превратят её обратно в «принцессу». Я не верю, что моя мама чего-то сможет, она не верит в меня. Всё взаимно, пусть и некрасиво, а ещё неуважительно. Но о каком уважении может идти речь, когда эта женщина постоянно орёт на меня за каждый привес? Будто я виноват, что больше сбросить не получается. У.А.Н. не требует этого, но у мамы какой-то психоз на этом пункте. Она не слушает рекомендации У.А.Н. и заставляет меня заниматься после каждого приёма пищи. Меня уже тошнит от сложной еды, спасают только соревнования, куда маму не пускает У.А.Н. Он считает, что родительским нежностям нет места на соревнованиях. Знал бы он, какие «нежности» мне уготовлены после каждого выступления. Хотя… Ему, наверное, всё равно. Но мне приятно думать, что он беспокоится обо мне, пусть и немного, но беспокоится. Он мой герой и даже не знает этого. Я смотрю на него и думаю, как повезло находиться с ним рядом. Он мой самый близкий человек, только ему в этом мире я и могу доверять. Однажды он увидел, что я забыл воду и отдал мне свою бутылку, сказав, что не хочет, чтобы я сдох от обезвоживания. Ещё он отправлял меня на скамейку, когда видел, как сильно меня рвёт. Он тогда ещё отдал мне воды, чтобы прочистить желудок. Вроде мелочи, но как же приятно знать, что хотя бы одному человеку не плевать, как я себя чувствую. Честно? Чувствую себя пустым и жалким. Живу так, как мне сказали, исполняю чужие мечты, а своих не знаю. Вот лежу и пытаюсь понять, чего хочу именно я, а не мама или У.А.Н. Ничего в голову не приходит. Хочется только лежать днями напролёт и не шевелиться, чтобы ничего больше не болело. Награды и первые места мне самому не нужны, а вот маме и У.А.Н. — да. Они вложили в меня столько сил, а в итоге я перебиваюсь с первого на второе место и никогда не могу закрепиться на достаточно высоких позициях. Занимаю первые места, но знаю, что сделал недостаточно, я не заслужил тех золотых медалей, но никогда их не отдам. Благодаря ним У.А.Н. смотрит на меня почти нормально, а не как на паразита. Но всё не так плохо. Нужно просто стиснуть зубы и пахать, тогда проблемы уйдут, и я смогу расслабиться и стать счастливым. Возможно, через пару лет мама перестанет наседать на меня, а У.А.Н. скажет, что гордится мной. Звучит невозможно, но если долго мучиться — всё всегда получится. И не зря же говорят, что ничего невозможного не бывает, если приложить достаточное количество сил. Завтра тренировка, я снова увижу У.А.Н. Стараюсь радоваться этому, несмотря на ноющую ногу. Она вряд ли даст спокойно позаниматься, но и не пойти не могу: мама не позволит, а У.А.Н. вышвырнет из своей группы того, кто смеет прогуливать. Больная нога — недостаточно уважительная причина, чтобы прогуливать тренировку. На неё можно не прийти только в случае смерти. А помирать я пока не собираюсь. Я буду жить, пока У.А.Н. не будет мной гордиться, после того, как я это услышу, можно будет и закончить жить. Вообще, изначально я купил эту тетрадь, чтобы подсчитывать калории, но сейчас о цифрах думать тошно. Не хочу лишний раз думать о похудении. Смотрю в зеркало и не вижу там себя, на меня глядит какое-то уродливое существо, у которого вечная проблема с кожей и ломкие волосы. Это естественно в моём случае, но менее гадко не становится. Мне нравится думать, что мой разум существует отдельно от тела, что оно принадлежит кому-то другому, что люди видят меня не таким жалким. Возможно, выгляди я чуть лучше, У.А.Н. смотрел бы на меня чуть чаще и менее раздражительно. Не знаю, просто ищу способ лишний раз привлечь его внимание и услышать голос. Плевать, если он будет кричать, я просто хочу хоть на секунду оказаться замеченным любимым человеком. Я же тоже заслуживаю любви, разве нет?» Шура закрыл дневник и тяжело вздохнул, потирая переносицу. Его начало подташнивать от переизбытка сентиментальности и максимализма от записей этого мальчишки. Он считает, будто весь мир должен крутиться вокруг него, думает Шура, он и понятия не имеет, что такое настоящий, взрослый мир спорта, где боль в ногах — самое малое, через что он может пройти. Если этот мальчуган не в силах справиться даже с этим, то ему вообще не место в фигурном катании — здесь не терпят слабаков и нытиков. И что вообще значит «любимым человеком» касательно тренера? Шура действительно разозлился, хотя не мог сказать, почему именно. Он, будучи тренером почти двадцать лет, ни разу не разговаривал с учениками по душам. Ему было не до чьих-то чувств, со своими бы разобраться. Большинство учеников, пришедшие в мир спорта так рано, еще, конечно, не познавшие суровой реальности, в более сознательном возрасте скатываются по подобных мыслей и начинают себя жалеть. Мол, слишком многого с них требуют, а они, бедные и несчастные, так стараются, но их мнимого таланта не признают. Шура видел это в глазах своих учеников (и не сосчитать, сколько людей прошло через него за эти годы) — боль, что была порождением наивности. Это выглядело жалко. Шура, разумеется, осознавал, что бессмысленно требовать критического мышления от детей, да ведь он и сам был таким же в далекой молодости. Считал, что его, непризнанного гения, никто не понимает, устраивал истерики, считал свою жизнь античной трагедией. Но его душа, пусть он и все понимал, была наполнена беспричинной злостью, что выливалась в колкие комментарии по отношению к ученикам, крики и равнодушие — её проявления были разными. Шура думал, что, если он достиг таких успехов через многолетние тренировки, преподавателя-тирана, огромную конкуренцию, издевки, боль, несколько драк и непризнание, то и другие не должны расслабляться. Поэтому Шура никогда не имел тесных связей с учениками, какие бывают в таких отношениях. В Шуре попросту не видели человека, которому можно безоговорочно довериться. Его боялись. Он все это понимал, но скидывал всю вину на учеников, мол, если не нравится — двери открыты. В этом он был очень похож с описанным У.А.Н., и Шура был согласен с его методами «воспитания». Многие его ученики смотрели на него с благоговением и страхом, но всегда подчинялись ему. Шура умел заработать авторитет, в отличие от мягких преподавателей, над которыми дети смеются и прикалываются. Шура такое отношение к себе мгновенно пресекал, да так, что этот особо одарённый ещё долго заикался перед ним и не мог вытерпеть зрительного контакта. Не зря он получил репутацию «диктатора», но не считал, что это что-то плохое. Из-под его опеки выходят если не гении, то как минимум претенденты на это. Добились бы они этого, будь он жалким мямлей? Очень вряд-ли. Те, кто не выдерживали конкуренции, уходили из спорта навсегда, а кто-то даже покончил с собой. Это естественный отбор. Они сняли розовые очки и не выдержали суровой действительности — так какое им место в этом мире? Так рассуждал Шура. Некоторые ученики действительно «влюблялись» в своих преподавателей, и в прямом, и в переносном смысле, даже Шура-диктатор наблюдал что-то такое у своих учеников. Из глаза сверкают, они бегают за тобой хвостиком, как собака, так и норовят выделиться, привлечь твоё внимание, намеренно остаются подольше и трутся подле тебя. На удивление, чаще всего эта тенденция наблюдалась у мальчиков, а ещë чаще — у детей из неблагополучных или неполноценных семей. От этого было мерзко. Шура сразу распознавал, что кроется за этими щенячьими глазами, и, несколько раз прикрикнув на них, те отставали, иногда и вовсе бросали тренировки, и наверняка посвящали оды своему разбитому сердцу, подобно автору этого дневника. Шура отложил дневник, решив продолжить чтение дольше. Что-то, несмотря на отвращение к автору дневника, привлекало его в этих записях. Возможно, он увидел в них себя молодого, такого же глупого и наивного; возможно, ему захотелось узнать, как мыслят современные ученики, а не те, что были в его время, и как они относятся к преподавателям — но с того времени почти ничего не изменилось, если не ухудшилось. А его сын ведь даже не пытался превозмочь себя, в отличие от этого Игоря.***