***
Моя боль — это только
боль. Она никогда и никого
не интересовала, так всегда
было и так всегда будет. Она
останется только со мной.
Иар Эльтеррус «Вера изгоев»
Шура обживается в новом доме, устанавливает свои порядки и по-прежнему находит мотивационные записки, правда, выглядят они паршиво. Читаешь надпись, выведенную неровными почерком, а в горле встаёт ком, настолько всё отчаянно и сопливо. Слащавости почти нет. Виднеется искреннее разочарование. Игорь будто устал бороться, понял, что мир спорта не для него и перестал маяться дурью.
В любом случае, каждый яркий стикер с «мотивацией» отправляется в мусорное ведро. Шура не подозревает и не представляет, сколько ещё такого «добра» ему предстоит обнаружить. Квартиру будто толком не убирали перед продажей, словно прошлые владельцы мечтали поскорее избавиться от этого места.
В мыслях Шуры пробегает идея заказать клининговую службу, но он отдёргивает себя, представляя, сколько придётся заплатить и что можно будет обнаружить от Игоря. Вдруг он спрятал некоторые дневники? А, может, тут остались его фотографии? Шуре хочется взглянуть на этого сентиментального слабака и увидеть, как сильно его потрепало суровой правдой спортивного мира. Ох, как прекрасен этот взгляд, полный боли, разочарования и беспомощного гнева на всё и вся. Шура обожает смотреть на это, тихо злорадно гоготать и думать о том, что кому-то повезло меньше, чем его покойному сыну, оказавшемуся слабым.
Дневник Игоря напоминает бульварный роман: написаны глупые вещи, но оторваться невозможно, хочется узнать, чем этот бред завершится. Игорь описывает всякие мелочи, в основном боль в ноге, ссоры с матерью и своего драгоценного У.А.Н., в чью любовь так наивно верит. Последнее убивает и отвращает больше всего. Неужели мальчишка не отличает простую вежливость от романтических знаков внимания? Как можно быть настолько глупым и наивным одновременно? Как возможно верить в то, что ты, будучи сентиментальным идиотом с юношеским максимализмом, понравишься опытному мужчине?
Возвращаться в город Шура не хочет. Дом имеет несколько «магическое» влияние и приковывает к себе, побуждая тихо бродить по комнатам, рассматривать стены и прислушиваться к шорохам, доносящимся с чердака. Это не чьи-то шаги, а просто ветер, проникающий в чердак через огромные щели. Порывы колышут одежду, задевают другие вещи и создают иллюзию шума, напоминающего робкий топот измученных ног. Несмотря на привычку мыслить рационально, воображение вырисовывает образ худощавого Игоря, чьи черты лица остаются размытыми. Он бродит по чердаку, пытается найти выход и периодически оседает на пол и горько-горько плачет о своей «тяжёлой» судьбе. Фантазия яркая, Шура порой ловит себя на мысли подняться наверх и узнать, что на этот раз довело Игоря до слёз. Но его тут точно нет, судя по дате начала ведения последнего дневника, лет десять точно.
Хотя… В молодости, лет двадцать назад Шуре нравились именно такие — поломанные отсутствием внимания от родителей и готовые на всё ради заботы и тепла. На этом завязались первые относительно серьёзные отношения Шуры. Правда, он не считал это чем-то важным, его волновали секс, возможность почувствовать себя богом для кого-то и свобода. Та девушка любила не за спортивные достижения, не за медали, не за лучший шпагат, а потому что видела перед собой лучшую версию своего отца. Это она потом рассказала, когда немного перебрала и её потянуло на откровения.
Возможно, так происходит и с другими мальчишками и девчонками. Правда, никто из не понимает, что «лучшие версии их отцов» неожиданно становиться родителями не хотят. Реальность искажают розовые очки, прилипшие к глазам. Шура начал окунать таких личностей в действительность ещё до того, как стал тренером. Первой «жертвой» стала его любовница — самая красивая девушка в мире. К сожалению, она не стала кем-то большим, чем просто любовница, бурное развлечение юности и тяжёлое последствие.
Шура лежит в гамаке, вертит в руках дневник и рассматривает его, как в первый раз. Он замечает, насколько обложка потрёпана, но не временем, а обращением. Игорь точно не мог похвастаться аккуратностью. Либо же он постоянно перечитывал записи, от чего страницы помялись и испортились.
Шура решается продолжить чтение, но натыкается не на очередные «ванильные» записи, а на рисунки. Красивые. Аккуратные. Чувственные. Выполнены они простой синей ручкой, но качество от этого не делается хуже. Линии выведены бережно и трепетно, это чувствуется. Шура рассматривает набросок ворона и прикусывает щеку изнутри. Всё-таки в Игоре есть толк, а не пустое нытье и бесконечная жалость к себе.
Рисунков оказывается достаточно много, везде изображены животные, в основном птицы. Имеется и нечто вроде иллюстрации к стихотворению Александра Сергеевича Пушкина «Узник». Банально, но красиво. Чем дольше Шура рассматривает рисунки Игоря, тем больше замечает деталей, а ещё чувствует сквозящее сквозь линии одиночество. Оно оседает на лёгких тонким противным слоем и мешает дышать.
Рисунки резко прерываются записями. На этот раз Игорь использовал чёрную ручку, чьи чернила имеют противный сладковатый запах. Он схож с общей атмосферой написанного — слащаво, но одиноко, что ли. У Игоря не было общения с другими людьми, раз он мог позволить себе маяться такой дурью. Лучше бы больше тренировался. Хотя… перенапрягаться нельзя, это чревато травмами. Шура прекрасно знает это, потому порой устраивает своим ученикам «разгрузочные дни». У Игоря их было слишком много.
Он не вызывает у Шуры жалости, только едкую насмешку и невольные сравнения с собственным сыном. Тот тоже любил драматизировать, пытался добиться внимания любой ценой и постоянно скулил о боли. Шуру это раздражало, он не выносил глупых жалоб, в том числе и от родного сына. А тот не мог понять, что любовь можно получить не только при помощи слёз. Наверное, он был просто слишком глупым и наивным.
Игорь напоминает Шуре его сына, и это одновременно отвращает, интересует и пугает. На мгновение кажется, будто в руках дневник покойника, а не обычного подростка с юношеским максимализмом. Но это бред. Сын ничего после себя не оставил. Он ушёл, и Шура не попрощался с ним, о чём почти не жалеет. Он не переступил через принципы и не стал жалеть кого-то, в том числе и своего ребёнка.
Но в Игоре есть что-то цепляющее. Из него вышел бы относительно неплохой писатель, если бы он прекратил насиловать каток и занялся делом. Он писал, что его заставляют, но Шура слабо в это верил. Подросткам свойственно утрирование правды. Наверняка обычные стычки Игорь описывает вселенскими скандалами. Нельзя верить подростку, пусть и говорит он достаточно убедительно.
Несмотря на все его презрительное отношение к наивному Игорю и его записям, на душе Шуры отчего-то становится неспокойно, когда он открывает новую страницу.
«
Сегодня была тренировка. Обычно я добираюсь до дома за полчаса, но в этот раз дорога заняла порядка полутора часов. Благо, мать ещё на работе, и обошлось без расспросов.
Ноги болят невыносимо. Каждые двести метров мне приходилось останавливаться, чтобы боль утихла, так как ноги начинали неметь. Когда я пришёл на тренировку, ноги уже болели, но к концу я буквально заставлял себя глотать слëзы. Я не смог вложиться на полную, что смутило даже вечно недовольного У.А.Н. Он сказал мне: «Игорь, на тебя это не похоже. Ты хочешь окончательно стать бревном?». Вот это меня и убивает — У.А.Н. в одно предложение может уместить как и заботу, так и презрение. И понимай это как хочешь. Я не осмелился сказать, что от невыносимой боли в ногах я вот-вот свалюсь без сознания, потому что уже знаю его ответ, мол, перестань преувеличивать, в спорте это в порядке вещей, и если ты не готов с этим мириться — двери открыты. Он каждый раз говорит одно и то же, просто в разной формулировке.
Но У.А.Н. прав. Я слаб, и это исключительно моя проблема. Если я хочу чего-то добиться — должен терпеть и превозмогать себя. Но хочу ли я на самом деле чего-то добиваться? Если я чего-то и хочу, то только того, чтобы У.А.Н. хоть раз посмотрел на меня, как на человека, а не беспомощное животное, которое не в состоянии себя спасти. Чтобы он дал понять, что я для него что-то значу, что он не забывает обо мне в ту же секунду, как я ухожу и обращает внимание на моё существование лишь потому, что моя мать платит ему баснословные деньги. Мне нужно доказать — прежде всего самому себе — что я этого заслуживаю.
Я искренне хочу стать лучше ради У.А.Н. Только мысли о нём помогают мне стерпеть боль, не сдаваться и ложиться на эшафот. Но я не знаю, сколько ещё продержусь.
У.А.Н. сказал, что через несколько месяцев пройдут соревнования в Санкт-Петербурге, но отправятся не все — только те, кто действительно готовы. В ближайшее время У.А.Н. определит тех, кто поедет. И почему именно сейчас, когда ноги так болят? Раньше таких болей не было. Я не хотел говорить об этом матери, но, кажется, стоит попросить её свозить меня к врачу, потому что иначе я точно не смогу поехать на соревнования. Это стоит того, чтобы несколько дней подряд провести с У.А.Н. Хотя я не уверен, что он вообще рассматривает меня как кандидата…
Надежда на то, что я смогу поехать, утешает меня и даёт сил тренироваться. Я буду счастлив хотя бы ненадолго оказаться вдали от своего дома, рядом с У.А.Н. Я смогу посмотреть на него вне стен школы. Какой он в жизни? Может, он не такой, каким показывается нам? Смогу ли я узнать его получше? Смогу ли я доказать ему, что я не такой ущербный, каким он меня считает? На самом деле, нет смысла гадать. Остаётся усердно тренироваться и ждать решения У.А.Н. Я должен быть достоин благосклонности и внимания У.А.Н., не говорю уж о любви — если собственные родители меня не любят, добьюсь ли я любви кого-то ещё, а тем более такого человека, как У.А.Н., который представляется ни чем иным, как Богом? Он где-то там, на Олимпе, куда мне путь точно не заказан.
Останусь ли я для У.А.Н. после выпуска ещё одним бездарным учеником, у которого ничего не получилось?
У.А.Н. сводит меня с ума.
***
Последнюю запись я сделал несколько часов назад. Мать так и не вернулась с работы. Написала СМС-ку, что домой сегодня не придёт. Я никогда не спрашивал её, куда она уходит — я и так догадывался, да и отец, кажется, тоже. Но в нашей семье так принято, что каждый сам по себе, и нас не должны волновать проблемы друг друга, мои, их ребёнка, в том числе.
Боль немного утихла, но не более того. Мне нужно делать уроки, но я не в силах даже подняться. Да и голову забивает чертов У.А.Н.
В голове всплывает его образ. Я невольно думаю об У.А.Н. перед сном, от чего он мне часто снится. Я почти не помню сны, чаще всего они весьма абсурдные. Несколько дней назад приснилось, что У.А.Н. ищет меня в лабиринте каких-то коридоров, но не может меня найти, и, в слезах, то и дело повторяет: «прости меня». Я бегу за ним и зову его, но он меня не видит и не слышит. Этот сон меня испугал. Иногда во снах У.А.Н. отчитывает меня за то, что я набрал вес, иногда гладит меня по волосам или по ноге, или мы общаемся так, будто мы хорошие друзья. Я могу вспомнить только отдельные бессвязные фрагменты. Помню, где-то читал, что нам снится то, чего мы бессознательно желаем или боимся.
Может, желать и бояться — одно и то же?
Я думал попробовать нарисовать У.А.Н. и подарить ему этот портрет. Для начала хочу описать У.А.Н. словами, чтобы, как он говорил, «мозг лучше работал».
Мне нравится внешность У.А.Н. Я иногда тайком разглядываю его, но боюсь смотреть ему в глаза. У него довольно маленький рост, я примерно одного роста с ним. Сразу бросаются в глаза его длинные русые волосы, которые он никогда не завязывает в хвост. У него тёмные глаза, пронзающие насквозь своим взглядом — один парень даже назвал его «Григорием Распутиным» из-за этих глаз, благо, У.А.Н. не услышал. Он не носит бороду, разве что иногда проглядывает щетина. У него большой нос. Собственно, и все. Ах да, забыл: у него на правой руке татуировка с молнией. А также…»
Стоп.
Татуировка с молнией на правой руке?
Шура пролистывает страницу и обнаруживает там рисунок. С собой.
Приходится промаргаться, чтобы прийти в себе и снова рассмотреть рисунок, где… по-прежнему изображён сам Шура в своей «рабочей» одежде и со свистком в зубах, а на руке красуется татуировка. Эти детали не позволяют усомниться в том, кого Игорь так старательно рисовал и кого откровенно облизывал почти с десяток страниц. Становится и понятно, что означает аббревиатура У.А.Н. — Уман Александр Николаевич. Неужели, мальчишка решил шифроваться на случай, если дневники найдут? Зачем тогда нарисовал Шуру без изменений и оставил в дневнике? Это глупо, наивно и слащаво, а ещё излишне по-детски. Хотя… Возможно, мальчишка банально не знал, как ещё можно записать в дневнике имя «любимого человека». Вряд ли Игорь рассчитывал, что его дневник попадёт прямиком в руки У.А.Н.
Хочется хорошенько треснуть Игорю, пусть уже и прошло десять с хвостом лет. Желание велико. Шура тянется за телефоном, открывает список контактов, принимается его листать и неожиданно для себя обнаруживает — никаких Игорей у него среди записанных номеров нет (если не считать родителей учеников и хороших товарищей). Да и, напрягнув память, не удаётся вспомнить слащавого Игоря, что смотрел с щенячьим восторгом, покорно выполнял требования и так красиво рисовал.
Игоря будто никогда не было в жизни Шуры.
Тот принимается судорожно листать дневник в поисках описания внешности или чего-то особенного, но ничего, кроме разжёвывания «соплей» не обнаруживает. Действительно, зачем человеку писать в дневнике о своей внешности? Глупо было надеяться на обратное. Зато вспоминается одна деталь — больная нога Игоря. Да, у многих учеников Шуры проблемы с конечностями, но мало кто может правильно их скрывать.
А Игорь, судя по всему, юлить умел, но в памяти так и не отпечатался. Да и прошло с того времени слишком много лет. Наверняка Игорь «растворился» в потоке других учеников и не выделился ничем особенным. Рисованием в том числе: Шуру никогда не волновали увлечения учеников вне катка. Они могут быть вторыми да Винчи, но на льду становятся всего лишь инструментом, необходимым для завоевания золотых медалей. Рисование в этом не поможет. Игорю в том числе не помогло. Он рисовал, наверное, дома после тренировок, параллельно слушая «ванильные» песни о любви и представляя себя на месте лирических героев. Примерно этим занимался и сын Шуры — Евгений — до того, как решил, что «забыться» можно не только с помощью рисования, но и с помощью алкоголя и наркотиков. Возможно, примерно то же самое и произошло с Игорем. Возможно, он устал от «невыносимой» боли в ноге. Возможно, подсел на обезболивающие. Возможно, не смог остановиться. Возможно, сгнил в канаве от передозировки или остановки сердца. Возможно, Шуре стоит перестать переносить судьбу своего сына на других романтичных подростков и в глубине души надеяться, что все они слабые и вины родителей в этом нет. Разве возможно контролировать «бомбу», думающую гормонами, а не головой? Шуре нравится думать, что невозможно и он ничего не мог сделать для сына.
Однако вопросов об Игоре становится только больше. Вот, вроде простой наивный мальчишка, но скрыть свою личность всё-таки сумел. Нет возможности зацепиться за что-то яркое и выделяющееся. Плохие, нет, откровенно паршивые отношения с родителями не считаются: у каждого третьего спортсмена примерно одна и та же история. Либо безразличная мать, либо безразличный отец, в чьих мыслях нет даже идеи поддержать ребёнка, не обращает на того внимание, и он оказывается в лапах авторитарного родителя, стремящегося воплотить свои жалкие мечты через «чадо», постепенно ломая его и физически и морально. С такими детьми, на удивление, приятно работать. Они выкладываются на все миллион процентов, потому что не просто слепо идут за мечтой «быть лучшим», а потому что ими движет животный страх перед родителями. Большинство из них нещадно избивает своих «маленьких чемпионов», последствия чего Шура прекрасно видел ни один раз. Сложно не заметить безобразные багровые гематомы, дрожащие от нервов и недосыпа руки, взгляд полный мольбы помочь.
Жаль, что Шура не спасатель.
Этого ни Игорь, ни другие ученики не понимают. Правда, сейчас Шуре особенно тошно от того, что он перечитал. Он вспоминает, с какой любовью о нём писали, и кривится. Даже любовница, родившая сына, не делала таких комплиментов и не трепетала. Она всегда держалась ровно и не строила вокруг Шуры эдакий культ, чем занимался Игорь. Наверное, где-то на страницах дневниках можно найти и молитву собственного сочинения. Если она обнаружится — Шура безжалостно сожжёт дневник, а может и остальные. Ненормально это — видеть любовь и заботу в банальных попытках сделать так, чтобы человек не откинул ласты на месте. Шура не нянькался, не нянькается и не будет ни с кем нянькаться.
Он старается всегда быть отстранённым от детей, чтобы они не привязывались, не переносили личную жизнь на тренировки и не искали поддержки вне дома. На самом деле, Шура оставался таким и за пределами работы в силу того, что не умел отделять семью и профессию. От того частично страдал Евгений, требовавший к себе так много внимания, любви и заботы. Он не понимал, что всё это необходимо заслужить упорным трудом, а не фактом кровного родства. Оно ничего не даёт, если не считать проблем.
По ощущениям они благодаря дневникам только прибавились, хотя ничего в мире не изменилось. Всё по-прежнему. Но на сердце неспокойно, а голова раскалывается от не самых приятных мыслей и воспоминаний. Образ Игоря смешивается с Евгением, от того тошнота прокрадывается к горлу, а странные слёзы — к глазам. Удивительно. Шура никогда не плакал из-за сына, даже на похоронах того. Смотрел на свою бледную «копию» в похоронном костюме и думал, когда можно уйти, чтобы не выглядеть при этом последней сволочью. Мерзко? Определённо, но что можно было сделать, когда ничего к своему сыну не испытываешь? Евгений, несмотря на десятки тестов ДНК, так и не сумел стать родным и перестать вызывать раздражение. Шура не мог спокойно возиться с сыном и делал это для галочки, чтобы потом Евгений не рассказывал «жёлтым» журналистам, как сильно его «сломал» отец. В итоге Евгений никому, кроме своих дружков-наркоманов, не рассказал. Не успел. Глупо и позорно умер. Ещё и опозорил своего отца, которому потом пришлось объяснять, как он допустил это.
А что он мог сделать, если судьба его ребёнка изначально была обречена на провал? Если этот паразит не смог найти себе места, предпочитая сидеть на шее отца, и, прося деньги на продукты, на самом же деле тратил их на наркотики и употреблял их в сомнительных компаниях? Если он попросту не прошёл естественный отбор? Шура почти не винил себя в смерти сына, ведь он верил, что не был в силах что-то изменить. Шура не хочет думать, что могло бы быть в случае, если бы он изначально обращал больше внимания на Евгения, не пустил его жизнь на самотёк, увидел раньше, что он погружается на дно все глубже и глубже — но он пропустил это, а заметил, когда было уже слишком поздно. Так много «если» — а каков смысл, если время не повернуть вспять?
И вроде бы всë хорошо — Шура смирился и жил дальше, покуда не нашёл этот чёртов дневник, который напомнил ему о том, что было когда-то в прошлом. Посещали ли его сына такие мысли, как у Игоря? Думал ли он также, что его жизнь — непредвиденная ошибка, и все, что его окружает не имеет никакого смысла? Боялся ли он также разочаровать кого-то, как Игорь боялся разочаровать Шуру? Ранее Шура даже не допускал мысли, что Евгений был не простым идиотом, у которого в голове не было ничего, кроме тусовок, алкоголя, наркотиков и сигарет, а, быть может, таким же разбитым и подавленным подростком, что понятия не имел, как жить эту жизнь ввиду того, что его просто-напросто не научили. Никто, как и его собственный отец, не увидел в нём человека, в том числе и те, с кем он употреблял наркотики. Евгений так и умер в одиночестве, прожив жалкие двадцать пять лет.
От этих мыслей внутри Шуры что-то сломалось. И, кажется, починить это не представляется возможным.
Оставшийся вечер Шура провёл в размышлениях: он неторопливо перебирал всë, что осталось в памяти от Евгения, параллельно пытаясь выскребать хоть какие-то воспоминания об этом Игоре. Только сейчас, спустя десятки лет, Шура начал понимать то, чего так и не смог понять за это время. Он до ужаса боялся правды — гораздо проще было додумать самому и постараться забыть, чтобы оставить в покое свою совесть и не ходить каждое воскресенье в церковь, моля прощения, которое больше никому не нужно. Но рано или поздно правда вскроется — это лишь вопрос времени.
Где сейчас Игорь? Мог ли он также покинуть мир спорта и сторчаться к чертям, уйдя из жизни таким же брошенным и не понятым никем? Шура запомнил только тех, кто добился больших высот в фигурном катании, потому что остальные, неприметные и тихие, для него «растворялись» среди остальных и не имели какого-то значения, чтобы оставлять для них отдельный уголок в памяти. Он не мог вспомнить влюблённого депрессивного мальчика Игоря с вечно больной ногой — влюблённых и депрессивных было и без того предостаточно. Шура надеялся припомнить хоть какой-нибудь отличительный случай с ним.
И наконец вспомнил. Это было настолько давно, что даже страшно.
Кажется, в тот день была обычная тренировка, такая же, как и сотни других. Единственное, что отличало её от других — она была первой после соревнований в Санкт-Петербурге, о которых, пожалуй, и писал Игорь. Тогда все показали себя на отлично (ещё бы, думал Шура), но Игорь запомнился лучше всех. Всегда такой невидимый и молчаливый мальчик показал себя как настоящий профессионал, только Шура не может вспомнить, почему именно так подумал: возможно, он умело играл эмоциями с публикой, что так обожал Шура. Тогда Шура долго распинался, что те, кто действительно хотят, добиваются восхищений публики, в отличие от остальных. В конце речи он потянул руку, чтобы похлопать Игоря по плечу и похвалить его, на что тот резко дёрнулся от него и с дрожью в голосе пробормотал: «
пожалуйста, прошу, не трогайте меня».
Шура вспомнил этот взгляд Игоря, полный страха и боли. Его размытый силуэт потихоньку начал проявляться, и наконец до Шуры дошло, кто такой Игорь. Но он и вправду особо не выделился, помимо соревнований и этого странного случая. Тем не менее Шура не мог сказать, почему Игорь перестал ходить на тренировки: кажется, его мать позвонила и сказала, что они переезжают в другой город. После этого он никогда больше не встречал и не вспоминал Игоря.
И вот Игорь снова вернулся, чтобы открыть Шуре глаза и показать, кто он есть на самом деле.
Шура, чтобы найти ответы на бесчисленные вопросы, поборол себя и нашёл силы снова открыть дневник, но теперь он смотрел на всë написанное другими глазами:
«
Я нарисовал У.А.Н., но побоялся отдать ему рисунок. Поэтому оставлю этот рисунок здесь. Правда, не знаю, насколько это целесообразно...
Сил нет ни на что. Но надо хоть что-то написать о сегодняшнем дне.
Перед тренировкой наконец смог поговорить с мамой по поводу ноги. Она, конечно, ругалась, мол, совсем себя не берегу и такими темпами я ничего не добьюсь. Будто я этого не знаю, наслушался уже. Конечно, она таки согласилась отвезти в меня в больницу, ведь было бы ужасно обидно потерять столько времени и денег, если затянуть с этим и я вообще больше никогда не смогу встать на лёд.
Несмотря на боли, я пошёл на тренировку, ведь на ней У.А.Н. решал, кто достоин поехать на соревнования. Я нервничал, ожидая его вердикта. У.А.Н. как обычно долго топтался вокруг до около, чтобы припугнуть нас — я слушал, хотя скорее лишь слышал (было трудно сфокусироваться на чём-то, кроме боли) его очередной монолог о том, что некоторые люди не хотят ничего делать, но хотят получать первые места и награды, и что большинство здесь находящихся относятся к числу таких людей. Один и тот же посыл уже приелся, но его слова по-прежнему заставляли сомневаться в себе, особенно когда вспоминаешь его презрительные взгляды, будто ты какое-то мерзкое насекомое. Не зря У.А.Н. называют диктатором — он использует такие же приёмы, которыми наверняка пользовался сам Геббельс.
Наконец он начал объявлять список. И то это был не список тех, кто точно поедет, а лишь претендентов, которые должны будут зарекомендовать себя на подготовке к соревнованиям, остальных же У.А.Н. даже рассматривать не будет. Мы затаили дыхание, будто от этого списка зависела наша жизнь. У.А.Н. игрался с нами, медленно выговаривая имена. И, успев уже потерять всякую надежду, я внезапно расслышал своё имя — оно было последнем в списке. Я безумно обрадовался, даже словами не описать насколько, будто я шёл к этому всю жизнь, сердце бешено колотилось, но виду не подал. Я был безмерно благодарен У.А.Н. за то, что он обратил на меня внимание. Казалась, моя любовь к нему возросла ещё сильней.
Но сейчас, уже дома, мне очень плохо. Я так боюсь, что разочарую и подведу его. Смогу ли я доказать, что достоин его доверия?
Я буду стараться.
Ради У.А.Н.
Лишь ради него я до сих пор жив.»
На странице Шура заметил оставшиеся следы от слез.
***
