(Not) just, two of us!

Джонхан идет на зов добровольно, но знает наверняка, что в этом нет его выбора. Она приволокла бы его, даже если бы сопротивлялся. Это была не первая встреча. Они виделись и до этого, целых два раза, и все же ощущения мерзко горчат на языке: Юн знает наверняка, что в диалоге не будет ничего приятного, и все еще не понимает, с какой целью вдруг он понадобился ей вновь, если ставить во внимание тот факт, что в последняя встреча, лет эдак пять назад, закончилась плачевно. В пространственном кармане, удобно раскинувшемся по ее воле прямиком на опушке дома Джошуа и Сокмина, время будто замирает. Джонхан не слышит ни зверей, ни насекомых, ни даже ветра. И все же, это не вакуум. Звуки собственного дыхания, биения сердца и легкого шелеста листвы кажутся почти оглушительными. Свет тут тоже иной. Он, заливая собой все пространство, касается даже тех участков, в которые не смог бы проникнуть в привычном мире. Впрочем, в остальном место остается точно таким же, как и по ту сторону. Джонхан видит небольшой белый цветок под своими ногами, и то, как он сминается под чужой невидимой ступней. Не тяжело догадаться: по неосторожности наступил кто-то, кто искал Джонхана там, по ту сторону. Нужно поторапливаться, не к чему заставлять их переживать. — Ну и что тебе нужно? — О, нужно не мне. Тебе, — знакомый женский голос раздается позади, и Джонхан оборачивается. Она ничуть не изменилась с их последней встречи, и Джонхан невольно задается вопросом, ждет ли то же самое и его или же это привилегия женщин. Красивая. Статная. Полная силы и власти. Она, представшая в этот раз перед ним в самых обычных человеческих вещах, все же слишком очевидно - не человек. Ведьма. Некогда сестра его матери. Не по крови, но слишком близкая для того, чтобы зваться иначе. Одна из тех, кто предпочел забыть, когда она связалась с охотником, а после и понесла от него. — Не думаю, что мне нужно что-то от вас или вашего ковена. Ближе к делу, Хваса, — Джонхан следит за ней пристально. Ведьма поджимает недовольно губы, откидывает назад длинный локон черных волос и вздыхает, делая шаг ему навстречу. Джонхан едва сдерживается, чтобы не ступить назад, от нее. — Ковен нужен тебе. И ты нужен ковену. — Мы уже говорили об этом пять лет назад, с тех пор ничего не изменилось. Джонхан видит, как искажается в раздражении ее красивое лицо. Неужели ожидала иного ответа? — А я думала, с годами ты станешь умнее. Ты забыл, чей ты сын? Ты — сын ведьмы, Юн Джонхан. И ничего с этим не сможешь поделать. — Я — сын охотника. И, как видишь, тоже ничего не могу с этим поделать, — Джонхан знает, что из кармана он не выберется, пока она не решит, что диалог завершен. Его это раздражает. Он не контролирует ситуацию — и от этого кажется, будто дышать тяжело. — Глупец. Чертова шарнирная кукла. Если бы не колдовская сила, которую вложила в тебя твоя мать, ты был бы давно мертв. Ты используешь ее, как неумелый щенок. Хватаешь книги моей сестры, произносишь слова, что не должны срываться с губ мужчины. Ты отрицаешь то, благодаря чему все еще не сгнил в земле, став кормом для червей. Так кто ты, мальчик, сын охотника? Или ведьмы? Джонхан не может отрицать этого. Настолько, что на мгновение теряется перед ней, и от того ощущает, как волна злости подкатывает и садится в глотке. — На кой черт тебе это? Зачем я вам? Вы мне зачем вдруг? Столько лет жили замечательно порознь, а тут я вдруг понадобился? — Двенадцать лет жизни, которые тебе великодушно подарил твой женишок в тот день уже почти иссякли, Юн Джонхан. И что ты будешь делать? — Хваса вскидывает выше подбородок и, будучи ниже его почти на половину головы, все равно будто смотрит свысока. — Что ты несешь? — Джонхан цокает языком, но ее вскинутые в скепсисе брови заставляют его оторопеть. — Так ты не помнишь его? — Джонхану так и хочется крикнуть ей в лицо «кого его? Кого?», но он молчит, не в силах выдавить из себя ни слова. — Мой маленький, милый Джонхан. Ты существуешь в этом мире лишь для того, чтобы приносить беды. Тщетно играешь в героя, когда все, что в тебе есть — это лишь желание разрушать, — Хваса вздыхает тяжело, отмахивается от него. — Твое время на исходе. И видит Древний Бог: не будь в тебе крови моей сестры, я бы не сделала ни единой попытки спасти твою жалкую шкуру. Если она пыталась выбить его из колеи – что ж, вышло замечательно. Потерянный, Джонхан смотрит на нее во все глаза и еще с минуту не может найти слов, которые крутятся на языке, но никак не могут лечь в логичное предложение. Подумать только, ему ведь почти тридцать, он был уверен в том, что, оставив за плечами нехилый опыт, едва ли будет еще когда-нибудь чувствовать себя мальчишкой, оказавшимся в западне собственного неведения. Теперь же, всю жизнь убегая от истины и предпочитая делать вид, будто он лучше всех знает, как работает этот мир, оказывается особенно тяжело ощущать давящую дыру где-то внутри. Нет, Хваса не проделала ее только что самостоятельно, но сковырнула корку, обнажая все еще слишком живое мясо. — Кого? – Давит он наконец из себя, и удивляется сам. Думалось, первое, что он спросит, будет связано с тем, как сохранить собственную жизнь, но вместо этого он будто предпочел не обращать внимания на весьма очевидное предостережение. — Кого? – Переспрашивает она, и Юн видит, как медленно преображается ее лицо. От легко вздернутых в удивлении бровей до смеха, обнажающего ряд ровных зубов. – Подумать только, тебя интересует действительно это? Ты умрешь скоро. Разве не это должно волновать в первую очередь? — Нет, — Джонхан смотрит на нее цепко, внимательно, и ощущает вдруг, что не испытывает неприязни. По-детски, чертовски эгоистично, он усмирил собственных демонов в то мгновение, когда осознал, как многое зависит от нее теперь. Вся его жизнь. Та, что была. Та, что сейчас. Возможно, будущая. – Я не боюсь умереть. Раньше боялся потому, что у Вону больше никого не было. Я не мог оставить его одного, но теперь у него есть Мингю, и это гораздо лучше, чем я. — Так ты теперь играешь в жертву для того, чтобы я раскрыла тебе карты? – Хваса вздыхает. Улыбка сползает с ее губ в то мгновение, когда она понимает, что он вовсе и не шутит. – Я не могу сказать тебе больше, чем уже сказала. Ты не помнишь его не просто так. Придет время, узнаешь сам. Когда будешь готов. Но не спеши с этим, пока не будешь действительно уверен, что хочешь уйти на тот свет. Ну или если не решишь, что ты готов к поединку с тем, кому задолжали твою душу. — Я не продавал душу, — Джонхан ощущает острую потребность пролистать дневники матери. Он не жал руки, не менял ее на что-то. Не мог ведь он отдать самое ценное по неосторожности? — О, это сделал не ты, милый. Это сделали за тебя двенадцать лет назад, — Хваса склоняет голову к боку. Она ощущает себя так, будто только что поставила шах и мат. – Все еще думаешь, что тебе не нужен ковен? Джонхан молчит, и Хваса знает наверняка, что этого уже вполне достаточно. Мальчик задумался, испугался, кажется, начал наконец перебирать шестеренками в своей симпатичной голове – авось из него и выйдет что-то чуть толковее, чем его идиот-папаша, загубивший ее сестру. — Надумаешь – найди меня, Юн Джонхан, — Хваса смотрит на него с усмешкой, склоняет голову к боку, и он ощущает, как прекрасный мир вокруг тускнеет, а тени вновь ложатся мелкими мазками то тут, то там. – Сам для себя решишь, как искать: как сын охотника или как сын ведьмы. И каждый из них оказывается там, где должен был быть все это время: Хваса – в своей небольшой квартире в Пусане, прямо так, на полу. Звуки вокруг подсказывали, что прошло в этом мире не больше пары минут. Ее маленькая дочь все еще плескается в ванной, а Солар смотрит заинтересовано. — Ну как? — Лучше, чем в прошлый раз. Не будь он ее сыном, я бы ни за что в жизни не стала так бороться за его жалкую душу, — Хваса поднимается с пола, уперевшись ладонями в колени. Потягивается. — И какой он? — Красивый. Бедовый. Упрямый. И невероятно похожий на нее. Ночи и раньше были ужасными, но эта обещает стать особенно омерзительной. Время тянется медленно, а тщетные попытки уснуть приносят только новую порцию раздражения: между прикрытыми веками и миллиардом мыслей в голове есть связь, и Джонхану порой кажется, что становится чуточку легче, если он разглядывает узор дерева на стене напротив и прислушивается к тому, как громко, почти на грани храпа, за стеной сопит Докём. А что, если она соврала? А что, если нет? Что, если ему действительно осталось жить всего ничего? Джонхан думает, что это, наверное, странно, но он в действительности не ощущает острой потребности бороться за свою жизнь. Нет, он никогда не тяготел к мыслям о суициде и на заданиях всегда держался ровно, не пытаясь пасть смертью героя, но что-то противное внутри тихо подсказывает, что он может сдаться в этот раз. Теперь, когда у Вону есть на кого положиться, когда он вырос, окреп и способен контролировать себя и свою жизнь самостоятельно, может быть, ему, Джонхану, пора наконец перестать барахтаться в мареве из ужасов, плавно перетекающих из жизни во сны? Может быть, двенадцать лет, о которых говорила Хваса, были его сроком годности? Нет. Его мать и отец едва ли были бы рады таким мыслям. Его мать, отдавшая собственную жизнь за то, чтобы они оба, и он, и Вону, смогли быть на этой земле еще долгие-долгие годы, наверняка теперь не захочет, чтобы он сдался так просто. Но они оба умели бороться как никто другой. А он, всегда, когда дело доходило до чего-то действительно важного, сдавался. Сопение за стеной плавно перетекло в храп; Цифры на телефоне показывали 3:21, и за окном неба касались первые лучи солнца. Он привык к этому: встречать закаты и рассветы, иногда с Вону, но чаще – в одиночестве. Джонхан встает, натягивает толстовку поверх шмоток для сна, которые любезно одолжил ему Джошуа, плетется вниз по лестнице и выходит на крыльцо. Прохлада ночи все еще не отпустила участок, но тишину нарушают лишь звуки воды, птиц и редкого зверья. В Сеуле так не бывает. Там всегда шумный улей, когда ни выйди. Жаль, Джонхан мерзнет проще простого. Приходится вернуться обратно. Устроиться в гостиной, включить телек почти без звука, растянуться на диване, уставившись в какое-то шоу о рыбалке. Вообще-то он любил ее, рыбалку. Вот только воды почему-то давно сторонился. — Так и знал, что ты тут, — Вону опускается на диван рядом, когда Джонхан достаточно уходит в свои мысли, чтобы пропустить этот момент. — А ты чего не спишь? – Джонхан смотрит на него сонно, и подмечает, что очки Вону так и не надел. Выходит, все же пытался отдохнуть. Была ли эта ночь такой же тяжелой и для него? — Мингю храпит. У них было всего две гостевые, так что, — Вону дергает плечами. Повисает недолгая тишина, на экране телевизора мужчина рассказывает о том, как здорово вытаскивать крабов в металлической сетке. – Это ведь была опять она, верно? Ты и в прошлый раз был сам не свой, когда она приходила. Джонхан мычит согласно. И они вновь притихают. Вону не давит, не задает больше вопросов, не пытается вынудить его рассказать, и, вероятно, только поэтому Юн сдается. — Как думаешь, ты смог бы заниматься чем-то, кроме охоты? — В смысле? Ты что, решил все же бросить это дело и пойти крутиться на неделях моды во всяких Парижах и Миланах? – Вону старается отшутиться, вскидывает уголки губ даже, но откидывается на спинку дивана, заведя сцепленные в замок пальцы за голову. – Не знаю. Я много думал об этом, но мы занимались этим с самого детства. Странно представить себя без этого, разве нет? Будто убрать часть себя. — Верно. Но может, эту часть выйдет заменить чем-то еще? – Джонхан ведет плечом, и Вону осознает, что это не вопрос из праздного интереса. Это предложение. — Так ты… действительно думаешь о том, чтобы завязать? — Вроде того. Так что, думаешь, сможешь найти себе другое дело по душе? – Юн наконец сводит взгляд с экрана. Там бушует океан, а в жизни спокойное лицо Чон Вону, и только пара мелких морщин во внешних уголках глаз и меж бровей выдает его напряжение. — Что она сказала тебе, Джонхан? Юн молчит, и Вону, не найдя варианта лучше, шевелится на диване. Откидывает к подлокотнику подушку, заваливается на спину и оставляет место между собой и его спинкой. — А знаешь что, не важно. Давай-ка, как в детстве. Ты же вечно делал так. Иди сюда. Давай, Джонхан, нечего так смотреть на меня. Как в детстве не выходит. Джонхан устраивается в руках Вону, они едва помещаются вдвоем на диване, и теперь Вону многим крупнее его, и это он, Юн, тычется носом ему в плечо, а не наоборот. Тогда маленький Вону трясся в его руках от боли, страха и ненависти к себе. Тогда Джонхан знал, что действительно нужен ему. Знал, что не имел права сдаваться ни на одну чертову минуту. А теперь? — Вону? Я правда все еще нужен тебе? — Больше всех на свете. В 5:23 Юн Джонхан все же сможет заснуть. В 5:38 их обоих, едва помещающихся на узком диване, но переплетенных ногами, одеялом накроет Ким Мингю. Вону тоже вечно мерз. Голова раскалывалась. Собственное тело ощущалось настолько слабым, что едва удавалось пошевелить пальцами руки. Он, измученный парой долгих дней (или прошло больше?) агонии, не соображал вовсе, где находится и что с ним происходит теперь. Свинцовые веки не поднимались, а чужие голоса, — их было два, женский и мужской, — звучали так, будто говорящие опустили ему на голову большую пуховую подушку в желании оставить слова в секрете лишь для двоих. — Не помер. Сильный малец. Когда они вернутся за ним? — Я не уверена, что вернутся. — Ты что, предлагаешь оставить его жить с нами? — Милый, это ребенок. Ему столько же, сколько и нашему Джонхан-и. Я не могу выбросить его из дома, зная, что он — сирота. И ты сам подтвердил, мальчик сильный. Сможет помогать тебе на охоте. Мы ведь всегда хотели двоих. Он не помнил, как провалился вновь в бессознательное, но был благодарен всеобъемлющему теплу и отсутствию боли, которое оно дарило. Смутные мысли о том, жив ли он все еще вовсе, путались в сознании в промежутках, когда реальность вытаскивала его из спокойствия когтистой лапой. В очередной из таких эпизодов ему удалось разлепить веки. От света раскалывалась голова, но он видел: сначала нечеткие очертания чужого лица, обрамленного волосами по плечи; а потом все яснее острый росчерк скул, изящный изгиб губ и здоровенные, абсолютно невероятные глаза, полные волнения. — Мам! Он очнулся! Женщина, поспешившая к нему, казалась знакомой. Она касалась ласково, едва ощутимо, но уверено его лба, щек. Он не понимал, откуда знает ее. Грешным делом, успел подумать, будто это его мать. Конечно, это было не так. Его мать бросила тихо хнычущий сверток на ступенях приюта пятнадцать лет назад, и больше никогда не появлялась в его жизни. Порой он, конечно, представлял себе ее, отчаянно делая вид, будто трехмесячный ребенок мог запомнить очертания лица, по праву рождения призванного быть самым родным на всем белом свете, но даже в самых смелых своих фантазиях он не рисовал ее себе… такой. Нет, от нее не могло пахнуть так, как от женщины, что склонилась над ним сейчас. Она не смогла бы произнести те слова, и с тем теплом, как срывались с губ той, что была сейчас напротив — точно таких же, как и у ее дочери. — Как тебя себя чувствуешь, милый? Ооо, нет-нет, не старайся встать, тело еще слабое. Не переживай, ты будешь в порядке. В это слабо верилось. Тело ощущалось так скверно, что страх, сидевший до этого на груди, принялся сдавливать и глотку. Разве этот взмокший кусок плоти и крови сможет вновь быть таким же крепким и сильным, как и раньше? Он сомневался в этом больше всего на свете, но ведьма оказалась права. И достаточно скоро он уже мог сесть в постели сам. Тогда-то он и увидел, как в дом вернулись мужчина и та, кто была подле него, когда он открыл глаза и впервые узнал себя с тех пор, как напала болезнь. Тихо прошептал. — Это ваша дочь? — Что? — женщина засмеялась, и в этом смехе не было ни капли злости или издевки. — Нет, милый, у меня есть только сын. Сын. В голове не укладывалось, что мальчишки могут быть настолько красивыми. Красивее, чем все, кого он когда-либо видел в своей жизни. Может, причудилось? Его страдающее от долгого беспамятства сознание вполне могло сыграть злую шутку и дорисовать то, чего в реальности не было. Он был почти готов поверить в это, но знал наверняка. Нет. Не причудилось. Он никогда не видел таких мальчишек в приюте. Да и вне его — тоже. Порой им с парнями удавалось выбраться в город на выходные, и люди там всегда выглядели иначе. Их, приютских, тоже всегда старались держать чистыми, опрятными и неплохо одетыми, однако от тех, у кого был дом, всегда пахло иначе. Дело было не в грязи или чем-то подобном. От них пахло уютом и любовью. В приюте их тоже любили, грех жаловаться! Но порой чертовски хотелось, чтобы все это внимание не было поделено на еще шесть десятков таких же детишек, как и ты. Впрочем, парней до этого он не особо разглядывал. А вот девчонок – охотно. Теперь это позволяло разве что прикинуть: возможно, он никогда не видел такой красоты в целом. И вот, сын ведьмы сидел у постели, прижав два пальца к его запястью и безмолвно отсчитывая пульс, а он не мог отвести взгляда и едва дышал, кажется, мешая процессу. Таких людей не бывает — он знал наверняка. И от того непривычно робко для себя промямлил. — Чхве Сынчоль. — Что? — Я… меня.. это мое имя. Чхве Сынчоль. — Да, я знаю, — сын ведьмы медлил, пытаясь сохранить сосредоточенность на деле, а после выпустил чолеву руку. — Юн Джонхан. Сынчоль впервые в тот день увидел, как мягкая улыбка тронула его губы, и уже тогда готов был поклясться: что-то внутри него знало, что все в этой жизни уже не будет так, как прежде. Совсем скоро мать почти полностью отдала заботу о Сынчоле сыну, часто приходя вечерами лишь для того, чтобы удостовериться в самочувствии Чхве и провести с ним немного времени. В эти вечера она затевала разговоры и, в отличии от большинства взрослых, не допытывала его и не пыталась пожалеть, а напротив, рассказывала о себе. Так Сынчоль узнал, что ее звали Джиын, а мужчину – её мужа и отца Джонхана, Чонсок. Они жили тут, на самой окраине города, граничащей с лесом до того, что деревья были сплошь и рядом. Воспитательница Сынчоля притащила его сюда, когда доктора заверили, что мальчик – не жилец. Второго сына им с Чонсоком из него все же не вышло бы — Джиын не была ни слепой, ни глупой, и в этом случае даже дар оказался не нужен, — зато в качестве зятя к нему она приглядывалась строго. В одну из ночей, когда муж обнимал ее за тонкую талию, прижав к собственной груди, Джиын заметила его обеспокоенность в лице. Мыслей в голове и у нее было много, но Чонсок, кажется, совсем не мог уснуть, так они шумели. — О чем думаешь? — Ты ведь все знаешь, верно? — Он уставился взглядом в полоток. Не осуждал, не хмурился. Джиын и раньше могла молчать о чем-то, если считала, будто он еще не готов знать правду. — Мальчик, Сынчоль, как-то ведь связан с нашим Джонханом, Джиын? Она промычала согласно. Проследила за тем, как муж перевел на нее взгляд, как строго сдвинулись его брови к переносице. Строгость эта, впрочем, ничуть его не портила. — Это не мимолетная связь. Не кто-то, кто причинит ему боль и пропадет. Они связаны, как мы, Чонсок. У них, как в сказке: умрут в один день. — А дети? — Не все свои дети рождаются от своих родителей, милый. Спи. Она видела смятение в его глазах, еще тысячу вопросов, которые не будут озвучены ни сейчас, ни когда-либо еще, и все же знала: он примет. Не сразу, разумеется. Ему придется немало думать об этом, а местами и вовсе давить ногой в тяжелом сапоге на глотку собственным устоявшимся принципам. Но со временем, окончательно осознав, что иного пути нет – он сдастся. Этот путь полагался каждому хорошему отцу, а Чонсок был замечательным. — Не могу поверить, что он уже так вырос. Я ведь только вчера держал его на руках таким маленьким! Джиын рассмеялась. Это он точно подметил! Будто бы еще только вчера они лежали на этой же постели, умостив крошечный сопящий сверток с их маленьким сокровищем меж двух подушек, и долго, внимательно разглядывали, пытаясь подобрать подходящее имя. И все было не то. Казалось, ни одного из них не было способно передать все то всеобъемлющее, чем стал для них сын. Их маленький, прекрасный, самый любимый на свете мальчик. Джонхан. Хан-и. Так не звали ни одного из их родственников, как полагалось давать имена, но так называлось то, что могло хотя бы на йоту приблизится к сладости, которую Джиын ощущала всякий раз, когда касалась щеки своего сына. Следом за ней потихоньку засмеялся и Чонсок. В голове его мельтешило миллиард мыслей разом, и все же все они приходили к одному общему: в конце концов, его жена всегда была права. Джонхан просыпается лишь днем. Все на том же диване, но уже без Вону под боком и накрытый пледом. Видимо, окончательно вымотавшись, тело позволило ему пробыть во сне многим дольше привычного. К своему удивлению, Юн осознавал, что впервые за полгода не подскочил, стоило только раздаться лишнему звуку неподалеку. Вону встал и ушел. Час назад? Два? Или больше? И он оставил без внимания и это, и то, как все остальные проскользнули мимо него на кухню. Будь подобное на охоте – такая беспечность могла бы стоить ему головы. По привычке Юн забирается ладонью под подушку, но в этот раз не находит там нож – остался в комнате. И его отсутствие в купе с голосами, полушепотом обсуждающими что-то за стеной, позволяют Джонхану впервые за долгие годы ощутить себя простым человеком. — О, ты проснулся? – Джошуа проходит мимо, к лестнице, и Джонхан едва сдерживает улыбку, когда видит, как семенит за ним Сокмин, кажется, все еще невольно пытаясь быть тихим. — Хён! Здорово, что ты встал. Там Мингю как раз приготовил отпадные блинчики. Ты вообще знал, что он умеет так хорошо готовить? — Нет, не знал, — Джонхан чешет глаз, вытягивает ноги и поднимается, ухватившись за спинку дивана. Тело должно было затечь в такой позе, однако он ощущает себя неимоверно хорошо. Вероятно, так, как не ощущал лет с пятнадцати. Юн помнит, что ему снилось что-то чрезвычайно важное. Стоя под струями воды в душе, он пялится на то, как та методично убегает в слив, пытаясь заставить собственное сознание ухватиться за край призрачного образа, засевшего где-то на подкорке. Это что-то чрезмерно важное. То, что он никогда не должен был забывать, и все же, почему-то, потерял. В то мгновение, когда все мысли складываются в три слога, ничего не меняется на планете. Солнце все также светит, гравитация все также держит их всех на земле. Но почему тогда стоять становится вдруг так тяжело, если он даже не понимает до конца, кому принадлежит это имя и почему оно так важно? — Чхве Сынчоль. Мир снаружи не меняется. Но внутри – дает трещину.