Если ты чувствуешь, что сдаешься, вспомни, ради чего ты держался до этого.
Внимание, которое ощущал на себе парень, заставляло его лишь сильнее нахмурить брови, крепче сжать малинового оттенка губы и сделать протяжный вдох носом.
— Тэхён, прекрати дышать через нос. Специально злишь меня? Извини конечно, но если это так, то скатертью тебе дорожкой отсюда.
Римский правитель и по совместительству отец родной на замечания не поскупился, однако и омегу это совершенно не задевало. Ему знаний об императоре Септимии, прозванном в народе «севе́р», как о человеке высокомерном, любящем внимание, хватает для того, чтобы не начинать убеждать его в чем-то.
— Отец, мне здесь не нравится, — подтверждает чужие догадки и с нескрываемым отвращением в глазах продолжает наблюдать за венаторским боем.
Смотреть на то, как раненые мужчины голыми руками пытаются отбиться от голодных кровожадных животных, ему противно и отвратительно, но не смотреть — не позволит правитель.
И почему, интересно, единственным оружием венаторов на гладиаторских боях является копьё? Почему не острый меч или лук? Может ли быть, потому что бойцам не дают и шанса на выживание. Потерявшие свои копья ещё в самом начале поединка, они борются без оружия, отбиваясь кулаками. Львы же рычали, брыкались, продолжали уворачиваться ещё и от кописа, аккуратно припрятанного за пазухой. Для убийства огромного зверя требовался точный колющий удар в сердце, кинжал же мог помочь охотнику в случае приближающейся опасности. Остриём нужно было лишь правильно воспользоваться.
Даже облачения фасциями — полосками сыро вяленой кожи, обернутыми вокруг туловища и ног охотников, не спасали в полной мере тела ни от острых когтей, ни от длинных клыков, также как и тазобедренные повязки, поножи и маника, лишь для красоты выданные ланистой^. Проще было просто убить или заколоть зверюгу, нежели надеяться на экипировку или оружие.
Увидев бы эту картину римские Боги, к примеру, Венера, Фатум или Юпитер сожгли бы всё к чертовой матери. Ведь не для этого они долгие тысячелетия вселяли жизнь в своих детей, чтобы они так нагло тратили их на противостояния друг с другом.
Каждое человеческое создание, погребенное в песках Древнего Рима, небесные существа оплакивали, как своё собственное дитя. И в зависимости от прожитой жизни небесное создание за огромным столом решал чужую судьбу. Будет ли она прекрасна и свята, иль будет ужасна и сыра, греховна — решали не люди.
— Папочка, разве человек может победить льва без оружия? — чей-то детский голос донёсся до Тэхёна, заставив отвлечься от своих мыслей. На трибунах он увидел пятилетнего мальчика. Тот тряс грязными ручками за оборванные одеяния папы-омеги и щебетал ему что-то на ухо.
— Сынок, ну а ты как думаешь? Возможно?
— Я... не знаю. Этих дядечек так жалко, — ребенок плаксивно отвернулся, когда один из львов дико набросился на венатора и оторвал ему руку. — Я не хочу на это смотреть. Это страшно...
— Прекрати поясничать, мальчишка, это шоу устраивается специально для увеселения. Разве тебе не весело?
Человек, сидящий неподалеку, наверное отец, одним лишь взглядом заткнул милую речь ребенка и усадил его к себе на колени, попросив помолчать. Больше мальчик ничего не спрашивал.
Тэхён нахмурился. Ему, как выросшему в более лучших условиях, очень жаль ребенка. Самого то принца в этом возрасте только-только начали выпускать из дворца, разрешать самостоятельно гулять по саду, не говоря уже о том, чтобы брать с собой на гладиаторские игры.
Бедный малыш.
Этим поступком подтвердились легенды о римлянах, как о самом безжалостном и бесчувственном народе.
От криков и воплей венаторов, лишь заводивших толпу, Тэхён желал бы поскорее спрятаться либо убежать. Главное только — не слышать больше этих душераздирающих криков. Он видел скопившуюся боль в глазах и душе воинов, слезы, но ничего не мог с этим сделать, тем более нарушить какие-либо правила. По указу правящего императора Луция в Риме запрещалось отпускать бесправных, смотреть на них с жалостью или состраданием, давать еду или пропитание.
Хотя помочь или вылечить их очень хотелось, дать ночлег, покормить и отпустить домой на родину — требовало омежье сердце. Отец этого поступка, конечно, не оценил бы, да и не разрешил бы никогда. Но Тэхен и не пробовал.
Он ни разу не пытался помочь. Считать, что к этим рабам-гладиаторам, захваченным во время войн с Нубидией и с народами, населявшими Апеннинский полуостров — италийцами, относились как к личной собственности — это одно, сделать что-то им во благо — другое. Издеваться, морить голодом и убивать может каждый, но вот спасти под силу не всем. И пока что единственным выходом для рабов становятся публичные игры, которые либо поработят их, либо вознесут.
В государстве, где родился Тэхен и жил до своего восемнадцатилетия, не существовало ни сочувствия, ни гуманности, лишь строжайшие законы и порядки, которым горожане должны были беспрекословно подчиняться. За прошедшие годы сердца их настолько очерствели и опустели, что подобные зрелища для них казались счастьем и праздником, во время которых бедняки и нищие воображали себя настоящими палачами, даря или отнимая жизнь.
Самым глупым во всём этом было и то, что многие гладиаторы добровольно шли на арену.
Ситуацию не красила даже последняя ночь перед боем, которую будущие участники проводили на пиру: для них заказывались изысканные лакомства, играли музыканты, танцевали прекрасные девушки.
Однако были ли рады этим почестям и лакомствам сами гладиаторы?
Были.
Ответ где-то на поверхности.
В стране не проходило и дня без смертей. Рим терял по несколько десятков человек за год, но в сравнении с гладиаторских боем, который забирал с собой сразу сотни, это казалось ни чем.
Конечно, кто-то скажет, что для победителя нету ничего лучше, чем всеобщее внимание, почёт и уважение. Хорошо, это понятно. Тем не менее, как же тогда остальные участники, которые либо погибают от рук животных, стражи, либо чего хуже — их просто убивают после завершения состязания? Их не жаль?
Тэхену от одного взгляда на арену амфитеатра, становится дурно. Всюду ему чудится запах крови, виднеются трупы людей — мертвые, покалеченные тела с оторванными конечностями и с перекушенными шеями, торчащими костями и нервами, не оставившие ни одного пустого уголка. «Они
словно мусор из живности», — как любили говорить римляне, — «
в конечном счёте всё равно станут завтраком для голодных зверей».
Жаль только, что отец понять никак не может, что Тэхёна от этого чуть ли не выворачивает. Септимий силой сажает сына на свободное место подле себя во время празднеств, заставляет смотреть на любимые казни, расправы и убийства.
Император, по правде говоря, слишком уж помешан на гладиаторских играх, слишком любит похвастаться и восхвалиться перед своим чадом. Жаль конечно, что чаду эти игры совсем не нравятся. Уже давно имея противоположное отцу и правителю римскому мнение, принц с немым укором глядит на тех, у кого подобное зрелище вызывает восторг. Даже на отца. Он до такой степени презирает и ненавидит этих людей, что в любой момент готов казнить их собственными руками.
Пока Тэхён метается в воспоминаниях, не зная куда деть непрошенные, на арену уже выгоняют безоружных преступников и христиан, приговоренных к публичной казни.
Второе состязание, проходимое на гладиаторских играх.
Красноватый свет, отзеркаленный кровью жертв, пугает львов, они щурят глаза, будто им ослеплённые, не замечают новоприбывшую «пищу»; некоторые лениво потягиваются, изгибая золотистые туловища, иные разевают пасти, точно желают показать зрителям свои страшные клыки.
Их движения становятся всё более беспокойными, гривы топорщатся, ноздри с храпом втягивают воздух. Один из львов вдруг припадает к трупу мужчины с разодранным лицом и, положив на тело передние лапы, принимается слизывать змеистым языком присохшую кровь.
Хищники голодным взглядом осматривают всех грешников и перейдя на быстрый бег, вкушают плоть, срывая с тех кожу прямо с мясом.
Зрелище не из приятных. Тэхён то и дело поправляет венок, изготовленный из лавра и металлических пластин, сильно надушенный ароматическими веществами, и подскакивает на особо жестоких моментах, отворачивая голову.
Последней жертвой, как на зло, оказывается парень лет семнадцати с русыми длинными волосами, восточной внешности и роскошных манер. Наверное, аристократ. Каким образом ему удалось туда попасть, догадаться не сложно, но сможет ли он выбраться оттуда живым? Вопрос времени.
Тэхён с замиранием сердца слушает каждый его вскрик, каждый вздох и стон. Видит боль и отчаяние, с которым на него смотрит грешник, но ничего поделать не может. Совершишь грех — плати жизнью.
«Нечего их оплакивать, заслужили, грешные», — слова отца, сказанные ему несколькими годами раннее, обрывками всплывают в памяти, настораживая.
Когда приходит время для очистки Колизея, избавления от прогнившей плоти и крови, на арену вывозят несколько телег с раскаленным железом. Ещё один обряд, который омега до глубины души ненавидит — лишение тел надлежащих языческих знаков.
Следующий этап — проверка. Распорядитель должен был прилюдно доказать смерть бойца, прикоснувшись разгоряченным металлом к его телу.
К счастью, никому не пришлось терпеть столь зверской пытки, так как все были мертвы.
— Мой император, вам не жаль свой народ? Зачем же вы его так оскверняете?
— Тэхён, ты же знаешь вековые традиции. Идти же против них ради тебя, я не намерен. Поэтому сиди смирно.
Служители незамедлительно выносят мертвые останки с поля. О возвращении тел родным и речи не идет.
— Зато я не намерен смотреть на то, как вы разрушаете души жертв, мой император, и делаете это всё безнаказанно, — выпалив это, омега вдруг подрывается с места и падает на колени, марая пылью белоснежные одеяния туники.
— О, моя Венера! Я прошу тебя исцелить боль Рода моего...
— Тэхён, быстро прекратил своё ребячество! — Септимий с невозмутимым лицом продолжает сидеть на месте, повернутый к принцу лицом, и даже не вознамеривается встать. Подзывает двух слуг, чтобы те сами помогли принцу подняться.
— ... боль одиночества, боль потери. Исцели, Господи, женщин от боли потери близких и детей своих. Очисти души воинов своею благодатью от обид, от разочарований, от гнева и ненависти, от злобы и зависти. Я прошу тебя, о, моя Венера. Убери из ума их препятствия на пути к счастью божьему. Помоги им встать на путь праведный... — не успел омега договорить последние строчки, как его нагло берут за руки и тянут вверх.
— Ну что? Добился чего хотел? Теперь на нас все смотрят.
Покрутив головой по сторонам, Тэхён действительно замечает множество глаз, направленных точно на них. Он вырывается из чужих рук, садясь обратно на место. Дело своё он сделал, и извиняться не будет.
— А́ппий, позови господина Максимиана Чонгука Герку́лия? — наконец успокоившись, отдал приказ римский правитель.
— Прошу прощения?
— Я сказал, позови генерала Чона! Что здесь непонятного?
— Извините, — поклонившись, слуга удаляется.
— Зачем тебе генерал? — с любопытством интересуется принц. Вот только заметив идущего ему навстречу вышеупомянутого мужчину, резко щеками краснеет.
— Вы желали меня видеть, мой Император.
В дверном проёме показывается высокий мужчина средних лет с тёмными короткими волосами. В руках у него огромный железный шлем с прикрепленным спереди и сзади крючками красным гребнем, дополняющим его и без того грозный образ.
— Разумеется я желал вас видеть Максимиан. Объясните, пожалуйста, моему несносному выродку, что за свой опрометчивый поступок его будет ждать наказание, накричите на него, ведь то, что он сейчас сделал, не лезет ни в какие ворота ни римские, ни остийские. Будьте праведны.
— Вы жестоки, мой повелитель. Ребята его возраста и похуже себя ведут, — устремив свой взор на испугавшегося принца, говорит альфа. — Тэхён — умный мальчик, прекрасный омега, да к тому же, я думаю, что на первый раз его можно и простить.
— В том то и дело, что это уже не первый раз.
— Но я...
— Замолчи, пока я тебя собственноручно не наказал, — обращается он уже к сыну.
Принцу то ли показалось, то ли почудилось, или генерал действительно рыкнул на Септимия после слов о наказании. Император, благо, этого не заметил.
Но зачем военачальнику поступать так опрометчиво?
Тэхён замотал головой, избавляясь от ненужных мыслей.
— Тебя я позвал, генерал, не только для этого. Хотел спросить, как обстоят дела с северной частью территорий? Война скоро закончится?
— Думаю, да, осталось лишь подождать до весны...
Слушать дальше разговор становится невмоготу, Тэхёну уж точно.
Сейчас куда занятнее было рассматривать профиль новоприбывшего генерала, а не слушать его речи о войне и о том, какие государства объявили Риму войну, в каком сражении ожидается победа, а в каком поражение.
Ску-уко-ота.
Вместо этого он подкладывает руку под голову, ставя локоть на стол, и принимается смущенно разглядывать полководца.
Мужчина, несмотря на свой возраст и четвертый десяток от роду, красоты своей не растерял. На лице всё ещё прослеживаются четкие выведенные скулы и густые брови, широко раскрытые карие глаза и небольшой шрам около губы, тянущийся до самого уха и придававший ещё большей суровости образу. Длинный красный плащ, сшитый под заказ из льняных тканей, небрежно накинут на его широкие плечи, балтеус же в попытках побыстрее завязать слабо держится на бедрах, а птеруги, защищавшие накаченные руки и талию, болтаются в разные стороны.
Виделось так, будто альфа на скорую руку одевался, не заметив всего случившегося с ним фарса.
— Тэхён, ты меня услышал? — обращается к парню с немым вопросом Луций.
Ответа сразу, к сожалению, не слышит, чему сильнее злится.
— Да, конечно, я ведь тебя слушал, отец.
Врать омега никогда не умел да вряд ли научится. Сейчас, однако, ему вроде бы поверили. Так он думал.
— То есть ты согласен и не будешь ёрничать?
— Смотря на что, — давит он глупую улыбку, выставив себя перед окружающими полным дурачком.
Простите, господин Чон, но каким родился, таким и умру, пронеслось в голове.
Полюбите и таким.
— Омега, ты хоть понимаешь на что соглашаешься? Тебе жить с ним ни год и ни два, тебе жить с этим человеком всю оставшуюся жизнь, — Господь всемогущий, о каком человеке говорит генерал? И почему он такой злой и раздраженный сейчас? Такой...
О чём речь? Принц встрепенулся от чонова тембра голоса, от его глубокого низкого баса, прошедшего по всем его нервным окончаниям. Бляя~ять....
— Генерал Чон, если вы против моего предложения, не влияйте, пожалуйста, на выбор моего сына, идите, и пусть Венера будет благосклонна к вам, — император жестом руки указал на выход и, подозвав Иппатия обратно, попросил сопроводить младшего альфу на выход.
— Я так понимаю, ты согласен, мой голубчик. Как же хорошо, а то я уж было подумал, что тебя ещё и убеждать придется. Брак ведь дело непростое, а омегам твоего возраста подавай любви и романтики. Где ж её взять-то? Эту любовь.
— Бра-аа-к!? — удивленно переспрашивает Тэхён. — Какой брак? Не надо мне никакого брака, не надо мне никакой свадьбы.
Но если только с генералом Чоном.
— Подожди, подожди, — делает паузу на последнем слове, — ты мне, сучонок, хочешь сказать, что уже передумал?
От услышанного правитель приходит в бешенство. Раскидав посуду и фрукты, ударившиеся об стоящего рядом слугу и советника, обращается к сыну:
— Итак, мальчишка, слушай меня внимательно. Как я раньше и сказал, ты выйдешь замуж за победившего гладиатора, станешь ему верным мужем и любовником, родишь детей, и самое главное — будешь вести себя, как подобает принцу. Не выполнишь приказа, и я позабочусь о том, чтобы твоя жизнь превратилась в ад. Ни мать родная Юлия, ни даже генерал Чон тебе уже не помогут.
Первая, кстати, аж на стуле подпрыгнула, удивляясь. Имя её впервые произнесено за вечер, лучше б за весь день. Выяснять отношения не хотелось ни с кем из родных: мужу не повиноваться строго запрещено, сына обидеть тоже нельзя. Потому всё оставшееся празднество Юлия просидела молча, ни сказав никому ни слова, не обратив ни на кого внимания.
Слезы, так отчаянно просившиеся наружу, были как нельзя кстати, но Техён не заплакал. Поскольку сам всё испортил, собственными руками загубил будущее, винить императора зазря не мог,
мог.
— Я понял тебя, отец, я выполню твой приказ.
— Вот и отлично, я очень рад твоему решению. Можешь теперь отдыхать.
Омега незамедлительно кивает. Услышав слова оратора о скором выходе гладиаторов, поворачивается в сторону трибун.
Народ ликует в ожидании.
Принц молча оплакивает свой крах.
А генерал Чон суетливо спешит по личному заданию, расталкивая всех, кто только попадется ему на пути.
