Прямой силуэт

      Дресс-код для бала был самым классическим, и у меня, имевшего всегда один костюм, подходящий таким мероприятиям, не возникло проблем в том, чтобы собраться. Однако все остальные посвятили подготовке весь день, и даже Генри, пусть и уделивший мне несколько часов с утра, после полудня вежливо вывел меня из спальни, сказав, что будет занят до самого вечера.       Мне оставалось только проводить время в своей комнате за чтением и рисованием, но и эти дела вскоре наскучили, и я стал просто считать секунды и минуты, ожидая, когда кто-нибудь зайдёт в комнату и позовёт меня на прогулку. Так и не дождавшись, я вновь вернулся к предыдущим занятиям.       С головой, которую занимали исключительно саморазрушительные мысли и страхи перед предстоящим событием, я почти на автоматизме рисовал по памяти разных людей, с которыми успел недавно познакомиться. В какой-то момент, кроме Долорес, Энн и Энид, стали вдруг появляться родственники Генри: его родители, Теодор Кантвелл с женой, сёстры и брат. Они получались особенно непохожими на себя в жизни и несколько размытыми, ибо я, с не очень хорошей памятью на лица, видел их не так часто, как остальных.       Потом я занялся написанием писем для Беатрис и матери, в которых рассказывал о проходящих днях. В сущности, конечно, в этом не было нужды, ибо всего через два дня мне предстояло возвращаться и вскоре я бы мог и сам всё рассказать. Однако потребность занять себя разговором, пусть и односторонним, пересилила здравый смысл. От матери, конечно, много умолчал, но не забыл похвастаться, что, кажется, понравился Теодору Кантвеллу после того, как выразил своё искреннее мнение о «современной актрисе». Беатрис же вывалил всё, прямо как есть, и рассказал, что, судя по всему, не нравлюсь больше ни одному родственнику Генри, хотя с Энн и Долорес общение пошло замечательно. Затем я незамедлительно отправил письма и вновь остался наедине с собой.       На самом деле я очень любил быть в одиночестве, и каждый раз, когда выдавалась возможность ни с кем не разговаривать, я радовался, как маленький ребёнок, который получил подарок от Санты. Однако и в жизни таких затворников и меланхоликов, как я, бывают моменты, когда общения с любимыми людьми нестерпимо хочется, и тот день как раз стал таким. Уже привыкший, что каждый вечер провожу в компании интересных личностей, которым нравится и со мной, я тяжело переносил короткий промежуток без разговоров.              Наконец время стало подходить к восьми вечера, и я быстро засобирался, ибо бал начинался в десять. Волнение, до того спавшее где-то в глубине сердца, проснулось и забушевало. Как уже говорилось, бал у Кантвеллов, по сути, не был первым моим светским мероприятием, однако сравнивать то, какую роль я занимал на балах, устраиваемых дедом и бабушкой (самую неважную, при желании я мог даже не выходить из своей комнаты, а то и вовсе уехать вместе с матерью, чтобы целиком всё пропустить), и то, какую роль я должен был занять сейчас (на самом деле тоже не очень важную, но более активную), не представлялось возможным.       Страх, что мои далеко не благородные первые годы жизни вдруг дадут о себе знать в самый неподходящий момент, и раньше присутствовал на вечеринках, однако перед балом у Кантвеллов он неожиданно стал таким сильными, что чуть не душил. Времени справляться с ним не было, и я просто пытался уйти от своих эмоций и чувств настолько далеко, насколько мог, и занять сердце другими заботами.       Я уложил волосы, немного напудрился и постарался надеть костюм так аккуратно, чтобы на нём не образовалось ни одной складочки. Затем, убедившись окончательно, что выгляжу неплохо, нанёс немного одеколона и глубоко вздохнул.       Раздался стук в дверь, которого я ждал целый день, и в комнату вошли мои друзья. Генри выглядел почти так же, как я, но ткань его костюма была дороже. Энн надела платье от Мадлен Вионне, скроенное по косой, и украсила себя жемчужным ожерельем, несколькими кольцами и браслетом. На Долорес же было платье ужасно невзрачное, что из него запоминались только насыщенный зелёный цвет и струящаяся юбка, а единственными деталями, украшающими образ, оказались широкий браслет и заколка, выглядывающая из-за пучка.       — Да, дорогой, на вечеринках ты выглядишь лучше, — уколол меня Генри.       — Да ты, на самом деле, тоже. Мы теперь больше похожи на братьев, — ответил я сквозь улыбку, стараясь не дать никому понять, как сильно меня задел его комментарий.       — Мальчики, да вы просто не умеете выбирать что-то среднее, — с усмешкой встряла Энн. — Вы одеваетесь или совершенно скучно, или так, словно идёте на фотосессию. А теперь смотрите на меня и учитесь, как нужно правильно выбирать наряды.       Генри закатил глаза.       — Прости, сладкая, я не могу выбирать что-то среднее.       — В этом-то и твоя проблема, сладкий.       Я вмиг понял: пока мне приходилось изнывать в своей комнате, между ними что-то произошло. Стоило им посмотреть друг на друга, как сразу появилось напряжение, давящее на всех вокруг, и, как бы они ни пытались это скрыть, и я, и Долорес прекрасно всё видели. Они словно были готовы в любой момент сорваться и начать драку.       Взяв себя в руки, Энн сказала:       — Хорошо, нас ждёт тяжёлый вечер. Желаю вам всем удачи.       — И тебе, — ответили мы с Долорес одновременно и смутились.       — Да, пожалуй, нам всем не помешает немного удачи, дорогие. — Генри зевнул. — Господи, как же ужасно хочется спать.       — Сладкий, тебе просто стоило поспать ночью.       — Сладкая, я бы с удовольствием, но у меня кончилось снотворное.       — Тебе стоит лучше следить за этим, сладкий.       — Что ж, думаю, нам пора выдвигаться, — хлопнула Долорес в ладоши, и щёки её почему-то покраснели.       — Да, ты права, дорогая. Пойдёмте.       Мы вышли все вместе, но Долорес, спустившись на первый этаж, с сожалением сообщила, что должна войти в бальный зал с родителями, и покинула нас.       — Кошмар, как же много формальностей у лордовских дочек, — сказала Энн, стоило Долорес скрыться.       Генри ничего не ответил, и мы продолжили идти молча.       На входе нас поприветствовал слуга и предложил шампанское. Мы взяли по бокалу и собрались дальше, но Генри вдруг остановился. Мы с Энн неловко притормозили.       — Что такое? — спросила Энн.       Генри ответил не сразу. Сперва он приподнял бокал на уровень глаз и внимательно, цепко, почти как судья на выносе приговора, осмотрел его. А затем быстро опустил и сказал:       — Бокал грязный.       — Прошу прощения, сэр. Возьмите другой.       — Меньше извинений — больше дела. Отнеси их всех на кухню, пусть помоют лучше.       Заметив небольшое сомнение слуги, Генри добавил:       — Неси, если не хочешь, чтобы я разбил их прямо сейчас.       Энн рядом тяжело вздохнула и отпила шампанского. Мне стало жалко этого парня, на которого, как казалось, Генри так грозно напал совершенно без причины. Впервые я увидел в возлюбленном сына виконта, и мне это не понравилось.       Как только слуга скрылся, Генри вернулся к нам.       — Кошмар, — протянула Энн. — Зачем ты так?       — Слуги должны выполнять свою работу.       — Да они сейчас умрут от перенапряжения.       — Невелика потеря, дорогая. — Генри улыбнулся.       Энн цыкнула, и я всем нутром чувствовал, что она не согласна с ним, но причин спорить не видит.       Меня же ситуация несколько выбила из колеи, и я даже не сразу заметил, как друзья отделились и ушли в глубь зала. Поведение Генри казалось ужасным и отвратительным, и ещё больше масла в огонь подливал тот факт, что я, по сути, по своему происхождению и манерами не особо отличался от того слуги.       Чтобы отвлечься и не загнать себя в угол, я встал у стены и решил осмотреть многочисленных гостей. Официально бал ещё не начался, но количество людей раза в два превышало то, сколько обычно приходило к деду.       Старшее поколение оделось более старомодно, платья и костюмы на них словно сошли со страниц книги, рассказывающей о моде эдвардианской эпохи. Джентльмены моего возраста носили одежду, явно сшитую на заказ, но порой отличающуюся друг от друга только бутоньеркой; платья некоторых дам порой могли показаться одинаковыми, и лишь немногие пришли в том, что хоть чем-то отличалось от остальных.       Вскоре в дверях показалась Долорес с родителями и изящно прошла сперва к хозяевам поместья, затем — ненадолго к Генри, и после этого быстро поспешила в мою сторону.       С Долорес у нас за эти несколько дней образовалась странная связь, чем-то походящая на связь людей, долго ехавших в одном купе, но никогда после этого больше не видевшихся. Мы с Долорес явно чувствовали друг в друге родственные души, мы во многом были схожи, однако не настолько сильно, чтобы нам стало скучно вместе. Я обожал её, а она — меня. Долорес казалась богиней красоты и недостижимой музой, прекрасной и в спокойствии, и в нервозности, и в тихом, мимолётном гневе.       Однако я ясно понимал, что, стоит нам расстаться друг с другом, она не напишет мне ни единого письма, а я не попытаюсь узнать, как проходят её дни. Мы снова заживём своими жизнями и не вспомним друг о друге без чужого напоминания, а при следующей встрече вновь заговорим так, словно до этого общались каждый день по несколько часов.       Во мне не появлялось ни одной эмоции при взгляде на неё, кроме ощущения домашнего тепла, но и оно было не настолько сильным, чтобы разгореться до чего-то полноценного. В нас обоих словно был какой-то элемент, который не выходило осознать, но который не позволял нам сблизиться настолько, чтобы продолжить общение на расстоянии. В глазах Долорес я видел: в ней также живёт это понимание, и она ничего не имеет против.       — Филипп, ты очень красиво сегодня выглядишь! — сказала она, как только подошла.       — Благодарю. — Я улыбнулся. — Но ты ещё не видела меня на вечеринках.       — Ох, боюсь, никогда и не увижу. — Она рассмеялась, прикрыв рот рукой. — Я терпеть не могу вечеринки.       — Ты когда-нибудь на них была?       — Нет, но Генри мне рассказывал, как там всё происходит.       — И что же тебе не понравилось?       — Шум и активные танцы.       — Тогда чем же, по-твоему, отличаются балы от вечеринок?       — На балах хотя бы нет кокаина.       — Очень жаль. — Я иронически-печально вздохнул. — Я был бы не против сейчас одолжить у кого-нибудь пудреницу и зеркальце.       — Филипп! — Долорес вдруг прозвучала точно так же, как мама. — Даже не вздумай!       Она в шутку и со смехом ударила меня по плечу, и я рассмеялся. Мы продолжали подобные лёгкие разговоры вплоть до официального начала бала и момента, когда к нам подошёл Генри. Мы мгновенно забыли друг про друга, и всё наше внимание перешло на него.       — Я вижу, вам тут весело, дорогие мои.       — Чудо как весело, — ответила Долорес. — Что ты хотел?       Генри тихо хохотнул.       — Бал начинается. Стоит начать приглашать дам на танец, дорогой.       Я прищурился и нахмурился. Поведение Генри сильно отличалось от повседневного: едва ли в обычном расположении духа он стал бы напоминать кому бы то ни было о приличиях. Он, скорее, всегда оказывался тем, кому правила рассказывали.       — К чему ты клонишь?       — Дорогой, тебе стоит потанцевать хотя бы один раз. Ты умеешь танцевать черкесский круг?       Я кивнул.       — Чудно. Мои родители любят начинать с него. Я был бы рад, если бы ты пригласил кого-то.       Так же неожиданно, как появился, Генри скрылся от нас. Я не совсем понимал, что происходит, и обратил вопрошающий взгляд на Долорес. Она казалась немного смущённой.       — Не осуждай поведение Генри сейчас, оно само ему претит, — начала она. — Но он рассказывал, что у него соглашение с родителями, по которому он обязан вести себя как образцовый сын на каждом светском мероприятии.       — Почему он не говорил мне ничего об этом?       То, что я не знал о такой важной детали его жизни, неприятно отзывалось в сердце. Я всегда рассказывал ему о всех подробностях своей собственной, избегая лишь пару тем, и сейчас с огорчением узнал, что Генри не был со мной столь же честен.       Долорес пожала плечами.       — Может, забыл?       Я покачал головой и опустил её. Чувства сразу испортились, и захотелось уйти, но, вспомнив, что так оставлю Долорес почти в одиночестве, собрался и постарался вернуться в прежнее состояние.       — Не хочешь разделить со мной первый танец? — Я протянул руку.       — С удовольствием.       Она вложила ладонь в мою и сделала реверанс, после чего мы улыбнулись друг другу.       Через несколько минут заиграл оркестр, и мы с Долорес вошли в общий круг пар. К нему также присоединились и Энн с неизвестным мне молодым человеком, и Генри с юной девушкой, которую я тоже не знал. Круг почти полностью состоял из молодёжи, старшее же поколение, включая хозяев поместья, предпочитало остаться в стороне.       Однако среди всех стоял мужчина, возрастом, пожалуй, чуть старше моей матери. В его светлые волосы уже пробралась седина, а на лице появились морщины, но через то, как он улыбался и смотрел на свою спутницу — итальянку среднего возраста, — проглядывалась игривость, присущая более молодым людям, и чистая радость, свойственная детям. Я не знал, является ли итальянка его женой или нет (хотя больше склонялся ко второму), но мужчина выглядел искренне в неё влюблённым.       Это торжество молодости и открытости в уже стареющем теле так поразило меня, что я не мог отвести взгляда. Мужчина галантно, как истинный джентльмен, делал вид, что не замечает этого, и безмолвно позволил продолжать рассматривать себя столько, сколько будет угодно.       Оркестр настроился и заиграл необходимую мелодию. Все взялись за руки, и начался классический черкесский круг. После быстрых, резких движений, которые были присущи вечеринкам, танцевать что-то народное стало несколько скучно, и темп казался безумно медленным. Радость от танца с Долорес вскоре омрачилась тем, что мне пришлось менять партнёршу.       Постепенно мы образовали пару и с той итальянкой, на которую с восхищением смотрел заинтересовавший меня мужчина. Вблизи она оказалась ещё красивее, чем издали, и во всём её поведении прослеживалась детская непосредственность и искренность. Женщина широко мне улыбнулась, и я несколько робко ответил тем же. Её движения были изящны и быстры, и казалось, что изо рта её вот-вот польётся чистый смех. Однако я не успел сполна насладиться танцем с ней и перешёл к следующей партнёрше.       Под конец я осознал всю неправильность мыслей насчёт медленного темпа, так как притомился и пропустил кадриль, которая следовала почти сразу после черкесского круга. Неизвестный мне парень пригласил Долорес на вальс, следующий третьим по программе, так что нам удалось с ней немного поговорить.       — Видела такого седого мужчину, который танцевал с нами?       Долорес по-доброму усмехнулась.       — Не сполна уверена. Мне пришлось протанцевать с тремя.       — Он ещё начинал танец с итальянкой.       — А, этот. Ричард Моррисон, граф Пентшер. Очень важный гость, он весьма богатый и, если найти его расположение, щедрый.       — Чем он занимается?       — Как по мне, ничем особенным. Собирает предметы искусства, имеет крупные связи в Оксфорде и Гарварде, поэтому многие пытаются с ним сблизиться и получить рекомендательное письмо для своих детей. К слову, он написал одно для Генри.       — Серьёзно?!       — Да. Генри его просто обожает. Не из-за письма, а вообще, как личность.       — Почему?       — Не догадываешься?       Долорес наклонила голову и посмотрела на меня из-за ресниц. Видимо, танец и приглашение от другого мужчины её раззадорило: она стала немного игривой и похожей поведением на весьма раскрепощённую Дафну. Долорес словно слегка помолодела. Её щёки раскраснелись, и дыхание участилось.       Я покачал головой.       — Он весьма скандальная личность, и его мёртвая жена тоже была в своё время. В обществе ходят слухи, что ни один их ребёнок на самом деле не принадлежит ему. А после смерти жены граф сразу начал активно ходить на балы с любовницей, никого не стесняясь.       — Так та итальянка?..       — Да, именно она. Её зовут Альба. Она актриса, насколько знаю, весьма хорошая. В обществе её не особо любят, но терпят из-за графа.       — Какой кошмар.       — Генри бы с тобой не согласился.       Тут к ней подошёл джентльмен, звавший её на вальс, и Долорес ушла вместе с ним под руку. Я стал искать остальных моих друзей. Энн говорила с мужчиной, которому на вид было около сорока лет, а Генри стоял рядом с красивой молодой девушкой и внимательно, стараясь держать заинтересованное лицо, слушал. Я же чуть не зевал и только ждал ужина, ибо успел немного проголодаться.       — Вижу, бал вам не по вкусу, — прозвучал рядом незнакомый мужской голос.       Я обернулся: передо мной стоял граф Пентшер. Он опирался на трость с золотым наконечником, которая явно была ему нужна только ради образа, а не из-за необходимости, а на лице появилось пенсне, из-за чего он выглядел взрослее и серьёзнее. Однако в глазах всё так же отражалась небольшая игривость и весёлость, и он становился похожим на подростка, запертого в теле мужчины.       Я поклонился в знак уважения.       — Просто не привык на них бывать, сэр.       Граф Пентшер рассмеялся.       — Вы не мой слуга, а я не ваш господин, не нужно называть меня сэром. — Он сделал небольшую паузу и протянул руку. — Лучше зовите меня по имени. Я граф Пентшер, Ричард Моррисон, приятно познакомиться.       — Филипп Пейдж. — Я ответил на рукопожатие. — Внук лорда Кальвера.       — Наслышан о вас и о вашем дедушке.       — Надеюсь, что ничего плохого. — Я натянуто улыбнулся, уже молясь, чтобы он ушёл поскорее.       Граф Пентшер умел очаровывать: он обладал притягательной внешностью, из-за харизмы от него не хотелось отводить глаза, и говорил он очень спокойно, так, как обычно разговаривает добрый учитель с послушным учеником. Однако вся его фигура давила на меня, и я чувствовал себя мышью, которая вот-вот может попасть в капкан.       — Конечно же. Ваш дедушка очень уважаем в обществе, в отличие от меня.       — Вы преувеличиваете, я слышал, что вас очень любят, — сказал я, хотя хотелось только спросить: «Зачем вы ко мне привязались?»       Бог, словно услышав мои мольбы, послал в эту минуту Долорес. Она подбежала, заметила графа, сделала ему реверанс, но не поздоровалась и сразу обратилась ко мне немного взволнованно:       — Позвонил твой дедушка, срочно требует к телефону.       Я глубоко вдохнул, и кровь в венах забурлила, почти как на огне. Я физически почувствовал, как резко выделился адреналин. Дед никогда не звонил мне — более того, он крайне редко звал меня, когда мы находились в одном доме, — и я просто боялся представить, по какой причине он мог это сделать.       — Прошу прощения, я вынужден покинуть вас. Надеюсь, что у нас будет другой случай для разговора.       — Ничего, — ответил граф, немного протянув гласные. — Лучше поспешите.       — Где телефон? — спросил я уже у Долорес.       — Выходи через главные двери, от них налево, и там тебя будет ждать слуга.       — Спасибо.       Я поклонился графу и поспешил уйти.       Как и говорила Долорес, слуга ждал меня.       — Прошу. Номер нужно будет набрать заново.       — Благодарю!       Телефонистка спросила адрес, и, пока она соединяла меня с домом, я старался успокоиться, глубоко дыша. Трубку на другом конце быстро взяли.       — Филипп, это ты? — Голос деда слегка искажался.       — Да-да, это я. Что такое?       — Твоя кузина умерла пару часов назад. Если хочешь успеть на похороны, то выезжай завтра.       Руки перестали дрожать, и я выдохнул. Мне казалось, что новость будет куда хуже.       — А… От чего?       — Если хочешь узнать, то приезжай. Удачной дороги, — сказал он, и затем я услышал только голос телефонистки.       Не хочу показаться циничным или грубым, но после новости я только успокоился. Кузина была всего на пару лет старше меня, и в детстве мы, когда ещё могли сблизиться и стать друзьями, ни разу не встречались. На самом деле я вообще узнал о её существовании только после десяти, когда дед принял нас с мамой обратно в семью. Не сомневаюсь, что и она обо мне узнала не раньше.       В жизни же мы виделись всего ничего: только на общих семейных праздниках. Ключевое слово здесь — «виделись», ибо разговаривали мы с ней ещё меньше. Услышав о её смерти, я почти ничего не испытал, кроме разочарования, что собраться и уехать раньше необходимого всё же придётся.       Я не стал возвращаться в бальный зал и сразу отправился сперва в спальню Генри, чтобы забрать оттуда некоторые вещи, а потом и в свою, чтобы упаковать их.       Постепенно к простому разочарованию стало примешиваться новое, неприятное и пагубное чувство, которое было почти неотделимо от меня. Вообще испытывал я его почти круглосуточно от любых мелочей, но уже так с ним свыкся, что мог легко не обращать внимания. Однако после звонка деда оно усилилось, и больше игнорировать его казалось невозможным. То было чувство стыда.       Я сам боялся признаться себе, отчего оно так усилилось, и поэтому постарался отдалиться от него и отвлечься на собирание вещей в чемодан.       — Филипп, всё хорошо? — В комнату неожиданно вошла Долорес и сразу прикрыла дверь.       — К сожалению, нет. Кузина умерла, нужно будет выехать завтра утром.       — Ох. — Она подошла и положила тонкую руку мне на плечо. — Я сочувствую.       — Не стоит. — Я помотал головой.       — Но я вижу, что ты разбит.       — Поверь, это не из-за её смерти. Я её едва знал… из-за некоторых обстоятельств. Я расстроен, потому что не хочу уезжать.       Она замолчала и прижала руки к груди, с сомнением смотря на меня. Я старался не обращать на неё внимания и последовательно, почти автоматично, собирал вещи. Кровь закипала во мне всё сильнее, а руки дрожали не переставая. Я свалился на пол, не регулируя себя, и сильно ударился коленями. Слёзы всё-таки потекли против моей воли.       — Скажи, Долорес, я плохой человек?       — Почему ты так думаешь?       Она присела на край постели.       — У меня умер родственник. И я… ничего не чувствую по этому поводу, кроме… Кроме… — Долорес позволила мне договорить самому: — Кроме грусти от того, что нужно уехать раньше. Понимаешь? — Я вскрикнул, но почти сразу очнулся. — Прости, я не хотел. Я просто правда не испытываю ничего от её смерти, и от этого… так тошно. Не знаю, если бы, например, умерла ты или, не дай бог, Генри, я бы, наверное, сам убился. А тут кузина… И ничего…       Словно мать, Долорес взяла мою голову в ладони и притянула к себе на колени. Она стала гладить мои волосы, пропуская, кажется, каждую прядь сквозь пальцы, и кожа приятно натягивались от её движений. Я поддался сразу же, положил голову набок и обнял её за икры. Слёзы стекали на платье, но Долорес совсем не реагировала и только продолжала поглаживать волосы, постепенно переходя на шею и плечи. Она была словно сестра, которой у меня никогда не было, и словно моя мать, когда ещё не умер отец.       — Я хочу, чтобы ты сперва успокоился, — сказала она, — а потом подробнее про всё рассказал. И только после этого я скажу, что думаю, хорошо?       — Хорошо…       Я лежал на её коленях долгое время, но никак не мог успокоиться. Во мне словно прорвало плотину, и нежные поглаживания Долорес не то что не улучшали моего состояния, а, наоборот, делали только хуже. Однако слёзы текли тихо, без истерики и громких всхлипов.       Постепенно они всё же высохли. Грудь задышала свободнее, и я, набрав побольше воздуха, начал:       — На самом деле мне почти нечего рассказывать.       — Всегда есть что рассказать. Я готова тебя выслушать.       — Хорошо… Дело в том, что…       Открыться Долорес мне удалось намного легче, чем кому-либо ещё. Я настолько кратко, насколько мог, рассказал ей историю своей семьи. Заключалась она в следующем.       Наш род не такой богатый и долгий, как, например, у Генри, однако мой дед, как старший ребёнок, был нацелен на то, чтобы усилить влияние своей семьи в обществе. Из-за этого, по рассказам матери, порядок в доме всегда царил строгий. Благодаря вложенным усилиям и яркой военной службе, дед смог сделать свою фамилию более именитой, после чего стал ещё строже.       Однако случилось так, что мама влюбилась в моего отца — человека из среднего класса, который в некоторых аспектах даже приближался к бедному. Он работал учителем математики, родился в семье таких же учителей. Родители влюбились друг в друга, и дед, осознав всю серьёзность отношений, поставил моей матери выбор: остаться с возлюбленным и отказаться от семьи или же расстаться и сделать вид, словно ничего не происходило. Мама выбрала первый вариант.       Сперва, по её словам, всё шло… неплохо. Через два года после брака родился я, денег хватало ровно на закрытие всех потребностей и оплату квартиры. Однако вскоре пришла война, и произошла весьма типичная для тех времён история: отца забрали на фронт. Кое-как с матерью мы прожили эти годы.       После семи лет я стал осознавать окружающий мир более отчётливо. До восьми мама не позволяла работать, так как аристократическое воспитание всё-таки жило в ней и она не представляла, как ребёнок может работать наравне со взрослыми. Однако со временем её заработок всё сокращался, и мне пришлось примерно полтора года работать в разных местах.       Особенно хорошо запомнились времена, когда я раздавал газеты. Они оказались одновременно самыми лёгкими и самыми тяжёлыми. За каждый выпуск приходилось бороться, а затем, выслушивая десятки оскорблений от уставших людей, их продавать. Однако в тот период у меня появились хорошие друзья и весёлая компания, которая помогала мне забыть о насущных проблемах.       Позже отец вернулся с войны, и я вновь стал обычным мальчиком, в обязанности которого входили учёба, хорошее поведение, помощь по дому и игры с друзьями во дворе.       А потом отец умер. И мама осознала, что не способна более выдерживать ту жизнь, которой жила последние двенадцать лет. И вернулась к деду. Он принял. Так мы зажили сыто, богато и вполне спокойно. Мама с тех пор закрылась и не выезжала на светские мероприятия, я же большую часть времени проводил вдали от дома, живя в общежитиях частных школ, в которых учился.       Долорес, не прекращая гладить мои волосы, недолго помолчала и затем спросила только:       — А как умер твой отец?       Я размышлял несколько минут, стоит ли отвечать.       — Выпал из окна. — Я сделал паузу. — Мы жили на пятом этаже. Несчастный случай.       — Мне жаль. — Она остановила ладонь на плече и слегка сжала его. — Но, знаешь, неудивительно, что ты отдалён от семьи и ничего не чувствуешь, когда кто-то из её членов погибает.       — Ты так думаешь?       — Да. Абсолютно искренне. Ты же почти ни с кем не общался?       — Совсем. Только с дедом, бабушкой и мамой, потому что жил с ними.       — Тем более. Я бы тоже ничего не испытывала. Но если бы погиб ты, я бы сошла с ума.       — Серьёзно? — Я парадоксально весело улыбнулся.       — Честно.       — Долорес, ты невероятная. Надеюсь, у тебя будет такой же хороший муж.       Я поднял на неё взгляд. Она улыбнулась и обнажила ровные белые зубы и небольшие клычки, которые придавали ей немного диковатый вид.       — Я тоже.       — Вернёмся на бал? Почему бы тебе не провести последние часы с весельем?       — Только если ты дашь мне следующие два танца. А лучше вообще все. Со мной заговорил Моррисон, мне теперь очень страшно.       — Его не стоит бояться, от него стоит искать только расположение. К тому же, мне кажется, он всё-таки хороший человек.       — А мне так не кажется. А его расположение мне пока не нужно.       — Хорошо… Давай, вставай. Возможно, мы ещё успеем к ужину.       — Думаешь?       — Надеюсь.       Мы поднялись. Я размял затёкшие конечности, Долорес поискала полотенце, промокнула им несколько раз платье, но, осознав, что его всё же придётся сменить — та пудра, которую я нанёс перед балом, смешалась со слезами и оставила большое пятно, — ушла к себе в спальню переодеться, пообещав, что вернётся как можно скорее. Я в её отсутствие умылся и обновил макияж.       Она не обманула, так что мы, в более воспрявшем состоянии, вернулись в бальный зал и всё-таки успели к ужину.