Прямой силуэт

      Меня никогда не мутило во время поездок: не приходилось закрывать глаза, глубоко дышать или считать деревья, чтобы отвлечься от тошноты. Но, как говорится, всё бывает в первый раз: весь путь до поместья Сплендор мне было невыносимо дурно. Я без конца менял позы, старался занять себя мыслями о правилах этикета, которые заучивал накануне, сосредотачивал внимание на пальцах, — словом, делал всё, что могло помочь избавиться от тошноты.       Мы выехали рано утром. Дед вёл размеренно и аккуратно, и машины, которые появлялись рядом, непременно нас обгоняли.       Все ужасающе молчали. Дед целиком сосредоточился на дороге; мама сидела у другого окна и смотрела на деревья, которым не было конца; даже бабушка, по природе своей болтливая и шумная, тихо уткнулась в лёгкий любовный роман. Я, по её примеру, тоже старался отвлечься на чтение, но непременно мысли уходили в другое русло, и значения предложений ускользали.       Воротничок рубашки противно сдавливал шею. Только чудом мне удавалось не вспотеть.       За пару дней до выезда я обзвонил всех знакомых, чтобы узнать, кто поедет, а кто — нет. К счастью, почти все близкие люди собирались на раут: Беатрис с отцом и Дафна с мужем. Стараясь отвлечься от дурноты в машине, я представлял, как сяду с ними за отдельный стол и спокойно проведу вечер, не говоря с другими гостями.       Генри отказался от приглашения. По телефону он долго рассказывал, какими усилиями и страданиями получил право остаться дома.       — Слава богу, моя матушка не так бессердечна, как отец, — говорил Генри. — Я сперва решил обсудить всё с ней, и уже позже, защищённый её одобрением, я пошёл к отцу. Вот с ним, конечно, был настоящий ад.       На моменте, где он начал огромный рассказ о том, какие испытания пришлось пройти, я отключился, поддакивал и вставлял что-то вроде «ну надо же», «поверить не могу».       Когда Генри замолчал, я сообщил, что поеду. Он немало удивился, но не изменил своему решению остаться дома.       Энн я не стал спрашивать. У её отца не было титула, и он не имел какого-то исключительного влияния, так что приглашать их семью никто не собирался.       За день до выезда бабушка перечислила весь список вероятных гостей и пыталась объяснить, кто как выглядит и с кем первее свести знакомство. Я не утруждался запоминанием всех этих имён, но они, словно проклятье, всплыли в памяти в машине и бесконечным потоком сменяли друг друга.       Дед не любил, когда в дороге открывали окна, но в салоне копилась такая духота, что я, не выдержав, всё же спустил стекло наполовину. Внутрь залетел совсем едва ощутимый ветерок, который создавался от движения машины. Он почти не остужал воздух, но мне стало несколько легче.       Примерно в таком состоянии пришлось проехать большую часть пути. Под конец я задремал, откинувшись на сиденье. Слегка покачивающиеся движения баюкали, и невольно в сознании всплыли смутные детские воспоминания о том, как мать постоянно укачивала меня ночами, когда я видел кошмар.       — Вставай, дорогой. — Плеча нежно коснулась мамина рука. — Мы приехали.       Дед вышел из машины и сначала открыл дверь бабушке, а потом маме. Делал он так всегда, неважно, видели ли нас в этот момент другие люди или нет.       Первым, кто попался в моё поле зрения, оказался невзрачный лакей средних лет. Он стоял возле машины и ждал, когда все из неё выйдут. Я замялся, ибо не понимал, что мне следует сказать и как действовать. Решив начать в своей привычной манере, я произнёс:       — Сегодня хороший день, не так ли? Чудо, что солнце не обжигает кожу.       — Да, сэр, — беспристрастно ответил лакей. И замолчал.       Обращение «сэр», как и всегда, заставило меня почувствовать себя очень неловко и несколько приниженно. Я вдруг ощутил себя журналистом, который притворился важной персоной, чтобы попасть на закрытое мероприятие и написать про него статью. Кажется, я никогда не смогу избавиться от этого комплекса.       — Вы можете не обращаться ко мне так формально.       Лакей кивнул.       — Как скажете, сэр.       Больше разговор у нас не задался.       Поместье Сплендор оказалось весьма аляпистым и несуразным. Архитектор сперва словно пытался следовать готическому стилю: поставил высокие сводчатые окна на главном крыле, украсил стены орнаментом, поставил барельеф над главным входом, и всё — из чёрного кирпича; но южное и северное крылья вдруг решил построить из красного, в стиле Тюдоров: с круглыми окнами, вальмовой крышей и тому подобным.       Однако вскоре я сообразил, что такое решение вполне могло быть принято из-за того, что прежние северное и южное крылья были уничтожены во время Великой войны, и вместо них построили новые. Понять, почему же всё-таки решили не следовать стилю главного здания, так и не вышло.       — Могу я уточнить вашу фамилию?       — Патрик и Барбара Кальвер, а также Сильвия и Филипп Пейдж.       Лакей сдержанно кивнул. Я невольно ужаснулся: неужели он запомнил всех гостей?       — Вы припаркуете машину? — спросил дед.       — Да, сэр, если вы позволите.       — Разумеется.       — Я оставлю ключи в тумбочке в малой гостиной, сэр. Обратитесь ко мне вечером за несколько минут до отъезда, и я подам машину.       Дед в ответ кивнул и пошёл ко входу. Бабушка взяла его под руку и начала что-то быстро-быстро рассказывать.       Мама шла со мной в нескольких футах от них. В ней словно проснулась светская женщина, которая до того спала крепким и, казалось, беспробудным сном. Она держалась прямо и при этом выглядела совершенно естественно, походка выходила плавной, — в целом мама производила если не грозный эффект, то вполне впечатляющий.       Я рассматривал то дорогу, вымощенную белым камнем, то ровно подстриженную траву, то деревья, выстроенные единым рядом друг за другом. Ни в чём из окружения не чувствовалась естественность, каждая деталь находилась именно на том месте, на котором хотели видеть её хозяева, и из-за этой строгости, проявляющейся во всём устройстве, мне становилось хуже.       Я сразу начал искать знакомые лица, как только появился в главном зале. Однако, ожидая наткнуться на смеющееся личико Беатрис или на крепкие кудри Дафны, я внезапно увидел могучую фигуру Джона. Он стоял в обществе женщины средних лет, в волосах которой уже начала появляться седина. Она была смуглокожей, улыбка с её лица не сходила даже во время разговора, а глаза всегда оставались прищуренными. Я предположил, что то могла быть миссис Россетти. Женщина казалась знакомой, словно мне уже приходилось её встретить, но, вспомнив, что мать Джона является актрисой, я решил, что просто видел её где-то в журнале или газете.       Джон заметил меня и помахал. Я лишь сдержанно кивнул.       К нам подошла молодая темноволосая дама, платье которой украшалось всевозможными рюшами и кружевами. Её овальное худое лицо без единой морщинки производило приятное впечатление. В ней я безошибочно определил леди Леман — хозяйку дома.       — Рада, что вы не отказались от приглашения.       — Мы не смели, — елейным голосом ответила бабушка.       — Как я могу увидеть, вы привели с собой?.. Кого? — Леди Леман вежливо улыбнулась.       И как не вязалась её улыбка со взглядом! Она смотрела на нас с матерью с едва скрываемым сомнением, как смотрит преподаватель на тянущего руку студента, которого считает глупым.       — Моя дочь Сильвия и её сын Филипп, — представил дед.       Леди Леман ойкнула и прикрыла рот рукой.       — Я слышала, что вы отказались от общества.       — Рано или поздно все избавляются от своих привычек, — сказала мама.       Она говорила вежливо и без капли напряжения, и я не понимал: то ли это хорошая игра, то ли ей правда вполне комфортно.       — Я очень рада, что вы решили первым делом посетить мой дом! Надеюсь, вам здесь так понравится, что вы больше не захотите провести ни секунды своего времени вдалеке от нас.       — Безусловно.       — Я почту за честь представить вас остальным гостям. Пройдёте со мной?       — Благодарю, вы очень добры.       От всех этих приторных фраз меня вновь начало тошнить. Я невольно сравнивал разговоры здесь и на вечеринках, и вторые побеждали с большим отрывом. Безусловно, заниматься этим — глупость, но оно получалось само собой, где-то на уровне подсознания, которое постепенно выводило мысли наружу.       Два этих, безусловно, совершенно разных мероприятия оказывались весьма похожими. Везде гости старались облачиться в как можно более стильный — или яркий, тут уже кому что нравилось — наряд, везде люди собирались для веселья и обсуждения последних новостей и сплетен. Однако если рауты и балы сдерживали правила и рамки приличия, то вечеринки были куда свободнее и порою даже фривольнее. Если первые прикрывали свою лживость красивой обёрткой, то вторые украшали честность, может, и не самыми яркими, но хорошими тканями. Хотя, вполне возможно, я предвзятее в этом вопросе, чем остальные люди, и кто-то может не согласиться. Это их право, я же своего мнения не поменяю, пожалуй, никогда.       Моя бабушка сорвалась с места и пошла к столу, за которым сидели дамы примерно её возраста. Дед медленным, почти военным шагом побрёл в гущу толпы. Мама, перед тем как уйти, повернулась ко мне. Она показалась растерянной и совсем немного испуганной предстоящими разговорами.       — Филипп, дорогой, ты пойдёшь со мной?       Я отказался, и мама с леди Леман уплыла на второй этаж.       Никто не обращал на меня внимания, хотя я неприкаянно находился у входных дверей. Кто-то чинно стоял, держа бокалы с вином или шампанским, в маленьких группах; кто-то сидел за небольшими столиками, вмещающими до четырёх человек, и ел закуски.       Меня с каждой секундой всё сильнее пугало то обстоятельство, что никого знакомого в зале не находилось. Единственно только мелькал среди толпы Джон с матерью, но они были не теми людьми, с которыми бы хотелось общаться. Я закусил губу и, кажется, страдальчески свёл брови, из-за чего, пожалуй, со стороны стал похож на трагического персонажа, ожидающего смерть.       — Филипп!       Неожиданно, развеяв панику и тревогу, рядом оказалась Беатрис. Я не слышал её шагов, не видел боковым зрением приближения, — она появилась как партизан из окопа.       — Ты выглядишь как Пьеро. Что-то страшное случилось? — спросила Беатрис.       Я покачал головой.       — Если честно, я только подумал, что никто из знакомых не приехал. Где ты была? И где Дафна?       Беатрис несколько раз игриво хлопнула меня по плечу.       — Ты такой мнительный, просто страшно. Мы с Дафной и её мужем вышли на свежий воздух. Мне надоело ходить, а она ещё на улице.       Она завертела головой, как заведённая игрушка, и резко взметнула руку, указывая куда-то на отдалённый угол.       — Там, кажется, свободный столик. Давай поторопимся.       Беатрис схватила меня и повела в нужном направлении. Нервы сразу успокоились, а от ладони по всему телу шло приятное тепло. Беатрис всегда спасала в тяжёлых ситуациях, и порой, как в тот момент, мне очень хотелось прижаться к её мягкому, немного рыхлому животу и спокойно посидеть с пустой головой. Однако тогда я себе такого позволить, конечно, не мог, и пришлось с тёплым чувством только вспоминать подобное наше времяпрепровождение.       Когда мы наконец сели, у меня вышло рассмотреть Беатрис внимательнее. Её образ совсем не отличался от того, в каком она приходила… куда угодно. На ней было шифоновое персиковое платье, простоту которого скрашивали многочисленные украшения — среди них, к слову, оказалась и та нефритовая подвеска. Волосы не скреплялись ни одной заколкой, но аккуратными кудрями спускались к плечам.       Не успели мы поговорить, как к нам, словно ураган, подлетела Дафна и, не спрашивая, села на стул рядом со мной.       — Привет, Филипп! Рада, что ты приехал. Как тебе здесь?       Параллельно она достала небольшое круглое зеркальце и красную помаду и начала обильно мазать губы.       — Если честно, пока не особо уютно.       — Не волнуйся, — говорила Дафна, не отрываясь от своего отражения. — Ещё пара таких приёмов, и ты будешь ощущать себя как дома.       — Мне бы хотелось, чтобы это был последний мой раут.       Дафна тяжело вздохнула, убрала зеркальце и, облокотившись на стол, ответила:       — Да, мне бы тоже.       Беатрис закатила глаза. Весьма странный для неё жест, которого я раньше не наблюдал.       — Да ладно вам. Всё не так уж и плохо.       — Я хочу, чтобы было хорошо. — Дафна обиженно надула губки.       Её короткие локоны завивались сильнее обычного и теперь доставали не до середины шеи, а только до подбородка. Веки она накрасила светлыми тенями, хотя всегда предпочитала оставлять их нетронутыми. На вечеринках и в ресторанах я привык видеть Дафну в мужской одежде и непременно — в шляпе, однако на раут она пришла в весьма скучном платье, над которым, пожалуй, даже и не думала.       Дафна хихикнула, всматриваясь в моё лицо.       — Я до последнего верила, что ты накрасишься.       — Серьёзно? На раут? Дед бы сразу отправил меня в гарнизон.       — Ну, Генри подкрашивал хотя бы глаза, когда приходил на рауты. Я думала, что ты поступишь так же.       — Нет, боюсь, нет. Мне свобода дороже внешнего вида.       Прервав покой, к столу подошёл чопорный джентльмен примерно нашего возраста. Его светлые волосы были прилизаны, как у Харди. Костюм на нём убивал своим безвкусием, но от него успешно отвлекали глаза, поражающие глубокой, чистой синевой. Пожалуй, несмотря на то, что человек передо мной не знал такого слова как «вкус», его можно было назвать красивым. Джентльмен, не спрашивая, присел за столик рядом с Беатрис и представился:       — Бертрам Бенсон, лорд Джестер.       — Филипп Пейдж, внук лорда Кальвера.       Он кивнул и как-то неприязненно посмотрел на меня. Я вдруг заметил, что он кажется знакомым: лицо приходилось где-то видеть, причём не в газетах, а в реальности. Вот только в голове никак не всплывало воспоминание, которое позволило бы мне понять, где именно мы встречались.       — Не видел вас раньше.       — Я никогда не выходил в светское общество.       — О, в таком случае…       — Берти, прекрати!       Неожиданным резким и совершенно не нежным движением Беатрис дала Бертраму подзатыльник. Дафна заливисто рассмеялась, а я так и прирос к месту, не смея сказать ни слова. Действие Беатрис получилось таким грубым и неуместным, и я не мог осознать произошедшего.       — Ты выглядишь очень глупо, — миролюбиво начала Беатрис, словно не ударила только что мужчину на светском мероприятии, — когда пытаешься строить из себя важную персону.       — Но я правда важная персона!       Тон голоса Бертрама изменился сразу же. Высокомерие, секунду назад сквозящее в каждом его движении, слове и жесте, выветрилось.       Наверное, на моём лице отразилась такая смесь ужаса и негодования, что Дафна, сжалившись, объяснила:       — Это Берти. — Она выдержала небольшую паузу, видимо нагоняя эффекта. — Жених Беатрис.       — Да, помнишь, я про него рассказывала?       Нельзя сказать, что стало намного лучше. Я вознёс молитву богам за то, что не ел и не пил, — иначе бы точно подавился. Передо мной словно предстал совсем другой человек: исчезла чопорность, пропала высокомерность. Бертрам активно спорил с Беатрис о том, что имеет право вести себя в обществе так, как считает нужным. И в словах, и в движениях он теперь походил не на англичанина, а на француза.       Едва собрав волю в кулак, я прервал спор и произнёс:       — Жених? Я не видел объявления о помолвке в газетах.       Беатрис хохотнула.       — Дафна пошутила. Почти. Мы ещё не помолвлены.       — Но всё идёт именно к этому, я уверена, — вставила Дафна.       — А теперь представься так, как следует. Ты знаешь Филиппа, хватит притворяться.       Бертрам закатил глаза и протянул ухоженную руку, на которой красовался свежий маникюр.       — Берти, приятно познакомиться. Мы, вообще-то говоря, уже виделись, но не думаю, что ты узнал меня.       Я пожал руку и закусил губу, силясь понять, где же нам доводилось встретиться. Как назло, в голову совсем ничего не шло.       — Прошу прощения, я не могу вспомнить.       Бертрам вновь закатил глаза. В течение вечера и в дальнейшие наши встречи он постоянно делал так к месту и нет. Если у других этот жест обозначает разочарование в собеседнике, то у Бертрама он словно стал простой привычкой, которая никогда не несла в себе хоть какого-то смысла. Однако на рауте, не сполна понимая Бертрама, я принимал его закатывания глаз на свой счёт и смущался.       — На последней вечеринке у Дафны. Мы немного говорили. Но потом ты вдруг резко увёл Беатрис, когда она хотела представить нас.       Наверное, после его объяснения я должен был вспомнить, но, к сожалению, ни одна деталь не всплыла в голове.       — Ох, мне очень жаль за своё поведение. В тот вечер я был пьян сильнее обычного. Почти ничего не помню.       — Не бери в голову. Нам бы рано или поздно всё равно пришлось познакомиться.       Следом Бертрам, без подводки или предупреждения, рассказал неплохой анекдот, чем вызвал смех у Дафны и Беатрис, а у меня — улыбку. Возможно, я бы тоже засмеялся, если бы не чувствовал себя столь паршиво. Бертрам казался неплохим человеком, но общее упадническое настроение и неожиданная новость о скорой помолвке подруги скосили меня, и из-за этого не хотелось вслушиваться в его болтовню. Знал бы я тогда, сколько ещё потрясений нёс мне раут в будущем, непременно наслаждался бы каждой секундой.       Вдруг Бертрам дёрнулся, заметив кого-то периферийным зрением, и отвернулся от нас. Я попытался определить, на кого он так отреагировал, и понял, что человеком, настолько резко поразившим моего нового знакомого, оказался Теодор Кантвелл, дядя Генри. Он переходил вместе с женой и Долорес к кому-то за столик. Просто поразительно, но без помощи Бертрама я бы и не смог выловить двух этих женщин среди остальной толпы.       Завидев Долорес, я шёпотом окликнул её. Она повернулась и радостно улыбнулась. Жестами она быстро постаралась показать, что ещё немного походит с родными и непременно подойдёт ко мне.       Бертрам видел все эти манипуляции, но ничего не сказал.       — Вы слышали, что леди Бёрнхелф собирается разводиться? — спросил он, немного понизив голос.       — С кем? — уточнила Беатрис.       Подняв брови, Бертрам проиронизировал:       — Угадай.       Беатрис хихикнула, чем окончательно показала: она до безобразия влюблена. Я ощутил себя невероятным эгоистом оттого, что тогда, на Бонд-стрит, не расспросил про её влюблённость. В моей голове все её поиски богатого парня всегда носили оттенок расчёта, а предположение о том, что Беатрис правда может влюбиться в потенциального жениха, никогда не посещало. Внутри неприятно кольнула ревность, но я поспешил отогнать её.       — Откуда ты знаешь? — спросила Дафна.       — Леди Бёрнхелф хорошо дружит с моей матерью, мы постоянно гостим друг у друга. Недавно, когда леди Бёрнхелф — к слову, приезжала она в тот раз без мужа и дочери — уехала после очередного визита, я случайно подслушал разговор родителей.       Он выдержал небольшую паузу, чем очень напомнил Генри. Он тоже постоянно, рассказывая сплетни, любил драматически останавливаться на середине и смотреть, как окружающие гадают о возможном развитии событий.       — Ну же, не томи, — поторопила Дафна.       На меня накатила смутная, липкая тревога. Я не хотел слушать, что он скажет, я боялся его слов. Во мне открылось шестое чувство. Оно предостерегающе нашёптывало о предстоящей опасности и просило уйти поскорее. Однако я, не внимая его убеждениям, продолжал сидеть в таком напряжении, будто ожидал собственного смертного приговора.       Бертрам печально покачал головой.       — Леди Бёрнхелф думает, что её муж болен педофилией. Возможно, его жертвой стала мисс Кэрролл.       Я словно умер на месте. Сердце упало, а в груди появилось сильное давящее чувство. Я до боли сжал руки в замок и поблагодарил Бога за то, что всё внимание к себе приковал Бертрам.       Беатрис ойкнула. Дафна, кажется, совершенно не впечатлилась и скептически нахмурилась.       — Ты точно всё правильно расслышал?       — Я уверен.       — Но ведь дочери леди Бёрнхелф сейчас, кажется… — она задумалась. — Около двадцати?       — Конечно, ей ровно двадцать. Я имею в виду время, когда она была ребёнком.       — Как обсуждали это мистер и миссис Бенсон? — подал голос я.       — Мама говорила, что разговор начался случайно. Леди Бёрнхелф вдруг поникла и рассказала о том, как она с дочерью обсуждала тему замужества. Она допытывалась, почему та никак не найдёт мужа, и мисс Кэрролл призналась, что в детстве терпела приставания мистера Кантвелла и теперь страшится близости с мужчиной. Это всё, что я знаю.       — Как мерзко, — прокомментировала Беатрис.       — Бедная девочка, — по-матерински нежно сказала Дафна.       Я вспомнил, как неделю назад видел и Теодора Кантвелла, и Долорес: оба выглядели вполне прилично. Мистер Кантвелл не казался больным, а Долорес — страдающей или травмированной. Хотя тут же в голове всплыло то, какой она всегда была нервозной и будто боящейся, что её могут ударить за любое яркое проявление среди остальных.       Ощущение от сплетни сильно походило на то, какое посетило меня в момент, когда в детстве я упал в болото, покрылся грязью, тиной и к тому же не мог сам выбраться.       Желая поскорее отвлечься от мерзкого чувства, я взял несколько фруктовых канапе и постарался заесть ими появившуюся нервозность. В тот момент я выбрал путь самообмана.       — Это бред, — сказал, едва проглотив безвкусную закуску.       — Отчего же? — спросил Бертрам.       — Я общался с Долорес и её двоюродным братом и знаю, что своей целью в жизни она ставит создание семьи и воспитание детей. Едва ли при таком раскладе она боялась бы мужчин.       Бертрам пожал плечами.       — Может, так оно и есть. Буду счастлив ошибиться. Но я доверяю своим ушам и могу поклясться, что передал информацию точно в таком же виде, как её услышал.       Беатрис взяла меня за руку и слегка сжала. Она всегда была очень чутка к чувствам других людей и, наверное, сразу поняла, какое смятение царило в моей душе.       Немного поразмыслив, ещё раз прогнав всю информацию, которая имелась, я всё же пришёл к выводу, что слова Бертрама — ошибочны и не имеют никакой связи с реальными обстоятельствами. Я постарался забыть ужасную сплетню, но она весь вечер отравляла сознание.       Бертрам так, словно ничего не произошло, начал рассказывать смешные истории, которые случились с ним в Кембридже. Стоит ли говорить, как мало у меня было желания его слушать? Думаю, нет, ибо здесь и так всё понятно.       По ощущениям, Бертрам вообще был резковатым и немного нервным юношей. Так, например, его студенческие рассказы то и дело прерывались новыми мелкими сплетнями, стоило Бертраму случайно увидеть какого-то гостя. Поэтому я не удивился, когда он без предупреждения встал и тем же чопорным голосом, которым приветствовал нас, сказал:       — Вынужден отойти. Хорошего вам вечера.       Его слова звучали как издевательство.       Беатрис посмотрела ему вслед влюблёнными и слегка замутнёнными глазами.       — Если никто не против, я тоже должна убежать.       Она встала, обняла меня и пообещала, что ещё подойдёт. Я почти вцепился в её руки мёртвой хваткой, ибо всей душой желал оставить Беатрис рядом с собой, но вовремя вспомнил, в каком обществе нахожусь, и быстро отпустил. Она упорхнула к лестнице, поднялась на второй этаж и исчезла.       Под ухом послышался искусственно-тяжёлый вздох.       — Ах, вот мы и остались всеми брошенные, — сказала Дафна.       Настала моя очередь закатывать глаза.       — Начинай.       Дафна широко улыбнулась, так, словно ждала этого момента всю жизнь. Глядя на неё, мне самому захотелось радоваться. Поразительно, что существуют на свете люди, которые настолько хорошо могут делиться счастливыми эмоциями; и ещё более удивительно, как в моём близком окружении мог появиться человек, обладающий такой способностью.       Всего через несколько минут по просьбе Дафны нам принесли пару пустых бокалов, немного льда, бутылку белого вина, рома и заваренный Мао Се Ван в чайнике.       Дафна налила чай в бокалы для виски примерно наполовину, добавила несколько кубиков сахара и энергично начала перемешивать. Серебряная ложка звонко стучала о стекло и блестела под лампами. Дафна попробовала чай и, наверное удостоверившись во вкусе, добавила льда. Теперь яркий, чистый звук превратился в глухой. Лёд сперва стал быстро таять, растворяясь в кипятке, но потом застыл в одной форме. Я не мог отвести взгляд от вращающейся воронки и со странным упоением наблюдал за каждым дальнейшим действием Дафны.       Она точными, выученными движениями, не сомневаясь ни секунды, налила в чай рома, затем — вина, и снова тщательно размешала.       Дафна отпила и блаженно зажмурилась. Её лицо сразу стало детским и ангельским, словно она попробовала молочный коктейль, а не алкоголь.       — Он делается совершенно не так, но я исходила из того, что есть. Получилось несколько слаще, чем хотелось бы. Надеюсь, тебе понравится.       Дафна придвинула ко мне стакан. С виду коктейль казался обычным виски со льдом, если исключить чрезмерно большой объём. Я взял его — тот был на удивление прохладным, — недолго подумал, прикидывая, сколько можно отпить и не обжечь горло, и сделал совсем маленький глоток. Первой во рту появилась сладость, а за ней — смягчённый улуном ром.       Коктейль получился недостаточно холодным, скорее просто слегка охлаждённым, и воспринимался как обычный чай, в который налили алкоголь. Вино не выдавало себя совершенно.       Я проморгался.       — Вкусно, но мне кажется, что могло быть и лучше. Он слишком тёплый.       — Да, я знаю. Но ты бы выпил такое ещё раз?       — Пожалуй, да, если он будет холоднее.       Дафна хихикнула.       — Когда ты придёшь ко мне, то я обязательно сделаю всё так, как полагается.       Мы болтали ещё некоторое время. Несмотря на нелестный отзыв о коктейле, я с удовольствием его пил, и, когда к столику подбежала Долорес, напитка осталось всего на пару глотков.       — Филипп, привет! — Она села, не отводя взгляда от меня, но потом всё же глянула и на Дафну. — Леди Грейсконнер. — Долорес слегка кивнула в знак уважения. — Надеюсь, вы будете не против моей компании.       — Ты же моё солнце. Сколько тебе лет?       Дафна вела себя так, словно уже забыла информацию, сказанную Бертрамом, и то, что почти такой же вопрос задавала ему. Долорес, слегка смутившись, ответила:       — Двадцать.       — Славно, а мне двадцать один. Так что предлагаю оставить эти формальности и называть друг друга по имени.       Долорес кивнула.       — Хорошо. — Она посмотрела на меня. — Я совсем забыла, что ты должен быть здесь.       — Как же так? Я думал, Генри тебе сказал.       — Он сказал! Думаю, я просто погрязла в подготовке. — Долорес пожала плечами.       Я теперь всматривался в каждый её жест, старался заглянуть прямо в глаза, чтобы прочесть в них, правду ли говорил Бертрам или нет. Но Долорес в этот вечер вела себя удивительно спокойно и даже весело, что полностью разрушало сказанное о ней. Я хотел бы с облегчением забыть слова Бертрама, но сомнение внутри грызло не переставая, из-за чего в разговоре с Долорес я стал более отстранённым, чем хотел бы.       — Мама намерена найти мне мужа. Мы посетили столько бутиков, чтобы подобрать новое платье, что страшно посчитать. Неудивительно, что я забыла.       — Неужели такой красивой девушке, как ты, ещё никто не делал предложение? — спросила Дафна, начиная смешивать новую порцию коктейля.       Долорес немного смутилась.       — Делали два раза, но отцу не понравился ни один из них, так что он не дал согласия.       — А ты как же? — уточнила Дафна.       — Я только обрадовалась. Мне они совсем не нравились.       — Как славно вышло, — улыбнулась Дафна, закончив смешивать коктейль. — Не хочешь попробовать?       Она придвинула стакан Долорес.       — Только если совсем немного.       Долорес робко сделала пару глотков.       — Очень вкусно, леди… Дафна. Я могу допить?       — Кошмар, почему ты ещё спрашиваешь? Я для тебя его сделала.       Я постепенно ощущал нарастающую неловкость, корень которой шёл от моей же отстранённости, и попытался хоть как-то сгладить эти углы, спросив:       — Как там Генри?       — М, — промычала Долорес, которую вопрос застиг в момент, когда она пила коктейль. Пытаясь ответить как можно быстрее, она подавилась и стала кашлять, но скоро успокоилась. — С ним всё замечательно. Он очень рад, что остался дома.       — Я бы тоже был счастлив сейчас оказаться дома.       Долорес тихо рассмеялась.       — Как и я.       — А вы, как я посмотрю, не очень жалуете рауты, — с усмешкой сказала Дафна.       — Я не жалую быть в обществе, — отшутился я.       — Как и я. — Долорес совсем развеселилась и, забыв о приличиях, откинулась на спинку стула.       Я постарался придумать ещё хотя бы одну тему для разговора, но, как назло, все мысли занимал чёртов Бертрам, испортивший своими словами мне весь вечер. Как же ненавистен мне он был тогда, как же сильно я жалел о том, что Беатрис выбрала в женихи именно его!       Спасение пришло оттуда, откуда я совсем не ждал. Хотя, признаться честно, спасением назвать это нельзя, учитывая, какую информацию мне пришлось узнать в дальнейшем после этого события.       К нашему столу подошла миссис Россетти с Джоном и юной девушкой. Увидев их, Долорес тут же встала, не допив коктейль, сделала пару изящных и отрепетированных реверансов и сказала, что ей нужно уйти. Дафна послала ей игривый воздушный поцелуй, после которого щёки Долорес немного покраснели, а я улыбнулся.       Теперь наше с Дафной внимание целиком перешло на подошедших.       — Приветствую.       Миссис Россетти сделала неуклюжий реверанс, который тут же выдал в ней женщину, не привыкшую к подобного рода мероприятиям. Я сразу почувствовал расположение.       Платье на миссис Россетти походило на то, что было на леди Леман, и я ни на секунду не усомнился: шились они у одного портного. Джон выглядел несколько неформально для раута: вельветовый бирюзовый плащ с вышивкой, который подобрал ему Харди на фотосессии, сильно выбивался из общего классического наряда, — но вполне стильно.       Признаться, я подумал, что девушка, которая подошла с ними, является невестой Джона. Её тёмно-русые волосы аккуратно лежали в пучке, скромное платье совсем не выделяло фигуру. Девушка держалась прямо и гордо, но что-то в лице — может, грустный изгиб губ или растерянность в глазах — выдавало робость. Тонкие руки она сцепила перед собой.       — Меня зовут Альба Россетти, — продолжила женщина. — Мои дети — Джон и Габриэлла.       То, что девушка оказалась сестрой Джона, стало для меня второй поражающей новостью вечера. Они не походили друг на друга совершенно. Дело было хотя бы в том, что Джон обладал внешностью типичного итальянца, как и его мать, а Габриэлла казалась чистокровной англичанкой. Невольно в голову закралась неприятная мысль, порочащая миссис Россетти, но я поспешил отогнать её.       Я представился в ответ.       — Приятно с вами познакомиться. Мы можем присесть?       — Разумеется, — ответил я. — Однако тут только два свободных стула. Нужно будет поискать ещё один.       — Нет, думаю, не стоит, — встрял в разговор Джон. — Матушка, Габриэлла, садитесь, а я, пожалуй, отойду ненадолго. Мне бы хотелось встретиться ещё кое с кем.       Я изумлённо уставился на Джона и не постарался скрыть удивления. Возможно, ему неприятно моё общество, — решил тогда я. Однако он посмотрел в ответ и тепло улыбнулся: ничего не намекало на то, что дело было во мне.       — Джон, это не совсем вежливо, — миссис Россетти нахмурилась.       — Матушка, мне кажется, что никто не будет возражать. — Он поправил волосы. — Филипп и Дафна — мои хорошие друзья, и они обязательно поймут.       — Пусть идёт, миссис Россетти, — вставила Дафна. — Мы не последний раз видимся и встретимся ещё.       После некоторого молчания Джон всё-таки получил благословение уйти и, обняв мать, скрылся.       Несмотря на то, что его странный, нелепый выпад был достаточно неуважительным, я выдохнул с облегчением: опять сидеть с ним за одним столом желания не имелось.       Сев, миссис Россетти посмотрела на стакан в моей руке. Она мгновенно засияла. Могу поклясться, что на её щеках появился лёгкий румянец.       — Дафна, моя сладкая, ты вновь взялась за коктейли?       — Я и не прекращала, миссис Россетти. Сейчас давала Филиппу попробовать новую выдумку.       — Ты чудо, Дафна. Сделаешь для нас то же самое?       — С большим удовольствием. Но нам нужны ещё бокалы.       Вдруг, откуда-то из воздуха, возле нас образовался официант и подал три винных бокала. Он вежливо улыбнулся и снова исчез в толпе. Я с содроганием до сих пор думаю о том, как много, должно быть, хозяева платят прислуге, раз те работают с такой скоростью.       — Это не совсем то, что нужно… Однако, думаю, мне подойдёт.       Дафна вновь начала смешивать коктейль.       — Филипп, я, кажется, знаю вашего дедушку. Лорд Кальвер, правильно?       — Всё верно.       — Он славный мужчина, весьма благородный. Но мне, пожалуй, больше нравится его жена. Она более разговорчива, и мы с ней легко находим общий язык.       Я вежливо улыбнулся, понятия не имея, что следует ответить. Однако миссис Россетти сделала всё за меня:       — Ваше лицо кажется мне знакомым. Мы могли где-то с вами увидеться?       Я покачал головой.       — Боюсь, что вы меня с кем-то перепутали. Я почти не выезжал в свет.       — Что ж, это печально.       Тут вмешалась Дафна, резко переведя тему:       — Миссис Россетти, я видела ваше имя в анонсе спектакля в Лондоне. Я не ошиблась, то правда вы?       — О, да. Меня наконец взяли в труппу. Я, собственно, и пришла сюда, чтобы позвать большое количество людей ко мне на премьеру.       — О-о-о… Не сомневаюсь, они непременно согласятся. Это будет успех.       В протяжном «о» слышалось нечто более глубокое, многозначительное, — то, чего пока не удавалось уловить. Едва ли оно показывало простое удивление или одобрение, и я непременно решил спросить у Дафны о тайном значении позже.       Ещё некоторое время они обсуждали дела в семье, предстоящую премьеру, Джона. Габриэлла, как и я, сидела молча и понемногу пила коктейль. С ней я, пожалуй, достиг большего взаимопонимания.       — Мистер Пейдж, вы придёте ко мне на премьеру?       — А когда она состоится?       Несмотря на то, что миссис Россетти застигла меня врасплох, я успешно взял себя в руки и ответил достойно, не растерявшись.       — В середине сентября.       — Нет, боюсь, я не сумею. Я уезжаю в университет к тому времени.       — Печально слышать. Однако надеюсь увидеть вас на другом своём спектакле.       — Я с удовольствием посмотрю на вас, — вставила Дафна. — Мне с мужем обеспечены лучшие места?       Миссис Россетти заливисто рассмеялась.       — Разумеется, разумеется. Прошу меня извинить, но я должна уйти. Ещё множество гостей предстоит обойти.       Мать с дочерью ушли, и я смог расслабиться.       Дафна тронула мой локоть и едва ощутимо потянула к себе. Нахмурившись, она сурово — настолько, насколько вообще мог быть суровым птенец в гнезде — спросила:       — Почему тебе так не нравится Джон?       Я опешил.       — Это столь заметно?       — Конечно же. Мне кажется, он только поэтому и ушёл, чтобы не доставлять неудобств.       Пожалуй, идти в актёрское дело мне точно не следует. Я искренне верил, что отлично скрываю негативные эмоции и едва ли выдаю истинные чувства.       Я прикусил губу и опустил глаза. Щёки слегка запылали. Появилось сильное рвение оправдаться и выставить себя идиотом, который не понимает, о чём идёт речь.       — Я не знаю. Я не уверен. Просто Джон вызывает раздражение, хотя миссис Россетти и Габриэлла показались мне неплохими.       Дафна оттаяла.       — Это печально… Я думала, вы отлично поладите. Но я рада, что дело не в их семейном положении.       Настала моя очередь насупиться.       — Семейное положение? С ним что-то не так?       Дафна сначала округлила глаза, став похожей на сову, а потом быстро-быстро заморгала. Брови её приподнялись, а голова наклонилась. Губы растянулись в иронической усмешке. Когда её веки наконец перестали хлопать, она спросила:       — Ты шутишь?       — Я серьёзен.       Тогда Дафна начала делать те манипуляции с лицом, которые меня невероятно раздражали. Она приоткрыла рот, глубоко вдохнула и сразу же захлопнула с характерным клацаньем зубов. Щёки надулись, глаза вновь округлились, и Дафна стала походить на клоуна в цирке, который дешёвыми уловками пытается развлечь заскучавшую толпу. Я прикусил губу, едва сдерживаясь от того, чтобы не нагрубить.       Наконец Дафна вернула нормальное выражение.       — Серьёзно?       — Да.       — Это… весьма удивительно.       Я ждал, всем своим видом говоря, что думаю о её реакции.       Дафна, очнувшись, стала мне ладонью показывать в другой конец зала.       — Смотри вон в тот угол. Видишь высокого прилизанного мужчину, немного седого?       — Смуглого?       — Нет-нет, левее. С пенсне, он постоянно жестикулирует.       — Вижу. Что в нём такого?       Издалека мужчина, на которого обратила внимание Дафна, показался обычным представителем старшего поколения: не особо интересным, не слишком бросающимся в глаза, возможно немного более подвижным из-за активного жестикулирования.       И тут я неожиданно узнал этого мужчину. Имени вспомнить не выходило, но я просто мог поклясться, что видел его на Зимнем балу, когда приезжал в поместье Кантвеллов. Тут же в голове всплыло и лицо миссис Россетти, которая, я просто мог поклясться, была спутницей этого мужчины в тот раз. Ужасающая картинка сложилась, и невольно тело замерло от напряжения.       — Это граф Пентшер, Ричард Моррисон. Сейчас вдовец, жена умерла два года назад. У него есть старшая дочь, средний сын и совсем маленький мальчик, которого графиня родила за пару лет до смерти.       Теперь я точно всё вспомнил. На Зимнем балу Долорес говорила почти то же самое. Словами нельзя передать, как отвратительно я почувствовал себя в тот момент, но тогда, когда Дафна произнесла свои следующие слова, мне стало ещё паршивее.       — Он — отец Габриэллы. Наверное, можно считать миссис Россетти его любовницей, хотя говорить так не совсем правильно, поскольку они не пытаются скрывать отношений.       У меня перехватило дыхание, словно я ехал на высокой скорости и понял, что у машины не работают тормоза. Я резко повернулся к Дафне.       — А мистер Россетти? Неужели он мёртв?       — Нет, что ты, он жив и всё знает.       Только после этих слов я окончательно осознал, что стал наблюдателем крупного скандала. Даже мне, человеку, не знавшему большинство неписаных, но негласно принятых правил, было ясно, что на светском рауте едва ли обрадуются, если высокопоставленный человек приведёт свою любовницу и представит внебрачного ребёнка от неё равным тем, которые родились в официальном браке. Особенно если любовница — замужняя актриса. Хотя, возможно, это обстоятельство, наоборот, смягчало ситуацию.       — Стой, но сколько лет Габриэлле?       — Ей семнадцать.       — Выходит, их роман длится… восемнадцать лет?       Дафна кивнула.       — Примерно. Но они стали появляться вместе только после смерти графини, хотя и до того все догадывались об их связи.       — Почему же графиня не подавала на развод? Она была настолько глупа?       Несмотря на то что вопрос всё же слетел с губ, я уже знал ответ. Дафна налила себе немного рома и смущённо его пригубила.       — Скажем так, Филипп. Ни один ребёнок, рождённый графиней, совершенно не походит на мистера Моррисона. Семья, на самом деле, как была весьма скандальная, так ей и осталась. Думаю, если бы ты читал жёлтую прессу, то точно проследил всю их историю. Однако я не хочу, чтобы твоё мнение о семье Россетти основывалось только на этом, Филипп.       — Почему?       — Я люблю их. Они представляют из себя больше, чем скандал. Думаю, это просто их путь к безбедной жизни, и я не могу их осуждать.       Изо рта почти вырвалось «а я могу», но, к счастью, мне хватило тактичности промолчать.       В зале стало очень душно, голова кипела от полученных сплетен и скандалов. Я ослабил воротник, расстегнув верхнюю пуговицу. Желанной мечтой в тот момент было оказаться вновь десятилетним ребёнком, лежащим в кровати под прохудившимся одеялом и слушающим истории отца. Наверное, моей закрытой натуре, привыкшей верить в благородное в людях, оказываться в светском обществе правда не стоило.       В голове появился новый вопрос, который болезненно кольнул внутри живота.       — Получается, Генри также это знал? И Энн?       — Генри — безусловно, он просто в восторге от мистера Моррисона и следит за ним через новостные сводки. Однако насчёт Энн я не уверена, но думаю, что да.       — И Беатрис?       — Конечно.       — Тогда почему мне никто про это не рассказал ранее?       Дафна пожала плечами и заправила прядь за ухо.       — Лично я считала, что ты всё знаешь. Думаю, остальные тоже.       Я глазами поискал маму и деда с бабушкой и нашёл их в разных частях зала. После осознания, что, судя по всему, уедем мы не скоро, мне перестало хватать воздуха. Создавалось такое ощущение, словно у меня поднялась температура. Я попрощался с Дафной и вышел из зала.       На выходе стоял тот же лакей, что встретил нас по приезде.       — Сэр, вы уже уезжаете?       — Нет. Я просто хочу выйти в сад. Благодарю за беспокойство.       На улице было холоднее, чем внутри, но не свежее. Опустились сумерки, вокруг, по ощущениям, всё замерло: ветер не дул, собаки не лаяли, машины не тарахтели. Движение и признаки жизни оставались только в поместье, из окон которого приглушённо доносились весёлые голоса людей.       Я постарался вдохнуть полной грудью, чтобы избавиться от неприятных, вязких мыслей, но вместо этого из желудка чуть не вышел весь выпитый алкоголь, и я закашлялся. На рефлексах рука взметнулась ко рту.       Захотелось покурить, но с собой не оказалось ни одной сигареты. Тогда трясущимися ладонями я помял глазные яблоки. Вышло немного сильнее, чем следовало, и их пронзило болью.       Не имея никаких занятий, кроме хождения в одиночестве, я побрёл к небольшому парку, принадлежащему семье Леман. В темноте подмечать любые детали окружения почти не удавалось, однако и без хорошего освещения становилось ясно: самый мелкий камень, очень хрупкий лист, — всё находилось на своём месте. Эта крайняя, почти болезненная организованность напомнила Харди и то, как он обустроил себе дом. И я тогда подумал: не попытка ли это скрыть тот беспорядок, который происходил вокруг них?       В нос ненавязчиво и приятно попал запах сигары. Я поднял голову. В нескольких шагах от меня находился Джон. Он сидел на скамье и курил. Я поморщился. Только этого мне не хватало.       Говорить желания не было, но очень хотелось курить, и я импульсивно, совсем не взвесив за и против, спросил:       — У тебя есть сигареты?       — Нет, я их не курю.       Не дожидаясь моей просьбы, он достал портсигар из внешнего кармана плаща и протянул, предлагая самому выбрать сигару. То был не аристократичный, но весьма широкий жест, и я, от переизбытка чувств и недостатка сна, чуть не заплакал на месте.       Понимая, что едва ли смогу выкурить хоть половину, я всё равно взял сигару и резак: даже если то был простой светский жест, на который требовалось ответить благодарностью и отказом, моё настроение совершенно не располагало к следованию глупым правилам. Я обрезал кончик и вернул резак. Портсигар закрылся с громким стуком. Я сел.       — Зажжёшь? — спросил я.       Он кивнул и достал тяжёлую на вид зажигалку. Разогрев сигару, я взял её губами и слегка вдохнул. Чужая рука поднялась следом и ещё немного держала источник огня рядом с ней. Наконец пошёл устойчивый, крепкий дым, и в тот же миг я почувствовал лёгкое дыханье, задевшее скулу и шею. Кончик сигары на пару секунд стал оранжевым, но вскоре потух.       Немного нервно я затянулся и только чудом не закашлялся.       Мы молчали. Дым приятно заполнял рот, оседал на зубах и дёснах, а его вкус оставался на языке.       Я, на самом деле, не особо любил сигары. В них слишком много табака, курились они до ужаса долго — ведь тушить их на середине жалко — и к тому же требовали для себя дополнительных затрат. Сигареты же не нуждались в столь бережном отношении и в моих глазах всегда благодаря этому выигрывали.       — Слышал про лорда Бёрнхелфа? — спросил я.       — Что именно?       — О его болезни. Педофилия. — Я сделал небольшую паузу, но не из-за того, что хотел нагнать ощущения. Следующие слова было просто тяжело произносить. — Говорят, он домогался к Долорес в её детстве.       Он сделал глубокую, долгую затяжку, немного подержал дым во рту, а потом, медленно выдыхая, сказал:       — Нет.       В тот момент я понял, почему сплетники так любят рассказывать грязные истории. В животе и груди кипела вязкая жидкость, похожая на затхлую воду, и хотела найти выход. Она съедала внутренние органы, пока я не произнёс заветные слова. На душе сразу полегчало, словно меня исповедовали.       — Я думал, что ты в курсе всех сплетен.       — Почему же?       — Ты часто бываешь на раутах, разве нет?       — Не особо. Начал всего два года назад и за всё время посетил не более десяти, и то большую часть в Лестере.       — Ох, точно. Я совсем забыл.       Он хмыкнул. В груди кольнуло. В момент, когда в голове всё затуманилось дымом и алкоголем, мне стало приятно рядом с Джоном. К нему родилась привязанность, дружеская признательность, какая возникает обычно в момент, когда нам необходима помощь, но мы боимся в том сознаться даже себе, и резко, как по благословению, появляется друг, которого меньше всего ожидаешь увидеть.       Столь красивая, сладкая картина покрылась чёрной краской, как только я вспомнил, что на самом деле принёс мне Джон: чувство ревности, зависти и неопределённости. Захотелось не страдать одному. Это было такое едкое, ужасное чувство, которое подстёгивалось плохими новостями, долгими бессонными ночами и алкоголем.       Признаться честно, я до сих пор жалею о сказанном. Однако сделанного не воротишь, и я обязан рассказать эту часть нашего общения, которой совсем не горжусь.       — Я, правду сказать, не знал о ситуации с твоей семьёй.       Говоря эту фразу, я рассчитывал как можно глубже задеть Джона и надавить на больное место, чтобы тоска съедала не только меня.       — Серьёзно?       — Вы все так удивляетесь. Да. Я же сказал, что почти ничего не знаю.       Мы замолчали.       — Слушай, — начал я, — каково это?       — Что именно?       — Понимать, что у твоей матери не один мужчина и что твоя сестра тебе не родная.       Джон тяжело и немного нервно вздохнул. Я не стал поворачивать головы: не смотреть было легче, — иначе, возможно, меня окатила бы вина.       — Габриэлла — моя родная сестра. А мистер Моррисон мне почти как второй отец.       Джон не походил на лжеца, но поверить не вышло. Я кожей чувствовал: он недоговаривает. Оставалось только догадываться, какая глубина прорыта под двумя фразами. Руки чесались от желания выпытать всю правду, но, начни я копать, Джон бы просто встал и ушёл. И я больше ничего не спрашивал, предпочтя обмануться и забыть, кто на самом деле сидит рядом.       Он докурил сигару минут на двадцать раньше, но не встал. Мы разошлись, как только я выдохнул последний клуб дыма.