Прямой силуэт

      Мы уехали из поместья Леманов рано утром, не позавтракав, чтобы успеть добраться до Лондона к вечеру. К счастью, дед сделал остановку в придорожном кафе, и мы плотно поели, но это не отменяло того, что вернулся я не только разбитым от ужасных новостей и сплетен, но и уставшим от долгой дороги. Однако при этом, стоило оказаться в спальне, я сразу сел за стол и написал столько страниц в дневнике, сколько порой не тратилось для нескольких дней. Я вывалил на бумаге всё, что думал о произошедшем, и в конце даже поставил себе цель, которую намеревался выполнить. Звучала она так: «Узнать у Генри и/или Долорес о том, правду ли говорил Бертрам». После записи я со спокойной душой закрыл дневник и, хоть полностью расслабиться не вышло, всё-таки ощутил, как стало легче.       Тем не менее это не помогло мне заснуть, и, чтобы отдохнуть хотя бы несколько часов, я вновь прибег к бутылке коньяка, стоявшей в шкафу.       На следующее утро я чувствовал себя парадоксально бодро и почти не ощущал того разбитого состояния, которое всегда бывает при пробуждении после большого количества алкоголя. Голова слегка побаливала, но не так сильно, как обычно, и при желании боль спокойно можно было игнорировать. Глаза слипались, но скорее так, как они слипаются после долгой бессонной ночи — скорее приятно, чем нет, — и не создавалось ощущения, словно в них попал песок. Я оправдал это состояние для себя тем, что, выписав все переживания в дневник и сформулировав цель, я смог немного облегчить душу.       Удивительно, но также удалось поспеть к завтраку. Гонг только прозвучал, созывая всех жителей дома к столу, а я уже сидел за ним и говорил с матерью.       — Как твоя голова, дорогой?       — Всё в порядке, мама, — отвечал я. — Даже лучше, чем обычно.       — Не видишь ничего странного? — сказала она, понизив голос.       — Нет-нет, всё правда в порядке.       Она кивнула, как бы говоря: «Хорошо», — и повернулась к столу. Мама протянула мне руку, я крепко взял её, закрыл глаза, и бабушка начала монотонно читать молитву. Её высокий, старый голос болезненно раздавался в голове. Я не слушал и даже не пытался прийти мыслями к Богу, а думал только о предстоящих делах и о том, что мне нужно написать Верну и напроситься в гости.       Мы принялись за еду. Не успел я съесть и одного кусочка, как дед спросил:       — Ну, Сильвия, Филипп, как вам раут?       — Как в приятные старые времена, отец, — ответила мама. — Я давно такого не испытывала… Однако не могу сказать, что мне было настолько хорошо, чтобы повторить подобный опыт.       Я с облегчением выдохнул: если матери не понравилось, то и мне не придётся больше посещать светские мероприятия. Конечно, из-за последних новостей меньше всего мысли занимал вопрос о том, продолжатся ли такие поездки, но мне, услышавшему приятные слова матери, стало спокойнее.       — К сожалению, я не могу сказать, что мне понравилось, — ответил я. — К несчастью, у меня, в отличие от матери, нет даже приятных воспоминаний.       — Вот как, — сказал дед и больше не проронил ни слова.       — Как же так, дорогие?! — вступилась бабушка. — Было же так хорошо! Я надеялась, что вам понравится и что Сильвия вернётся обратно! Может, ты бы нашла себе нового мужа!       — Боюсь, что это невозможно, — безэмоционально ответила мама.       Лицом и словами она никак не выражала того, что тема ей неприятна, но то, как сильно одна рука сжала вилку, а другая — платье, ясно показывало истинные эмоции.       — Ужасная новость! Не представляю, как я сообщу об этом подругам, — продолжала бабушка.       — Здесь нет ничего ужасного, мама. Едва ли они хорошо меня запомнили.       — У тебя же нет никакой светской жизни! — Бабушка всё распалялась, и воздух в комнате стал удушающим. Я поторопился доесть свою порцию еды. — У Филиппа хотя бы есть его вечеринки и друзья! Но у тебя же — ничего!       — Всё, мама, прекрати, тема исчерпала себя.       — Нет! Вовсе нет! Это очень важно! Твой круг общения не должен замыкаться только на мне, отце, сыне и том психоаналитике!       — Прекрати, дорогая, — раздражённо, но с ноткой нежности в голосе прервал её дед. — Ты раздуваешь трагедию.       — Нет! Я говорю всё так, как есть!       — Спасибо за еду. — Мама вытерла рот салфеткой и незамедлительно встала, крепко держа и приподнимая подол платья. — Всем хорошего дня.       Она немедленно ушла, и в столовой нас осталось трое. На моей тарелке лежал наполовину съеденный завтрак, на который я уже не мог смотреть без отвращения. Нос неприятно щипало, а в горле вставал ком, так что я поспешил уйти вслед за матерью. Стоило мне выйти, как в комнате вновь раздались громкий, причитающий голос бабушки и нежный, успокаивающий, — деда.       В спальне я написал коротенькую записку Верну и Энид, которая содержала в себе две строчки, и быстро отправил её. По моим подсчётам, ответ должен был прийти дня через два. Срок казался весьма долгим, но ничего иного не оставалось, и я приготовился ждать.       Каково было моё удивление, когда другая записка пришла через несколько часов, ближе к обеду. Её мне передала служанка. Бумага конверта оказалась дорогой и плотной, её украшали зелёные узоры и сургучная печать, которой так любил скреплять все свои письма Харди, даже когда посылал их по всяким мелочам; я понял, что это не так желанный мной ответ от Верна.       Как я изначально и предположил, отправителем действительно оказался Харди. На плотном кремовом листе печатными буквами расположилось небольшое приглашение на вечеринку в честь получения Харди новой работы в американском отделе «Vogue» и его переезда в Нью-Йорк. Датой стал завтрашний день.       Признаться честно, настроения идти куда бы то ни было у меня не имелось. В жизни настал тот период, когда хотелось только запереться в комнате и бесконечно читать. Сюда же входили редкие встречи с очень близкими друзьями, но не более, и ни о какой вечеринке не могло идти и речи.       Не задумываясь, я выкинул письмо и продолжил читать «Орландо», от которой сделал уже слишком большой перерыв.       Ещё через пару часов в комнату быстро вошла служанка и сказала, что звонят из усадьбы Кантвеллов.       — Ты получил письмо Харди, дорогой? — спросил на другом конце трубки голос Генри, когда я взял телефон.       — Да, как раз пару часов назад.       — Я вот только что. Решил сразу позвонить тебе, дорогой.       Не уверен, была ли это осознанная игра или Генри солгал ради эффекта, но его слова тут же улучшили настроение.       — Ты уже придумал, во что оденешься?       — Вообще-то, я…       — Я надеюсь, что нет, — перебил Генри. — У меня есть просто чудесная идея. Но для её реализации тебе придётся завтра перед вечеринкой сперва заскочить ко мне, дорогой.       Конец его фразы окончательно растопил моё сердце, не желавшее идти к Харди, и идея хорошо повеселиться следующим вечером показалась вполне заманчивой. Бесспорно, Генри был настоящим мастером красивых слов, и на меня они всегда действовали приятно и чарующе.       Однако мозг мой не отключился, и он сразу напомнил о том, что, придя к Генри, я мог бы также встретиться с Верном или Энид и передать им своё сообщение лично. Или, если они уже его получили, узнать ответ на день раньше.       — Да, хорошо. Я приду, если понадобится.       — Очень славно, дорогой. Задумка следующая: я буду Харуном, а ты — Джафаром. Условно, конечно, всё равно никто не поймёт.       — Тогда в чём смысл?       — Я-то буду всё знать, дорогой. И мне из-за этого будет приятно.       Сказать честно, я совсем не оценил задумки Генри. Она казалась мне странной, высосанной, как говорится, из пальца и совершенно бессмысленной. Вместо того, чтобы просто предложить мне одеться в арабском стиле без привязки к конкретным героям — у которых, к слову, вообще нет определённой внешности, — он выдумал глупейшую вещь и сделал её своим абсолютом. И, к несчастью, я, как человек, хорошо знавший натуру Генри, прекрасно понимал, что, если выскажу эту мысль вслух, серьёзно его обижу. Меньше всего на свете я хотел в тот момент его задеть или расстроить, так что передо мной не стоял выбор: отказаться или согласиться, — вместо него был: согласиться на его условиях или согласиться, предложив свои.       Я совсем не понимал, чем отличаются между собой Харун и Джафар, поэтому откинул второй вариант, выбрав первый.       — Вот и славно, дорогой! И ещё кое-что.       — Слушаю.       — Я хочу попросить о том же самом Энн. Ты же не будешь против?       Сама формулировка вопроса предполагала положительный ответ, и я, конечно, сказал, что не возражаю.       — А кем будет она? — спросил я ради чистой формальности.       — Масруром, разумеется.       — Что ж, хорошо. — Я не стал добавлять: «Кто бы это ни был». — Получается, завтра втроём у тебя? Во сколько?       — К двум часам дня будет славно. До встречи, дорогой!       В этот последний миг нашего разговора я вдруг вспомнил достаточно важную вещь, которую стоило спросить.       — Стой, стой!       — Да, дорогой, что такое?       — А Долорес всё ещё у вас?       — Нет, к сожалению. Она уехала с семьёй как раз сегодня утром.       Не знаю, что я чувствовал больше: облегчение или разочарование. Я грел мысль, как спрошу у Долорес лично о том, являются ли слова Бертрама правдивыми. Однако в глубине души оставалось понимание: я мало того, что не решусь узнать такую ужасную личную подробность, так ещё и едва ли смогу разговаривать с Долорес так, как прежде.       — Жаль, — ответил я после небольшого молчания.       — А что такое?       Не уверен, исказила ли голос Генри телефонная трубка или его тон действительно переменился на более подозрительный и оскорблённый, но я не придал этому значения.       — Ничего. Я лишь хотел немного с ней поговорить. Увидимся завтра!       — Давай, дорогой. Люблю тебя.       И прежде, чем я успел что-нибудь ответить, он повесил трубку.       На пороге усадьбы меня, как и всегда, встретил Верн.             Он посмотрел приветливо, улыбнулся, из-за чего его морщины стали ещё глубже, и спросил:       — Ты к кому?       — К Генри. Но я ещё хотел бы уточнить кое-что и у вас.       — Это насчёт письма?       Я кивнул.       — Приходи завтра ближе к десяти вечера. Будем ждать.       Наверное, на лице моём отразилась такая радостная благодарность, что Верн позволил себе по-отечески потрепать меня за плечо. Я бы всё отдал ради того, чтобы совместить в тот момент общение с Генри и нахождение рядом с Верном и Энид, но, конечно, то было невозможным по огромному количеству причин. Так что пришлось попрощаться и отправиться в спальню Генри.       Как и всегда, в ней уже сидела Энн. Порой создавалось впечатление, что она жила в усадьбе Кантвеллов, ибо каждый раз, когда у нас намечалось совместное времяпрепровождение, Энн появлялась на месте раньше всех. На самом деле моё предположение оказалось почти правдивым, так как немного позже я узнал, что Энн часто оставалась у Кантвеллов ночевать и имела свою постоянную спальню.       Генри лежал на постели спиной ко мне, прижав ноги к груди и обхватив их руками, но, стоило ему услышать, как дверь открылась, сразу сел и повернулся ко входу. Недовольно и осуждающе он произнёс:       — Ты опоздал, дорогой! Мы тебя заждались.       Я ничего не успел сказать, ибо Энн, сидевшая за туалетным столиком и намазывающая лицо кремом, сориентировалась быстрее:       — Ох, всего на десять минут. Это нельзя считать опозданием.       — Вполне можно!       — Ты сам всегда опаздываешь минимум минут на двадцать.       — Это совсем другое, дорогая! — Генри взмахнул руками. Он выглядел при этом так серьёзно, что не удавалось понять: его поведение — лишь притворство или настоящая реакция. — Я опаздываю постоянно, и все этого ожидают, а Филипп — почти никогда!       — Ключевое слово — «почти», сладкий, — ответила Энн, закручивая баночку крема. — Всегда бывают исключения.       Генри промолчал и нахмурился, и стало вполне ясно: реакция его была настоящей. Энн попросила меня не стоять в проходе и пройти поскорее. Я сел на постель и сразу быстро поцеловал Генри, надеясь, что это немного улучшит его настроение и разрядит обстановку, которая накалилась на пустом месте. Приём сработал: Генри ответил на поцелуй и после сразу улыбнулся. Энн подошла к нам, села рядом, и в её движениях чувствовалась небольшая скованность.       Напряжение в их отношениях было всё заметнее. Не обращать на это внимания с каждый разом становилось сложнее и сложнее, но я, словно упёртый баран, продолжал делать вид, что ничего не понимаю и не вижу. Я крепко хватался за призрачную вероятность: скорее всего, кажется, скорее всего, просто временное разногласие, скорее всего, лучше не спрашивать, иначе выставлю себя полным глупцом. Тогда я не понимал, что выставлял себя ещё большим глупцом, стараясь притвориться слепым и глухим. Не хотелось бы мучиться терзаниями, но я не могу перестать думать о том, что, если бы спросил тогда, в чём было дело, вся история закончилась бы иначе.       Генри слегка потеплел после моего появления, и Энн вскоре смогла взять себя в руки и начать спокойно общаться с нами обоими.       — Ты хочешь одеть меня как наложницу или как танцовщицу? — обратилась она к Генри.       — Ни той, ни другой, дорогая. Я хочу, чтобы ты была Масруром.       Энн похлопала глазами. Этот жест не выглядел искусственным, как у Дафны, но несколько усталым, словно она уже едва терпела все эти выходки.       — Это оруженосец Харуна.       — Исчерпывающе. — Энн иронично улыбнулась. — Тогда надеюсь, ты сделаешь меня просто неузнаваемой.       Генри рассмеялся, не ответив. Он прошёл к одной из трёх дверей, за которой находилась гардеробная, — другие две вели в коридор и ванную соответственно. Некоторые вещи в ней лежали на полу и образовывали небольшие препятствия. Генри не стал их обходить, просто прошёлся по тем, что валялись на пути. Остальные вещи висели на вешалках, порой друг на друге, из-за чего они чуть не падали, или лежали на полках удивительно ровно и опрятно, что сильно контрастировало с остальной картиной. В отдельной, открытой антресоли лежали сваленные шляпы, шарфы и старая одежда.       Генри вернулся к нам, держа три вешалки. На его плечах и предплечьях висели многочисленные платки, халаты, накидки, штаны; и Генри, как только дошёл до постели, с облегчением всё скинул.       — Я подобрал заранее то, что может подойти вам, дорогие.       — Нам придётся надеть это всё одновременно? — усмехнулась Энн. — Боюсь, мы не сможем дойти и упадём на пороге комнаты.       — Нет, дорогая, это несколько вариантов!       Генри скрестил руки на груди, но это, как и всегда, было столь театрально и по-весёлому притворно, что никто не воспринял его недовольство всерьёз.       Энн заливисто рассмеялась, подошла к вороху одежды и стала её перебирать, смотря, что ей нравится больше. Руку её быстро перехватил Генри и сказал:       — Нет, дорогая, подожди. Здесь не всё для тебя. Вот эта стопка, — он по-детски указал пальцем на вещи, лежащие посередине, — и всё, что под ней и над ней, — твоё. Слева — Филиппа, справа — моё.       — Не помню, чтобы у тебя когда-то была хоть какая-то упорядоченность, — продолжала поддевать Энн.       — Всё меняется, дорогая. — Генри подмигнул и взял красные панталоны из своей стопки.       Основными цветами одежды для Энн были серые и блекло-голубые, у меня же — бордовые и чёрные. Я совершенно не понимал (и до сих пор не понимаю) устройства восточных нарядов и могу описать только то, что они были самыми типичными, такими, какими обычно представляют одежду Востока люди, не знающие отдельных подробностей.       Из особо примечательных деталей я могу выделить только белые шаровары у Энн, блёкло-жёлтый камзол, поверх него — серо-голубой кафтан с длинными разрезными рукавами, которые доставали почти до пола.       Мои же ноги не были видны, ибо их целиком закрывал чёрный кафтан, подпоясанный узорчатым поясом. Сверху на нём был бордовый халат из шёлка, который Генри велел мне не застёгивать.       Сам же Генри очень долго не мог определиться с цветом панталон. Изначально он взял красные, однако позже они перестали ему нравиться, и он последовательно поменял оливковые, синие, оранжевые, но в конце концов вернулся к изначальным, уже совершенно довольный этим выбором, так как все остальные варианты оказались совсем плохи. Он надел простой белый кафтан, достававший почти до колен, застегнул его и подпоясался одноцветной бледно-жёлтой тканью. Ни Энн, ни я не поняли, отчего Генри ограничился таким скромным выбором.       — А ты наденешь что-то ещё?       — Конечно нет, дорогая. Только тюрбан.       — Не слишком ли всё просто? — уточнил я. — Ты же, в конце концов, халиф.       Генри, не смущённый вопросом и, кажется, довольный собой, радостно хлопнул в ладоши. Он улыбнулся, и в глазах его ярко-ярко заискрилось удовольствие. В один момент Генри стал похожим на солнце, которое ненадолго вышло из-за облаков. Смотреть на него во время такого душевного подъёма, произошедшего, как мне думалось, без причины, оказалось так приятно, что я сам невольно улыбнулся.       — В этом и затея! — ответил Генри. — Всё должно выглядеть так, словно я — бедняк, а вы — простые купцы или чиновники, и при этом никто не сможет догадаться, кто мы на самом деле!       Энн удивлённо приподняла брови и пару раз моргнула, без слов показывая отношение к этой затее. Я же, всё ещё чувствующий радость Генри как свою, даже не обратил на его очередную странность внимания.       Сперва Генри сам завязал нам тюрбаны. Его руки быстро касались моих волос, игриво тянули пряди, и всё это было настолько приятно и беззаботно, что я чуть не смеялся от переполняющей радости. Мне редко когда удавалось испытывать подобные впечатления, но каждое осталось золотым воспоминанием. К ним я возвращался в трудные моменты жизни, желая найти спасение и покой, и, погружаясь в них, понимал, что, возможно, всё не столь плохо, как кажется.       Сейчас меня пугает то, как быстро на замену таким ярким моментам счастья приходили ситуации, остающиеся в памяти как самые худшие и отвратительные; как те, после размышлений о которых хочется не жить, а достать заряженный пистолет и приставить к груди.       Однако тогда, когда Генри игрался с моими волосами, эти мысли не приходили, и я мог целиком отдаться переполнявшему меня восторгу. Я позабыл о Долорес, о Бертраме, о Джоне, о сплетнях и вообще обо всех неприятных вещах, которые терзали душу последние несколько суток. Было так потрясающе отрадно, что я чуть не задыхался от эмоций.       Когда я и Энн сумели сами, без помощи Генри, справиться с тюрбанами, мы сняли наряды для вечеринки и, ожидая нужного времени, разговаривали. Говорили о пустяках, и ни одной темы не отложилось в голове. За час до выхода мы выпили шампанского и стали собираться.       Вечеринка проходила не у самого Харди — ибо район, в котором он жил, к этому не располагал, — а вновь у Дафны. И, честно признаться, особой разницы не было. Все вечеринки казались похожими на одну: везде непременно играл джаз, везде свет был приглушён, везде находились люди, которые нюхали кокаин с тел друг друга, везде стояло огромное количество выпивки и везде толпа сбивалась в одно место и танцевала.       Мне не удалось застать те поистине легендарные и изысканные костюмированные вечеринки, о которых с энтузиазмом рассказывали Дафна с Беатрис, и оставалось довольствоваться только остатками того величия и эксцентризма, которые сохранили в себе обычные для меня вечера. Однако другого я не знал, и такое подобие, явно уступавшее, целиком устраивало и даже радовало.       Внутри пел Оливер Ванд. Честно признаться, я никогда не мог понять особой любви Харди именно к этому джаз-бэнду, ибо на самом деле они не отличались от десятков других исполнителей. Однако стоило Харди устроить вечеринку, как на ней в качестве певца неизменно появлялся Оливер со своей компанией.       Дом уже наполнился людьми. Кто-то активно танцевал, кто-то стоял с бокалами за столиками, кто-то сидел на диванчиках и тёр глаза. Лампы ярко освещали комнату, и это было единственной отличительной чертой вечеринок Харди: Дафна и остальные мои знакомые предпочитали приглушать свет и создавать тем самым более интимную атмосферу. Однако Харди терпеть не мог полумрак и всегда делал выбор в пользу почти белого света, который бил в глаза.       Мы тут же встретили Харди. Он обратил на нас внимание и немедленно подошёл, широко улыбаясь и расставляя руки для объятий. Его волосы растрепались, на лоб свисала длинная чёлка, которая обычно была тщательно прилизана гелем, из-за этого лицо Харди выглядело моложе. Костюм оказался неожиданно простой: настолько, что я сейчас, спустя всего пару месяцев, уже не могу его вспомнить.       Улыбка Харди широко растянулась, и губы его готовились вот-вот раскрыться в приступе неудержимого смеха. Он был безбожно пьян и, скорее всего, не только, ибо средний и указательный пальцы наподобие сигарет сжимали скрученную бумагу.       Харди быстро обнял всех по очереди, и его улыбка стала ещё шире, когда он окинул нас взглядом.       — Очень рад вас видеть, — сказал Харди слегка дрожащим, но счастливым голосом, словно всё время ждал только нас. — Вы поймали общий негласный стиль этого вечера! Поздравляю!       Он похлопал Генри по плечу.       — В каком плане? — спросила Энн.       — Сегодня, — Харди сделал паузу и слегка нахмурился, будто мысль, которую он хотел произвести, резко пропала и оставила за собой только пустоту. Через несколько секунд он продолжил: — Сегодня многие оделись в какие-то национальные костюмы.       Непонятно, что он имел в виду под этими словами, так как я, ещё раз осмотрев комнату, увидел только Дафну в ковбойском наряде и парня в китайских одеждах. На остальных же не было ничего хоть отдалённо напоминающего отличительный национальный стиль.       Откуда-то сзади, наверное придя с улицы, резко возникла Кристина и своим внешним видом сразу дала понять, почему у Харди сложилось впечатление о некоем «негласном общем стиле». На её голове располагался невысокий, но широкий кокошник, а тело полностью закрывала русская шуба с длинными рукавами, края которых доходили до пола так же, как у Энн. Однако ткань «шубы» была неплотной и явно не грела.       Кристина тут же подхватила Харди под локоть и, придерживая его, обратилась к нам своим слегка хрипловатым голосом:       — Привет, ребята. Выглядите замечательно!       Судя по всему, она не пила совсем, ибо глаза её оставались такими же ясными и искрящимися, как обычно.       — Спасибо, дорогая! — Быстрее всех отреагировал Генри. Он подошёл к ней поближе и потрогал край рукава на шубе Кристины. — Твой костюм просто великолепен! Решила вернуться к истокам?       Она рассмеялась. Кристина попыталась отвести руку и поднять, чтобы прикрыть рот привычным жестом, но тут же вернула её обратно, не рискуя отпустить Харди.       — Благодарю! Я основывалась на костюме, который был на Елизавете в тысяча девятьсот третьем!       — Ты сделала его сама?!       Удивление Генри звучало искренне, хотя я не мог поверить в то, что он не догадался. Возможно, то была попытка ещё раз похвалить талант Кристины.       — Конечно! Не без помощи Харди, конечно, но…       — Я помогал!.. Только в сложных местах! Всё остальное она сделала сама! — вставил Харди.       После своих слов он сразу вырвал руки из хватки Кристины и, ничего не сказав больше, ушёл куда-то вглубь зала.       — Мне, пожалуй, тоже пора. Наслаждайтесь вечером!       Кристина поспешила за Харди.       — Они просто чудесные, — сказала Энн. — Как думаете, они встречаются?       — Дорогая, готов проиграть свой палец, что да, — ответил ей Генри.       — А мне кажется, нет, — вставил я.       — Почему?       — Не сполна уверен. — Я пожал плечами, уже жалея о том, что открыл рот. В подобных выводах чаще всего приходилось довольствоваться интуицией, и порой объяснить собственное мнение представлялось весьма сложной задачей. — Они просто… будто не ведут себя как пара. Мне кажется, такие люди, как они, вели бы себя иначе, если бы были влюблены.       — Хм, как скажешь! — ответила Энн и тут же перескочила на другую тему.       Мы быстро продвигались к столику, на котором стояли закуски, и не делали ни одной попытки разойтись в разные стороны, ибо хорошо понимали, что наши образы произведут вместе куда более впечатляющий эффект, чем по отдельности.       Генри спокойно и шутливо разговаривал с Энн, та отвечала ему в такой же энергичной манере. Я пытался одновременно и вставлять слово, и искать в толпе Беатрис. Однако вместо неё я заметил высокую фигуру Джона и поспешил отвернуться, надеясь, что на нас он внимания не обратил. Генри то и дело трогал тюрбан Энн, клал руку ей на плечо и легко, игриво ударял её то в бедро, то в живот. Она же смеялась и, судя по всему, совсем не смущалась и не злилась.       Рядом с нами около столика стоял уже изрядно выпивший парень в голубой шёлковой пижаме и в гофрированном воротнике. Он энергично ел трюфели и флиртовал с девушкой в платье с прямым силуэтом. Она то и дело игриво касалась кончика носа парня и задорно смеялась, когда тот его морщил. На нас они не обратили никакого внимания.       Генри сразу же принялся за шоколадные конфеты и шампанское. За ним последовала и Энн. Я решил немного повременить с алкоголем, ибо был слегка пьян, и просто пил воду.       Эйфория от приятного времени, проведённого в спальне Генри, тихо уходила, и на её место возвращались прежние тяжёлые мысли и вопросы, которые я хотел, но пока не мог задать. Если быть до конца честным, то я, пожалуй, боялся тогда одновременно двух вещей, одна из которых непременно бы произошла: услышать правду или услышать увиливания Генри. Оба развития представлялись одинаково ужасными, ибо первое оставило бы меня с тяжёлым грузом на плечах, а второе — с неопределённостью на душе.       С воды я постепенно перешёл на белое вино, которое стал заедать тарталетками с пудингом и фруктами.       Парочка, держась под руки, ушла от стола, и почти сразу рядом появилась Беатрис, которую мне никак не удавалось найти. Она схватила меня под локоть и повисла, потянув вниз. Её грудь открывало глубокое декольте, глаза горели, как звёзды, и она улыбалась так, словно нашла наконец человека, с которым была готова провести весь остаток жизни.       — Фили-и-и-ипп! Я никак не могла тебя найти! — сказала она с шутливым недовольством. — Я тебя, кстати, и не узнала, пока не подошла ближе! Выглядишь роскошно! Кто тебя так нарядил?       — Я! — ответил Генри, не дав мне возможности возмутиться и спросить, почему она решила, что я сам не мог так одеться.       — Генри, просто великолепно! — ответила Беатрис и отпустила мой локоть.       Она прошла к противоположной стороне стола и начала прикидывать, какую конфету лучше взять. Её платье кроем и тканью чем-то походило на хитон, что придавало ей сходство с древнегреческой богиней. Образ окончательно завершал вплетённый в волосы лавровый венок.       Неожиданно рядом появился Бертрам. На секунду мне даже показалось, что к нам подошёл не сын лорда, а член уличный банды, такой, как «Острые козырьки» или «Бирмингемские мальчики». Восьмиклинка слегка прикрывала его глаза, твидовый костюм выглядел немного потёртым, и вся одежда сидела на Бертраме так органично, что он действительно производил впечатление уличного бандита. Единственной деталью, разрушившей весь тщательно продуманный образ, были накрашенные красным лаком ногти.       — Приветствую всех, кого не видел, — сказал Бертрам и, не думая, взял макарун.       — О боже, дорогой, с какой улицы ты сбежал? — спросил Генри.       — Нам стоит переживать за свою жизнь? — подхватила тему Энн и улыбнулась.       Бертрам многозначительно помолчал и, взявшись за край восьмиклинки, ответил:       — Возможно…       — Ох, Берти, замолчи, пожалуйста, — прервала его Беатрис и закатила глаза.       — Почему ты постоянно рушишь впечатление обо мне?!       — Ты сам это делаешь! Я просто быстрее открываю людям глаза.       — Какой кошмар!       Энн рассмеялась, её смех подхватил Генри, я же настороженно вглядывался в поддельно-разочарованное лицо Бертрама и, поймав его взгляд, заметил хитрый блеск в глазах и напрягся. Воспоминания о том, как он испортил прошлый вечер, были свежи, и я просто не мог поверить в то, что он в очередной раз не скажет чего-то обескураживающего. Таким уж человеком казался мне Бертрам: хитрым, смотрящим туда, куда не следует, находящимся в вечном поиске новостей, которые смогли бы взбудоражить не только его сознание, но и сознания окружающих.       Исключительно из уважения к Беатрис я не показывал неприязни, которую испытывал к нему на самом деле; хотя то, почему она — искренняя, подвижная и солнечная — выбрала именно такого человека, всё ещё оставалось загадкой. И я, будучи хорошим другом, пытался принять её выбор как данность, не терпящую возражений.       — Генри, Теодор Кантвелл — это же твой дядя? — весело спросил Бертрам, жуя конфету.       Я мгновенно прикусил щёку и посмотрел вбок, в стену, но таким образом, чтобы при необходимости увидеть реакцию моих друзей. Генри не смутился: либо не подозревал, что последует за этим вопросом, либо знал слишком хорошо, из-за чего сумел не выдать истинных эмоций. Энн же поджала губы и так же, как и я, отвела глаза в сторону.       — Да, дорогой. А что такое?       Генри поддерживал легкомысленный тон и, желая не придавать разговору серьёзности, которую тот нёс на самом деле, взял трайфл в бокале для виски и стал понемногу поедать его ложкой.       — Я слышал, что леди Бёрнхелф думает о разводе. Это правда?       Беатрис с интересом смотрела то на Бертрама, то на Генри, кажется искренне придавая этому разговору совсем низкое значение. Её губы растянулись в лёгкой улыбке, а глаза прищурились.       — Да, это так, — ответил Генри, не отрываясь от десерта.       И все мы одновременно поняли, какой вопрос Бертрам задаст следующим, и, услышав его, никто не стушевался и удивлённо не распахнул глаза. Только у Энн губы сжались сильнее, а брови слегка нахмурились. Вопрос звучал следующим образом:       — А правда, что причиной послужили неприятные знаки внимания, которые он оказывал Долорес в детстве?       Рука Генри совсем немного дрогнула, но в остальном он держал себя крепко настолько, что я на пару секунд поверил его ответу:       — Ерунда. Ни разу не слышал ничего подобного ни от Долорес, ни от кого бы то ни было.       — Боже мой, как же хорошо, — облегчённо сказала Беатрис и, глубоко вздохнув, разом выпила примерно половину бокала шампанского. — Я очень рада!       Бертрам, удивительно, выглядел так, словно поверил. Он улыбнулся, покивал головой, проронил что-то вроде: «Какая хорошая новость», — и перевёл разговор в другое русло, начав обсуждать последние литературные новинки.       Энн расслабилась и поддержала новую тему. Генри спокойно доедал трайфл, вставляя иногда два-три слова в моментах, в которых имел что сказать. Ничего не выдавало в нём волнения, изменения состояния, но я не мог поверить его словам.       Он ответил слишком ровно и спокойно, не разозлился на то, что Бертрам лез не в своё дело, как бывало, например, всякий раз, когда кто-либо ещё пытался разузнать у него семейные подробности. Мне казалось, Генри понимал или откуда-то знал, какая ситуация может ожидать, и сполна к ней подготовился.       К сожалению, душа моя не успокоилась, и я решил, что всё-таки придётся спросить об этом самостоятельно.       Через несколько минут Беатрис схватила меня за руку и повела в центр комнаты, без слов приглашая потанцевать. Настроения не было, но я, лишь бы не расстраивать её, молча согласился. Сперва движения выходили вялыми, у меня едва удавалось заставить ноги подниматься, но постепенно я стал более раскованным.       Оливер пел словно рисовал, вычерчивая каждую партию как можно плавнее, его сладкий голос не подводил и не соскакивал на неверные ноты, он удачно брал все тональности, как высокие, так и низкие. Инструменты легко поспевали за ним, поддерживали и акцентами выделяли лучшие, самые запоминающиеся места.       За этой музыкой, за этой песней хотелось следовать, хотелось танцевать, не останавливаясь, хотелось забыть себя; и в этот миг я вдруг понял, почему Харди так любит именно их, почему на свои вечеринки не приглашает никого, кроме них.       Немного вспотевшие, мы вернулись к прежнему столику. Энн и Генри возле него уже не было. Бертрам восхищённо смотрел на Беатрис и, кажется, не видел никого, кроме неё. Она широко улыбнулась ему в ответ, и в уголках глаз образовались мелкие морщинки.       Не увидев своих друзей, я не сказать, что расстроился, но, поняв, как реагирует Бертрам на Беатрис, несколько смутился, словно не имел права теперь находиться рядом с ними. Поддавшись этому чувству, я под предлогом найти Дафну быстро ускользнул от них.       Вместо Дафны я, однако, вновь встретился с Джоном. Он точно меня заметил, как и я его, но никто из нас друг к другу не подошёл, не улыбнулся, не помахал рукой. Я вспомнил, как оскорбил Джона на рауте, и мне стало так стыдно, так мерзко от самого себя, что захотелось подойти к нему, извиниться и признаться в неправоте. Но я не стал. Вместе с виной в груди всё так же теплилась неприязнь к Джону, которая подпитывалась теперь не только ревностью, но и омерзением от того, как живёт его семья, и я решил, что не буду переступать через себя.       Рядом с Джоном шла Энн. В груди что-то неприятно сжалось, как только я увидел их вместе. Это ощущение походило на то, какое испытывает безоружный человек, оказавшийся один в лесу и неожиданно понявший, что вокруг всё стихло. Казалось, в общении Джона и Энн не было ничего странного, но интуиция моя била тревогу, а сознание вновь взбудоражилось.       Желая уйти поскорее, я почти дошёл до лестницы, ведущей на второй этаж, но вдруг меня окликнула Энн из-за спины:       — Филипп! Подойди!       Я закатил глаза, замер на несколько секунд, взвешивая, что будет лучше: послушаться или сделать вид, словно я ничего не услышал из-за шума.       — Филипп, не стой! — прозвучал голос ещё ближе.       Вздохнув, я повернулся: ко мне шла не только Энн, но и Джон. Он улыбался спокойно, не смотрел презрительно и выглядел вполне доброжелательным. Я собрал всю волю в кулак и сделал вид, словно рад им.       — Филипп! — Энн говорила немного громче, чем обычно, так как иначе её не вышло бы расслышать из-за музыки. — Ты видел Генри?!       — Нет! Как раз его ищу! Что-то случилось?!       Джон стоял рядом, но мыслями словно находился где-то далеко. Он смотрел куда-то в пол, заведя руки за спину, и выглядел крайне задумчивым.       Я не знал его долго, но за то время, которое успел с ним пообщаться, стал замечать, что он всегда выглядел именно так в моменты молчания: рассеянным и немного себе на уме.       Честно признаться, меня это вводило в ступор и раздражало.       — Ничего! — ответила Энн. — Он стал сам не свой после разговора с Берти и куда-то исчез!       — А Джон его не видел?!       Джон даже не отозвался на своё имя. За него ответила Энн:       — Нет! Говорю же, как сквозь землю!       Волнение Энн выглядело странным: не в первый раз Генри пропадал на вечеринках и потом возвращался как ни в чём не бывало. Но её страх передался мне, как чума, и я сам тут же запаниковал.       — Я поищу его!       Энн в ответ много раз покивала, затравленно посмотрела на Джона и ушла вместе с ним.       Я быстро поднялся на второй этаж.       В толпе не было видно ни Генри, ни кого-то близкого мне. С каждой секундой, в которую я не мог найти Генри, паника моя росла и крепла. Я стал метаться по холлам и комнатам, как загнанный в ловушку зверь, пытаясь найти знакомое и любимое лицо.       Я уже стал впадать в отчаяние, но вдруг откуда-то сбоку появился Генри. Он, как это обычно делала Беатрис, схватил меня под локоть и притянул ближе к себе. Бодро, но несколько взволнованно он сказал:       — Боже, дорогой, вот ты где. Я думал, буду искать целую вечность.       — Кошмар! Где ты был? Я и Энн тебя потеряли. Что-то случилось?       — Нет, конечно, нет, всё хорошо. — Несмотря на отрицание, потерянность Генри чувствовалась ощутимо: в том, как нервно подрагивали его пальцы, как он постоянно оглядывался, каким учащённым было дыхание. — Пойдём, нам нужно поговорить.       Всё это поведение навевало неприятные воспоминания, к которым меньше всего на свете хотелось возвращаться, но отдёргивать руки я не стал и послушно последовал за Генри. Думаю, в глубине души теплилась надежда на благоприятный исход событий и вера в то, что никто вреда мне не причинит.       Генри привёл меня в пустую комнату на третьем этаже. Это была гостевая спальня: внутри стояла широкая кровать, рядом с ней — тумбочка, на противоположной от них стороне находился туалетный столик со шкафом, но при этом вид был необжитый и почти мёртвый. На стенах не наблюдалось ни одной картины, которые обычно помещали в гостевые спальни, но висели часы, как ни удивительно, работающие и тикающие.       Не включая света и закрыв дверь, Генри прижал меня к стене и стал почти яростно целовать. Я на несколько секунд растерялся от такого резкого, неожиданного напора. Руки Генри, которыми он держал мою шею, были горячими и немного влажными от пота, на его губах чувствовался лёгкий вкус крови. Генри напирал, как испуганный, пойманный в ловушку зверь, который единственный выход видел в нападении.       Опомнившись, я схватил его за обе руки и с усилием отодвинул от себя. Генри, встретивший неожиданный отпор, сразу замер. Я не мог видеть взгляда, которым меня наградили, но спокойно мог предположить, что тот был потерянным, расстроенным и, возможно, несколько затравленным.       — Послушай, — начал я, — нам правда лучше поговорить, понимаешь?       Очертания в темноте стали постепенно проступать, я смог увидеть, как Генри кивнул. Это не означало согласие, но показывало, что меня, по крайней мере, были готовы выслушать.       — Очень много произошло за последнее время. Мы оба на нервах, но нам, пожалуй, не стоит решать проблемы таким способом. Давай мы правда просто поговорим.       Генри вырвал руки из моих ладоней, но больше ничего делать не стал. Он молчал. Приняв это за одобрение, я включил свет. Генри прищурился и проморгался. При ярком освещении он выглядел неплохо, вполне бодро и свежо. Спина не горбилась, одежда оставалась опрятной, с лица не ушли все краски. Только взгляд казался потерянным, поникшим, но и в нём теплились крупицы надежды и какой-то почти безумной весёлости.       Я не стал медлить: сразу прошёл к постели и сел на её середину. Генри сперва постоял возле входа, но в конце концов всё-таки последовал за мной деревянным шагом и оказался рядом.       Он молчал, и я молчал тоже. Мы оба прекрасно понимали, какой характер приобретёт разговор, какие темы будут подняты и какими невыносимыми моральными усилиями он нам дастся. Поэтому мы дали себе немного времени.       Я решил начать первым:       — Это всё из-за вопроса про Долорес? — После короткой паузы пришлось добавить то, чего мне очень не хотелось говорить: — Ты ведь соврал, когда отвечал?       Генри прикусил губу. Вся оставшаяся надежда и весёлость окончательно пропали из его глаз, он сразу весь поник, повернул голову в сторону и уставился на что-то.       Я ждал всего: быстрой вспышки ярости, полного игнорирования, правдивого ответа, слёз, — я был подготовлен ко всему, хотя сам не до конца понимал, откуда взялась такая сила воли и готовность выстоять любой исход. Возможно, в тот момент, когда Генри прижал меня к стене, и стало окончательно ясно: ничего не получится избежать и ничего не получится забыть.       — Да, я соврал.       Вновь воцарилось молчание. Генри упорно больше не говорил, я же старался понять, как буду теперь смотреть в глаза Долорес, зная всю правду. Мнение о ней у меня совсем не испортилось: я всё так же любил её, как брат сестру, крепко и беспрекословно, не ставя под сомнения свои чувства, — но я бы не сумел сделать вид, будто ничего не знаю. Наша следующая встреча едва ли будет наполнена радостью и теплотой. Не было ясности в том, как она отреагирует на то, что кто-то, кроме брата, осведомлён о столь чёрном моменте её жизни.       — А кто-то ещё знает?       — Только Энн и я.       Вдруг мне в голову закралась страшная, почти убивающая всю надежду догадка. Быстрее, чем получилось сообразить и остановиться, я спросил:       — А был ещё кто-то, кроме Долорес?       Если бы я дал себе время подумать, то непременно бы промолчал. Воздух вокруг нас словно превратился в камень: грудь Генри замерла, моя тоже. Тиканье часов стало громче, в такт ему кровь била в ушах, и из-за этого я почти не расслышал тихое, но крепкое «да» — и скорее прочёл его по губам.       И больше мне не нужно было задавать уточняющий вопрос: «А кто?», — ибо и без него всё открылось так ясно, что не оставалось сомнений ни в значении этого «да», ни во всей истории вообще. Воздух тяжело и громко вышел сквозь стиснутые зубы.       Я боялся того, как буду обсуждать эту тему с Долорес, боялся настолько сильно, что уже заранее решил: окажусь дома, выпишу все слова, которые скажу, морально подготовлюсь и, пожалуй, не буду встречаться с ней где-то с месяц.       Ужаснее всего было то, что я сам обрушил на себя это знание, и первой моей мыслью оказалось не благородное решение поддержать, а совсем трусливое: «Не стоило мне спрашивать».       С первого этажа до нас приглушённо доносилась музыка, то высокий, то низкий голос Оливера выводил ровно каждую ноту.       Рядом с дверью быстро прошла, стуча каблуками, смеющаяся девушка, и её смех смешивался со словами парня, которых я не мог расслышать.       Внезапно я так сильно почувствовал запах пыли, что чуть не чихнул.       В голове стало совсем пусто, и я ощущал себя героем рассказа По, который лицом к лицу столкнулся со всепоглощающим ужасом.       Генри, кажется, понимал, о чём я думал — вернее, понимал, что я совсем не думал. Он резко поднял голову, и на всём лице его отразилась решимость, какая бывает у солдата, когда он решает идти на смерть ради спасения остальных. Генри почти открыл рот, но я опередил его и без слов сцепил наши ладони. Мгновенно всё мужество исчезло, Генри совсем поник, и я, ничего не говоря, притянул его к себе и крепко обнял.       Он не плакал, не сцеплял руки вокруг меня, вообще, казалось, не дышал и в один момент словно превратился в труп. Мне непозволительно сильно захотелось выпить коньяка, и я с сожалением подумал о том, что Харди никогда не приносит на свои вечеринки совсем крепких напитков, а обходится только шампанским и несколькими видами вин. Сразу же после вспомнилось, что мы у Дафны, а у неё всегда в запасе имелась пара десятков бутылок разного алкоголя.       Пристыдив себя за подобную реакцию, я постарался вернуться к ситуации, в которой оказался, но стоило мне посвятить лишь пару секунд мысли о ней, как я тут же оставался с пустой головой.       Спина под моими ладонями вдруг резко поднялась: казалось, Генри захотел что-то сказать, — но он тяжело выдохнул, словно передумав, и продолжил молчать. Я не стал ни о чём спрашивать.       Мы сидели так, не меняя позы, достаточно долго, пока Генри не отстранился и не протёр уголки глаз рукавами своей одежды. Он потянулся к небольшой сумке и достал оттуда два снимка.       — Харди отдал сегодня. — Генри пытался говорить бодрее, но голос его был хриплым и тихим. — Это с той фотосессии.       Он протянул их, и я взял. Из всей фотосессии, на которой мы провели не меньше пяти часов, Харди выбрал только три фотографии. На одной мы были все вчетвером: это был тот самый снимок, на котором Генри положил одну руку на плечо Джона, а другую — на бедро Энн.       На втором мы были вновь все вместе. Энн и Генри полулежали на диване, опираясь друг на друга: она держала мундштук и курила со скучающим видом, а он, немного повернувшись к ней, показывал на какой-то момент в раскрытой книге. Я сидел на подлокотнике, опустив одну ногу и прижав к себе другую, тоже курил, держа между пальцами сигарету, и немного косился на Энн и Генри. Джон же, сидевший на полу, был запечатлён в момент, когда пил коньяк из стакана, запрокинув голову.       Третьим оказался портретный снимок, на котором был изображён только я в корсете от Харди, на фоне книжных полок.       — Их так мало, — задумчиво произнёс я.       Генри усмехнулся.       — Чего ты ещё ожидал? Он всегда слишком строг к себе.       — Но сегодняшний вечер стал для него исключением? — улыбнулся я.       Наконец лицо Генри посветлело, и он засмеялся: не очень громко, но и не натужно. Вернее это будет назвать чем-то средним между полноценным смехом и простым смешком.       Атмосфера стала расслабленнее, но мы оба, несмотря на лёгкую весёлость, всё ещё оставались достаточно серьёзными. Между нами возникло особенное чувство доверия. Я решил воспользоваться моментом и наконец прояснить всё недосказанное между нами. Однако меньше всего на свете я хотел допустить повтора ситуации, из которой мы только-только вышли, и поэтому пришлось начать издалека.       Как бы невзначай ещё раз посмотрев на фотографии, я спросил:       — Почему ты позвал Джона?       Генри сразу меня понял и ответил незамедлительно:       — Мне он нравился, знаешь, как человек. Он казался таким… — Генри немного прищурился, прикусил губу и потёр большой палец об указательный, как бы пытаясь поймать нужное слово, — интересным. Нетипичным для нашего круга.       — И это совсем не связано с тем, что его мать — любовница графа Пентшера?       Я допустил в тоне лёгкую иронию и издёвку, о которой сразу пожалел. Однако Генри, кажется, пребывал в каком-то особенном состоянии, в котором полностью отходил от яркой эмоциональности, и на мои интонации только улыбнулся и ответил:       — Видишь меня насквозь. Да, конечно, это тоже.       Я покачал головой.       — Не понимаю, чем он тебе так нравится. Долорес делилась, что ты от него просто в восторге.       — Конечно! — Генри хлопнул в ладоши. — Я восхищён тем, как он пользуется своим положением. Знаешь, не строит из себя чопорного джентльмена, который делает вид, что в семье всё в порядке, и не вступает ни в какие конфликты.       — Я бы не назвал его слишком искренним…       В голове стояла картина того, как виконт Пентшер подошёл ко мне на балу и попытался завести разговор. Его намерения были неясны, и я сомневался, что он просто искренне мной интересовался и не смог сдержать порыва познакомиться.       — Да, у него тоже есть секреты, но… — Генри повторил тот же жест, который использовал, пытаясь найти нужное слово для описания Джона. — Я просто очень люблю то, что он не боится скандалов и обсуждений. Мои родители так волнуются за свою репутацию, что мне иногда дышать тяжело. Если честно, я бы даже умер только ради того, чтобы ввязать их в скандал.       Я нахмурился.       — Не говори так. Скандал, который возник вокруг меня когда-то, только испортил жизнь.       Генри закатил глаза.       — Твою жизнь испортил не скандал, а несчастное стечение обстоятельств.       — Нет! Если бы об этом случае не писали все газеты, то было бы совсем по-другому. А так на меня до сих пор смотрят как на сына сумасшедшего.       — Никто на тебя так не смотрит. Все уже давно об этом забыли.       «Смотрят», — с сожалением подумал я про себя. Возможно, не в обществе, но в собственном доме — постоянно. Пришлось быстрее перевести тему:       — Хорошо, это уже не имеет смысла. Я заметил, что в этот вечер Энн много времени проводит с Джоном.       — Конечно, проводит. Я готов поставить палец на отсечение, что она в него влюблена.       — Шутишь?!       — Нет, я серьёзно. Я давно это заметил. Энн как-то рассказывала, что два раза встречалась с Джоном отдельно от нас. Я спросил почему, а она смутилась и ответила, что он показался ей умным и необычным.       Ненадолго вновь воцарилась тишина.       — Думаешь, это серьёзно?       — Понятия не имею. Мне бы хотелось так.       — Почему?       Генри пожал плечами, словно то, что он имел в виду, было очевидным и не требующим объяснения.       — Когда мы были все в кафе и после — на фотосессии, я сразу заметил, как у них возник друг к другу интерес. Я почти уверен в чувствах Джона. Он меня когда-то попросил помочь с поиском подарка для Энн.       — Когда это было?       — Ой, я не знаю. Мы тогда ещё встретились в антикварной лавке.       Я смутился и опустил голову, вспомнив, как повёл себя в ту встречу. Правду когда-то говорил отец: собственный разум — это первый, самый опасный враг, который, если с ним не помириться, способен испортить всю жизнь человеческую.       Призадумавшись, я невзначай коснулся своей скулы, и кончики пальцев почувствовали ряд маленьких рубцов. Тут же мне вспомнился вопрос, который после той ситуации не давал покоя несколько ночей.       Я аккуратно, чтобы не напугать, взял правую руку Генри и поднял внутренней стороной вверх. На ней до сих пор чётко виднелся длинный, белый, грубо зарубцевавшийся шрам. Генри поспешил сжать ладонь в кулак, но движение это оказалось лёгким, и мышцы его не напряглись.       — После той ситуации я заметил, что ты пришёл ко мне в больницу с этим шрамом… Откуда он?       Генри сжал зубы и громко сглотнул. Он не хотел отвечать на вопрос, но и игнорировать теперь тоже не мог. Своим молчанием Генри просил немного времени, и я, разумеется, не торопил.       — Чёрт возьми, — сказал он, а потом на одном дыхании проговорил: — Там остался второй бокал, не разбитый, я его разбил и осколком провёл.       Я проморгался.       — Но зачем?       — Мне было стыдно, — сказал Генри тоном, словно объяснял ребёнку очевидную вещь. — Я решил, что так будет честно.       Его логика оказалась далеко за рамками моего понимания. Только тогда я осознал, насколько, на самом деле, глубокой была пропасть между нами, как глупо мы пытались её игнорировать и как много нам могло потребоваться работы, чтобы уменьшить её хотя бы на несколько сантиметров.       Я не стал отвечать, ибо не находил слов, но не отпустил его руки и сжал её немного крепче. Он благодарно улыбнулся.       Мы продолжили разговоры.       Дальше наши темы становились всё более и более невинными. Генри постепенно расцветал, принимал тот самый облик, в котором я привык его видеть: больше шутил, иронизировал и вновь стал обращаться ко мне «дорогой». Однако то ощущение полного доверия и взаимопонимания, когда мы словно стали видеть друг друга намного глубже, чем обычно, и когда мы чувствовали чужую боль так же, как свою, постепенно растворялось, и в конце концов вернуть его стало невозможно.       Наконец я ощутил удовлетворение оттого, что мы смогли спокойно поговорить, раскрыть карты и обнажиться друг перед другом не только физически, но и эмоционально. К несчастью, наш путь к такому откровенному разговору лежал через отвратительнейшие темы, но главным мне представлялся факт, что мы всё-таки его прошли.       Пожалуй, мы оба понимали: так просто ничего не закончится. Однако я позволил дать себе ещё пару дней для того, чтобы собраться с мыслями и подготовиться к долгому, тяжёлому пути, на котором предстояло строить мост над пропастью между нами.       Генри сам предложил вернуться к остальным, а мне не захотелось отказывать. Мы вышли из спальни под руку, но, оказавшись на втором этаже, тут же разошлись: он — чтобы найти Энн, а я — чтобы всё-таки отыскать что-то покрепче вина.       Я спрашивал о том, где Дафна, пожалуй, чуть ли не у всех, кто ещё остался на вечеринке: ту пару, которая стояла за столом в начале вечера, небольшую группу девушек, увеселённых кокаином, и многих других. Беатрис и Бертрам исчезли, Харди тоже куда-то пропал. Самой Дафны, казалось, не было вовсе. В конце концов единственным человеком, который сумел мне помочь, стала Кристина.       Я нашёл её на первом этаже, полулежавшей на диване. Кокошник лежал рядом, «шуба» была расстёгнута до пояса, под ней виднелась тонкая сорочка. Кристина, услышав моё приближение, тут же открыла глаза и слегка приподнялась.       — А, Филипп, это ты, — сказала она немного разочарованно. — Ты ищешь Харди?       Я покачал головой.       — Не Харди, а Дафну. Не знаешь, где она может быть?       Кристина нахмурилась и подняла глаза, делая, по-видимому, невиданное усилие над собой и своим опьянённым разумом.       — В последний раз она была в подвале. Больше ничего не знаю.       — А где он?       — На кухне будет люк. Кухня знаешь где?       Я кивнул и поблагодарил Кристину, после чего ушёл. Перед тем как выйти из гостиной, я оглянулся: она опять дремала, положив голову на спинку дивана, и тяжело дышала.       Кухня пустовала. Коврик, который обычно прикрывал большую часть пола, теперь был сложен наполовину, и я смог увидеть: и правда, здесь находился вход в подвал.       Немало усилий пришлось потратить на то, чтобы поднять крышку: она, кажется, была сделана из дуба. Я не удивился бы, узнай, что Кристина в курсе о месте нахождения Дафны только из-за того, что хозяйке дома потребовалась помощь и она попросила об этом у первого попавшегося человека.       В подвале горел свет: белый, почти ослепляющий. Внутри оказалось тесно: размер составлял, пожалуй, лишь половину кухни. У двух стен стояли высокие и широкие винные шкафы, плотно заполненные разного рода алкоголем: краем глаза я успел заметить полку, целиком занятую абсентом, и ещё несколько — набитых коньяком.       У третьей стены находились навесные и напольные шкафы и столик. На нём валялась слегка смятая ковбойская шляпа и стояла бутылка наполовину выпитого рома. Рядом с ним как раз и лежала Дафна, откинув одну руку, державшую бокал с алкоголем, и положив на грудь вторую. Она смотрела в потолок. Её глаза не были красными. Казалось, она не заметила появления нового человека, ибо совсем не пошевелилась.       — Привет, — навскидку сказал я.       Дафна вздрогнула и повернула лицо ко мне. Всё остальное тело осталось неподвижным.       — А, Филипп. Привет.       Поразительно, но язык её не заплетался, и сама она, несмотря на удручённую позу, выглядела достаточно трезво.       — Могу спросить, что ты делаешь?       — Выжигаю себе глаза и пью ром.       — Звучит не очень весело.       — Так мне и не до веселья.       Дафна поднесла бокал ко рту и, не поднимая головы, сделала глоток.       Я не придумал ничего лучше, кроме как лечь рядом с ней. Поняв мои намерения, она убрала откинутую руку и поставила бокал на живот. От ударившего в глаза света я тут же сощурился и тихо ойкнул: настолько сильно он слепил. Рядом с ухом раздался меланхоличный смех Дафны.       — Думал, я шутила, когда говорила про выжигание глаз?       — Если честно, то да.       — Зря. — Она вновь сделала глоток.       Некоторое время мы не говорили. Впервые я задумался о том, как по-разному пьянеют люди. Дафна словно обладала титаническим иммунитетом к алкоголю: сколько раз я видел, как она пьёт по три стакана чего-то крепкого всего за десять минут, но при этом никогда не замечал, чтобы она вела себя как пьяная.       И тут же была ещё Кристина, не обладавшая, казалось, стойкостью к алкоголю совсем, ибо всего два бокала коктейля из белого вина и ликёра могли ввести её в полусонное состояние. Однако при этом она каким-то чудом никогда не теряла бдительности, и стоило ей только услышать тихий звук, отличающийся от остальных, или почувствовать чужое лёгкое прикосновение, как она тут же раскрывала глаза, пусть и не до конца приходя в себя.       Но большинство, разумеется, реагировало одинаково: сперва накатывала весёлость, но после определённого превышения нормы шла чёрная апатия, пожирающая нутро. В схеме, конечно, присутствовали ответвления: например, между этими двумя стадиями Генри начинал слегка дремать, а я успокаивался настолько сильно, что мог сравниться с монахом в своей готовности принимать все удары судьбы.       После разговора с Генри я, по ощущениям, протрезвел. Очень хотелось войти или в первую, или в промежуточную стадию, поэтому я встал и оглянулся.       — Могу выпить чего-нибудь?       — Весь алкоголь в твоём распоряжении. — Дафна подняла руку и в воздухе нарисовала круг. — Бокалы в верхних шкафчиках.       Почти не думая, я подошёл к винному шкафу, в котором лежали бутылки абсента. Вообще, я не особо его любил, в отличие от Энн, но в тот момент мне так хотелось одновременно и опьянеть, и сохранить ясность ума, что иного выхода я не видел.       В шкафчиках ровными идеальными рядами стояли винные бокалы: были и широкие низкие, и узкие вытянутые, и средние, — стаканы, стопки, чашки и даже глиняный чайничек. Решив, что в моём состоянии алкоголя понадобится немного больше обычного, я взял самый крупный стакан и сразу наполнил его наполовину. Спрашивать, где находится ложка для абсента, не стал и поискал её самостоятельно в выдвижных шкафчиках. Дафна, явно слышавшая, как я в них роюсь, ничего не сказала.       Ложкам для абсента внутри был выделен отсек. Удивительно, но и они оказались самыми разными по форме лопаточек: лежали и в виде стрел, и в виде бубнов, и в виде трефов. Я взял самую верхнюю и положил на бокал.       — Есть сахар?       — Да.       Уточнений о том, где именно он может находиться, я не дождался и стал рыться по полкам, чувствуя себя не совсем уютно.       В конце концов всё нашлось. Кубик сахара я положил на ложку и стал медленно, по капле наливать воду из бутылки. Обычно звук падающих капель вызывал раздражение: он всегда натягивал нервы, даже если они были совершенно спокойны. Однако в том подвале каждая капля, проходящая через сахар и падающая в абсент, отражалась от стен и звучала как музыка и спасение.       Я вновь лёг рядом с Дафной. Однако выжигать глаза мне не хотелось, так что пришлось снять тюрбан и положить на глаза. Сразу же после первого глотка абсента, который чуть не пролился мимо рта прямо на пол, развязался язык.       — Почему лежишь тут, а не веселишься?       — До вечеринки поссорилась с Роджером.       — Кошмар. — Я сделал ещё глоток. — Почему?       — Он хочет детей, а я — нет.       — Ты не хочешь детей? Серьёзно?       — Всегда не хотела.       — Почему ты тогда вышла замуж?       Рядом с ухом послышался тихий смешок.       — Ну, я его люблю, а он обещал, что не будет требовать рожать. Говорил, принимает мою позицию. А потом, всего через год, стал постоянно говорить о детях и о том, что пора. Как оказалось, он думал, что моё нежелание временное.       Она замолчала, но я не спешил отвечать, ибо душа разрывалась: Роджера я никогда не любил, Дафна была близкой подругой, которую полагалось поддерживать, но мнение моё совпадало с мнением её мужа.       — Мне казалось, что все девушки хотят детей.       — Неправда. Просто многие молчат. Энн, например, тоже не хочет.       Я сделал ещё один глоток. В моей картине мира всегда само собой разумеющимся было рождение детей после вступления любящих в брак. Я не сталкивался с примерами, когда пара делала иной выбор, и также не слышал от девушек нежелание рожать: Беатрис рассказывала, что непременно хочет как минимум дочь и сына, мама говорила, что всегда мечтала о мальчике, и даже Долорес, прошлое которой едва ли позволяло ей думать о каком-либо сексуальном опыте, лелеяла мечту однажды стать матерью.       — А ты бы хотел детей? — неожиданно спросила Дафна.       Никогда раньше я не думал об этом. Предполагалось, что, выбрав Генри, я перекрыл себе возможность стать отцом. Однако мне не потребовалось и минуты раздумий, чтобы ответить:       — Да, конечно.       — Все мужчины так говорят. Даже те, кто предпочитает других мужчин. Даже Генри мне когда-то говорил, что был бы не против. — Она недолго помолчала. — Мне кажется, это из-за того, что вы мало представляете себе, что такое рождение и воспитание. Тебе так не кажется?       — Понятия не имею.       — Тем более.       — А кем ты хочешь быть, если не матерью?       — Барменом!       Я пожал плечами. Абсент от этого движения покачнулся и слегка вылился за стенки бокала мне на руку.       — Так будь.       — Не могу. Роджер категорически против. Если он узнает, что какой-то бар взял меня к себе, то устроит скандал и администрации, и мне.       Я сделал ещё один глоток. Вкус целебной микстуры распространился во рту и приятно согрел горло.       — Как хочешь решить это?       — Думаю, что буду разводиться.       — А этот дом?       — Попробую уговорить Роджера отдать его мне. Если не выйдет, то, скорее всего, уеду.       Я не стал отвечать.       Лишний раз Бог напоминал мне о том, что заканчивается эпоха, жизненный период, который я проводил на вечеринках с близкими людьми: Беатрис выходила замуж и отдалялась от меня; Дафна разводилась и, более чем очевидно, уезжала; Харди направлялся в Нью-Йорк; близкое общение Энн с Джоном тоже не сулило ничего радостного.       Казалось, мне решили преподать какой-то до ужаса жестокий жизненный урок. Я понимал, что через месяц-два меня точно все покинут, кроме Генри. И хуже это липкое, горькое ощущение, скручивающее живот, становилось от страха, что это не конец: будет какой-то завершающий штрих, который окончательно уничтожит меня.       Однако, лёжа на полу, я вновь предпочёл об этом не думать, сделал последний глоток из стакана и сказал:       — Хотя бы пиши мне.       — Обязательно.