Прямой силуэт

      Вся дорога до дома после раута располагала идеальным временем для того, чтобы погрязнуть в воспоминаниях. Размышляя о судьбах Джона и Долорес, которые, кажется, ещё с детства превратились в драматические, я волей-неволей обратил внимание и на своё прошлое.       Я до сих пор хорошо помню тот день, когда в жизни всё, казалось, наладилось, — день, когда отец вышел из больницы.       Мне только исполнилось девять, стояло начало сентября, проходил тысяча девятьсот восемнадцатый год. Я должен был идти в школу, но мама разбудила раньше обычного. Она смотрела с искрящимися от радости глазами, её руки слегка подрагивали, с лица не сходила улыбка, отдающая небольшой нервозностью. Уже тогда у неё пролегли тёмные синяки, которые, пожалуй, не исчезали ни разу с того времени.       Мама крепко схватила мою худенькую ручку — так сильно, что я едва не поморщился — и сказала:       — Дорогой, сегодня мы пойдём встречать отца.       Мгновенно, откинув сон, я оживился и выпрямился. Крепкая хватка уже не смущала. Мама поцеловала меня в лоб и щёки и заплакала тихими слезами.       Я сам оделся достаточно легко, и мама, увидев это, почти насильно засунула мои руки в осеннюю, изрядно потрёпанную курточку.       На улице я порядком вспотел, в итоге снял её и повязал на животе. Мама шла необыкновенно красивая, хотя то, возможно, сыграло воображение, окрасив всё вокруг более яркими цветами. Из конкретного могу сказать только, что на ней было розовое платье и шляпка, — и ничего, кроме этого, не припоминаю.       Мы сели на трамвай и долго ехали: казалось, вот-вот покинем пределы города. Я смотрел в окно на улицы Лондона, но ровным счётом ничего не запоминал. В ушах стоял шум колёс.       Люди на сидении позади нас о чём-то перешёптывались. Моё маленькое тело слегка покачивалось от мерного ритма идущего трамвая. Время от времени он останавливался, и тогда я, погрузившийся в полудрёму, приходил в себя и оглядывался.       В конце концов я положил голову на мамино плечо. Она аккуратно придерживала меня всю дорогу, а потом нежным жестом провела по лбу и сказала:       — Мы скоро выходим.       Мама взяла мою ладонь и не выпускала, пока мы не дошли до больницы.       Мне открылось неприятное здание из жёлтого кирпича. Крыша была выложена красной черепицей, из неё страшными серыми рядами выходили дымоходы, а над ними возвышались три башенки: слева, посередине и снизу. Перед входом стояло пять колонн, державших на себе фронтон. Больница порядком истрепалась: где-то вместо красной черепицы зияли чёрные проплешины, по стене пошли трещины, само здание выглядело поникшим и накренившимся вперёд, — однако при этом ей удавалось сохранить грозный, величественный вид и своей статностью и ветшалостью пугать мой детский мозг. Она напоминала великана из сказки Оскара Уайльда: башенки были глазами, колонны — ртом, а само здание — телом.       Я тогда немало испугался и очаровался представшей картиной.       — Подожди здесь, дорогой, — попросила мама. — Мы с папой скоро выйдем, за тобой пока последит медсестра, хорошо?       Я кивнул, не сказав ни слова. Худая и высокая женщина — медсестра — взяла меня за плечо и отвела к скамейке. Она что-то говорила ласковым, немного скрипучим голосом и, кажется, подбадривала и успокаивала. Я не слушал её, а только теребил рукав курточки, иногда кивал и старался воссоздать в памяти портрет отца. Ничего не выходило. Глаза, не видевшие его три года, забыли внешность; уши, не слышавшие его, — голос; детская память изменила мне, и ровным счётом ничего не всплывало в ней, кроме запаха. Отец пах смолой, полынью и совсем немного копотью.       Медсестра взмахнула рукой и двумя сложенными пальцами показала на вход:       — Смотри, вон твои родители. — И подтолкнула в спину. — Беги к ним.       Я вскинул голову и увидел маму, идущую под руку с отцом. Он улыбался ей и шёл твёрдым шагом, словно не пролежал несколько месяцев в больнице. Я изучал его, будто никогда раньше не видел, и старался запомнить каждую черту: худобу, пышные усы, растрёпанные тёмно-русые волосы. Отец выглядел как обычный мужчина, но что-то в нём отличалось от остальных.       Понадобилось некоторое время, чтобы понять, что именно было не так. У него отсутствовала левая рука. Я не сразу заметил, ибо этот изъян прикрывала кожаная куртка. Один её рукав свисал безжизненной, ровной полоской.       Отец посмотрел на меня, и моё дыхание остановилось. Его серые глаза были точь-в-точь моими глазами, которые каждый день отражались в зеркале.       Я вскочил и настолько быстро, насколько позволяли ноги, побежал к нему. Мама отошла, а отец вытянул вперёд правую руку. Я влетел в него, и мы чуть не упали. Он засмеялся и одной рукой обнял так крепко, как многие не могли обнять двумя. Первым, что услышали уши, был не голос, но биение сердца, и я навсегда его запомнил: взволнованное, учащённое и громкое.       Я прижимался к нему и боялся разъединить руки. Лицо касалось жёсткой больничной пижамы. Мои глаза оставались совершенно сухими, а грудь сковывало от радости. Думаю, если бы не державшая меня крепкая, жилистая рука, то я непременно бы обмяк и упал на землю. Как прекрасен был тот момент, как замечателен и знаменателен!       Отец потрепал мои волосы, наклонился, поцеловал в макушку и поздоровался. Я совсем не узнал его голоса, но ощутил в нём что-то до жути родное, вызывающее приятное покалывание в животе.       Втроём мы отправились домой. Мама весело разговаривала о чём-то с отцом, тот смеялся, а я слушал, но ничего не запоминал от накатившего на меня счастья.              В жизни я столкнулся с двумя трагическими событиями, которые сильно повлияли на мою личность. Первое такое произошло, когда умер отец. Это случилось через полгода после истории, описанной выше, ночью на восемнадцатое марта, в удивительно тёплую погоду. Мне было десять лет.       Отец, как обычно, совсем не обращая внимания на то, что его ребёнок уже повзрослел, прочёл мне сказку на ночь, пожелал приятных снов и поцеловал в лоб. Он казался более суетливым, чем всегда: периодически отвлекался, испуганно смотрел в стену и странно водил глазами из одного угла в другой, — и моё детское сердце чувствовало неладное. Однако я не стал ничего спрашивать: отец, несмотря на нервозность, вёл себя в целом вполне спокойно.       Мама, которая последние несколько минут стояла в дверях, улыбаясь, зашла в комнату, сделала то же самое, что и отец, после чего они оба ушли.       Я уснул быстро, несмотря на остатки небольшого беспокойства. К груди я прижимал нового плюшевого зайца, которого мне купили на рынке. В те времена я его обожал и никогда не отпускал от себя, несмотря на десятилетний возраст. Думаю, если поискать, то в комнате в родовом поместье среди прочих моих вещей можно будет его найти.       Проснулся где-то в середине ночи от какого-то звука, похожего на хлопок. Несколько секунд я моргал, пытаясь понять, что произошло. Затем хлопок повторился, послышался смех детей, и дальше — тишина. Через минуту я заснул и, пожалуй, забыл бы всё на следующее утро.       Однако вскоре сон вновь прервался оттого, что отец сильно меня тряс, больно сжимая плечо. Керосиновая лампа тускло освещала спальню, и в её свете широко раскрытые глаза отца показались мне очень страшными. Он выглядел так же, как обычно по утрам: растрёпанные волосы, немного влажная ночная рубашка, — но при этом вёл себя иначе: его глаза, казалось, не могли найти одного места, на которое хотели смотреть, и быстро бегали то по моему лицу, то по кровати, двери или стене, а рука слегка дрожала.       — Что такое? — спросил я.       Отец резко дёрнулся, словно не ожидал вопроса, но смягчился.       — Филипп, хорошо, ты проснулся. Мне нужно тебе кое-что срочно сказать.       Я проморгался, протёр глаза, сел, не выпуская из рук плюшевого зайца, и кивнул. На отца я смотрел сверху вниз: он сидел на корточках рядом с кроватью. Его лицо и манера поведения оставались такими же странными, но — из-за того, что я ещё был в полусонном состоянии — меня это не пугало, только немного напрягало.       — На войне я нажил много врагов, сын, — начал отец. — Ужасных, страшных врагов, опасных. Понимаешь?       Я покачал головой.       — Да, хорошо, что ты ещё не понимаешь. — Он вновь схватил меня за руку и больно сжал. — Они простые люди, но очень страшные. Опасные.       Отец, словно не зная других слов, постоянно повторял одни и те же.       — Они точат на меня — и на вас — зуб, сынок. — Он кинул взгляд мне за спину и резко выдохнул. — Я не хочу вновь расставаться с вами, но у меня нет иного выбора.       Тут я, перестав обращать внимание на хватку отца, положил поверх его ладони свою. Страх разгорелся внутри за один миг.       — Но война ведь кончилась, — сказал я.       Отец кивнул.       — Да, но враги остались. Не волнуйся, мы ещё обязательно увидимся.       Я начал активно качать головой, на глазах выступили слёзы и потекли по щекам.       — Тш, не плачь! — немного грубо шикнул отец. — Я их слышу, они уже рядом. Мне пора.       — Я ничего не слышу! — вскрикнул я.       Отец закрыл мой рот рукой и ещё раз шикнул:       — Тихо! У нас пока есть несколько минут.       Я откинулся назад, чтобы суметь сказать:       — Возьми меня с собой! И маму!       Отец замер, словно задумался, — хотя, возможно, в этот же момент он вслушивался в тишину. Потом он нахмурился, внимательно посмотрел на меня, будто на человека, которого никогда раньше не видел, и закивал.       — Да… Да, это хорошая идея.       Отец подскочил и притянул меня к себе. Я, не ожидавший таких резких движений, чуть не упал с кровати, но удержался. Отец ещё раз дёрнул меня за руку.       — Давай, они совсем близко. Нужно торопиться.       — А мама?       — За неё не бойся. Они её пока не тронут, я закрыл её в комнате, за ней зайдём позже.       Я кивнул и, всё так же держа зайца в крепкой хватке, встал на пол и надел тапки. Отец в последний раз дёрнул меня за руку, сделал пару шагов к окну, а потом замер. Я ждал.       Слёзы не высыхали на глазах, но сердце наполнялось решимостью последовать за отцом куда угодно. Да, я не слышал того, что слышал он, но не видел в этом ничего странного, думал только: в силу возраста ещё не способен воспринимать всё так же чутко, как взрослые.       — Нет, слишком опасно.       Отец повернулся и повёл меня обратно к кровати.       — Тебе лучше остаться здесь.       — Но!..       — Никаких но. Ты не был там, где был я, и не знаешь, что сейчас следует делать.       Я сжал губы и кивнул.       — Полезай под кровать. Если они пойдут за мной, то пройдут мимо и тебя не заметят. Давай-давай, торопись.       Вдруг в коридоре раздался мамин крик: она звала меня и отца по имени. Сразу же последовал громкий стук, а за ним — шаги, которые, однако, шли не в мою комнату. Отец бросил взгляд на дверь и стал насильно заталкивать меня под кровать.       — Мама кричит, — с испугом сказал я.       — Ничего страшного. Просто они уже пришли и немного напугали маму. Давай, лезь, лезь скорее.       Под кроватью я сжался, подогнул под себя ноги в неудобной позе. Отец поцеловал меня в лоб ещё раз, встал, и я теперь видел только его ступни. В моих глазах всё замерло в ожидании, однако все следующие события произошли всего за несколько секунд.       Ступни отца оказались рядом с местом у стены, где находилось открытое окно, и замерли. Всего за мгновение до того, как всё случилось, когда правая нога поднялась, я понял, что происходит.       Перепугавшись и решив, что ещё есть шанс остановить происходящее, я выполз из-под кровати, но даже не успел встать, когда отец выпрыгнул.       Я замер и несколько секунд не мог отвести взгляда от окна и лёгких занавесок, которые шевелил ветер, а потом сразу, понимая безвыходность ситуации, зарыдал.       В комнату влетела мама и, судя по всему, всё поняла. Я слышал, как она голыми ступнями тяжело и быстро прошла к тому месту, а за ним — резкий, почти надрывный вдох. Мама не кричала — не знаю, от переизбытка эмоций или оттого, что её плачущий ребёнок находился в этой же комнате и она не хотела пугать его ещё больше.       Не подойдя ко мне, мама вышла из спальни. В коридоре открылась входная дверь и быстро захлопнулась.       Я, оставшись в одиночестве, испугался, что теперь навсегда буду один, и подскочил. Я прошлёпал (ибо тапки уже слетели) к окну и выглянул, надеясь увидеть маму и живого отца, но, поймав взглядом только окровавленную ладонь на красном фоне, отстранился и закрыл рот рукой.       Подгоняемый страхом, я выбежал из квартиры и пролетел все ступеньки, лишь чудом с них не упав.       На улице мама сразу меня заметила и за секунды оказалась передо мной, перекрывая обзор. Она присела и взяла моё лицо в ладони. Её глаза покраснели и опухли, губы немного кровоточили, а кожа под лунным светом приобрела бледный, почти мертвенный оттенок.       — Дорогой… — Её голос после первого же слова сорвался. — Дорогой, давай я тебя сейчас отведу к миссис Воркут.       Миссис Воркут звали нашу соседку, живущую прямо под нами со своим одиннадцатилетним сыном Ивлином, с которым я в то время хорошо дружил.       — Но я не хочу к ней. Я хочу к папе.       Мама тихо содрогнулась и прикусила губу. Взгляд её смягчился от выступивших слёз.       — Да, дорогой, конечно, я понимаю. Но сейчас лучше к миссис Воркут. Давай, пошли.       Она повела меня обратно в дом. Я попробовал обернуться, но мама, почувствовав, немного истерично вскрикнула:       — Не оборачивайся!       Я послушался.       Всю ночь я провёл у миссис Воркут, но не спал, а просто сидел и смотрел в стену. Сама миссис Воркут, узнав о случившемся, последовала за матерью, оставив нас с Ивлином наедине.       Я не помню эмоций, которые испытывал, но хорошо помню, как спокойно сказал сыну миссис Воркут, что мой отец умер, а после прошлёпал к большому красивому креслу, стоявшему в гостиной. Ивлин ничего не ответил и ушёл к себе в комнату.       Наутро мама меня забрала. Я не спрашивал ни об отце, ни о том, куда увезли его труп и как люди смогли быстро отмыть большую лужу крови за полночи. Мама на протяжении всего дня собирала вещи в сундук и пару чемоданов, которые ранее никогда не использовались. Она не говорила о том, почему это делает, а я не спрашивал.       Пожалуй, именно тогда между нами установилась особая связь, из-за которой я всегда следовал любому желанию матери и из-за которой она никогда не выпускала меня из-под своего крыла; и одновременно с этим образовалась трещина, сперва едва заметная, но с каждым годом становившаяся более явной.       А на следующий день на пороге появился поджарый парень, стильно одетый и весьма учтивый. Он обращался ко мне и матери как к знатным особам, и вскоре я узнал: то был слуга, посланный, чтобы забрать нас.       Мама показала ему на сундук и чемоданы. Парень кивнул и попросил последовать за ним. С матерью мы сели в машину и прождали в ней не меньше десяти минут, пока другой слуга, более подкачанный и старый мужчина, не перенёс весь наш багаж.       — Куда мы поедем? — спросил я, пока мы ждали.       — К твоим бабушке с дедушкой.       Я удивлённо похлопал глазами: до того момента я был свято уверен, что у меня нет иных родственников, кроме матери и отца. О том, что бабушка и дедушка по отцовской линии давно умерли, я прекрасно знал. Однако про других у нас дома никто не упоминал, и понимание, что и все наши родственники давно покинули этот свет, само прижилось в сознании.       Мама, заметив моё выражение лица, потрепала мои волосы и сказала:       — Что ты так удивляешься, дорогой?       — Я думал, они умерли.       Мама улыбнулась и покачала головой.       — Конечно нет, глупенький. Откуда ты это взял?       Я нахмурился и не стал отвечать.       С тех пор я жил в поместье вместе с дедушкой и бабушкой. Все сёстры и братья матери уже давно уехали и купили собственные дома.       В одно мгновение навалились события, которые я, выросший в совсем других условиях, переносил с трудом. Сперва меня возили по огромному количеству разного рода психологов, психиатров и психоаналитиков, каждый из которых пытался выявить какие-либо отклонения.       Дед сразу решил на следующий год отправить меня в частную школу, нанял несколько учителей, и между приёмами у врачей я бесконечно сидел за письменными заданиями. Образование в обычной, городской школе, где я учился раньше, не шло в сравнение с тем, что начали требовать.       Как я уже упоминал ранее, обучение до сих пор даётся мне с трудом и скрипом, за что меня — не побоюсь этого слова — презирал учитель по французскому. Хорошо помню, как он почти каждое занятие стоял или сидел рядом, надменно смотрел и ждал, пока я сделаю задание без единой ошибки. Я же, не до конца привыкший к новому темпу жизни и не отошедший от смерти отца, едва запоминал базовые правила.       — Я не сдвинусь с места, — говорил он, — пока ты не переведёшь этот текст без ошибок.       — Но я не совсем понял…       — Перечитай.       Сперва я часто плакал (что, впрочем, не очень волновало учителя: он отворачивался, но не вставал и не делал попыток меня успокоить). Плач вообще стал моей первичной реакцией на любой раздражитель: на очередное неправильно сделанное задание, на небольшую царапину или малейшее повышение голоса. Впрочем, все, кроме матери, на это реагировали весьма спокойно и предпочитали делать вид, что ничего не замечают. Однако и осуждения я с их стороны не ощущал.       Со временем приступы неконтролируемого рыдания прошли. Вновь стало хуже, как только я поступил в частную школу и напрямую столкнулся с новой учебной программой, казавшейся мне ещё в несколько раз сложнее той, что была дома. Впрочем, привык я довольно быстро.       Года через четыре я окончательно вошёл в новый темп жизни. Дед и мама перестали докучать с психотерапевтами и признали, что я, в отличие от отца, психически оказался здоров (настолько, насколько может быть здоров ребёнок, видевший смерть родителя).       К тому же рядом с нашим родовым поместьем жил барон Кеннет с дочерью Беатрис. Прознав, что по соседству появился мальчик одного возраста с его дочкой, он сразу стал наносить многочисленные визиты.       С Беатрис мы сдружились быстро, с одной стороны — из-за того, что больше детей в округе не было, с другой — из-за активности и назойливости самой Беатрис, которая поставила своей целью сблизиться со мной. Я в этой ситуации занимал крайне пассивное положение и не предпринимал никаких шагов навстречу. Я счастлив оттого, что тогда Беатрис хватило энергии на двоих, ибо сейчас жизнь без неё мне не представляется возможной.       Думая об этом спустя одиннадцать лет, я в некотором роде даже доволен таким положением вещей. Звучит ужасно, прекрасно это сознаю, но без смерти отца мне бы не открылась дверь в высшее общество, а вместе с ней все прочие, ведущие в безбедную жизнь.       Да, я получил ужасающее потрясение, которое до сих пор отравляет воздух и иногда не позволяет смотреть на окружающий мир ясным взглядом, но уверен, что, останься отец жив, я бы совсем скоро столкнулся с куда более серьёзными переживаниями и уже не смог бы с ними справиться.       Я даже благодарен деду за то, что в своё время он без сострадания окунул меня в ту жизнь, которую предстояло прожить, и тем самым подготовил к ней наилучшим образом.       Примерно такие мысли и воспоминания поглощали меня по дороге до Лондона, и теперь, думаю, нам следует вернуться к настоящему.