Ничего не останется после

В ослепительно-белом и бесконечно пустом пространстве не слышно ни единого звука. Ни гула, ни шороха, ни вздоха или шёпота. Он здесь впервые. Но место отчего-то кажется смутно знакомым. А ещё здесь очень холодно. Пальцы жжёт и неприятно сводит, словно он пробыл на морозе последние пару часов. Этот холод просачивается под кожу и ползёт по венам, заставляя подрагивать время от времени и покрепче обхватывать себя руками в попытке согреться. Он бредёт, не разбирая пути. Он идёт… или не идёт… земля под ногами совсем не ощущается. Оглядывается в полузнакомом пространстве, но кроме слепящей белизны здесь ничего нет. У этого места нет конца и нет начала. Он не помнит, как здесь оказался и почему. Это кажется неправильным, но едва подобная мысль зарождается в голове, тишина становится оглушающей — словно помехи на экране старенького телевизора. Он не может ни о чём думать. Только идти вперёд. Или… назад? А может, он просто топчется на месте, не замечая этого? Глупости. Кокичи ёжится и тянет промёрзшие пальцы к губам, пытается согреть ладони тёплым дыханием. Чёртов холод. Тело почти не слушается. И неожиданно под ногами что-то с треском ломается. Совсем как… осколок… зеркала? Собственное отражение, искажённое на мелкие кусочки, смотрит с недоумением. — Нет-нет-нет… Знакомый голос заставляет дёрнуться на месте и вмиг позабыть и о дурацком зеркале, и о холоде. Потому что, подняв взгляд, он видит его. Шуичи нервно маячит из стороны в сторону, беспокойно зарываясь дрожащими руками в волосы, и часто-часто что-то шепчет. И, приблизившись, Кокичи удаётся разобрать в этом торопливом бормотании одно-единственное «прости» — зацикленное и повторяющееся снова и снова, как заученная мантра. Под его нервными шагами звенят тысячи осколков, разбиваясь в мелкое крошево с каждым неосторожным движением. Но Шуичи словно не замечает ничего вокруг. — Это моя вина, — надтреснуто произносит он, закрывая лицо руками. — Только моя. — О чём это ты? Кокичи подходит ближе всего на какой-то шаг, не особо рассчитывая на ответ. Но Сайхара вдруг поднимает на него мрачно-пустой взгляд, от которого по коже бежит мороз. Потому он смотрит, словно бы насквозь. — Прости меня, Кокичи. — Чт- Слова застревают в горле, и мальчишка растерянно пятится назад — только бы подальше от этой пустоты в чужих глазах. Под этим взглядом хочется исчезнуть. Он хочет сорваться с места и бежать так долго, пока не станет валиться с ног, пока дыхание не сорвётся и не заноют от холода лёгкие. Но вдруг натыкается спиной на что-то твёрдое. Паника содрогается под рёбрами, и сердце заходится часто-часто, удар за ударом вырываясь из грудной клетки. Затаив дыхание, он оборачивается на месте, не в силах остановить усиливающуюся дрожь. Но всё равно оказывается не готов к тому, что видит… Собственный портрет, перечёркнутый ярко-красной краской. Человек с фотографии улыбается лживо-приветливой улыбкой в обрамлении чёрных лент. И мир начинает мутнеть, заполняясь оглушительным гулом. Он чувствует, как по его собственному лицу стекают капли вязкой краски. Под ногами что-то мешается… Цветы. Всё вокруг усыпано мелкими голубыми цветами. И он сжимает руками голову от боли, с силой стискивает зубы, чтобы не закричать. Моя вина. Прости. Это лишь моя вина. Прости меня, Кокичи… ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ Он резко вздрагивает, распахивая глаза и подскакивая на кровати. Холодный воздух обжигает горло, словно кипятком, и каждый вдох отдаётся болью во всём теле. Лёгкие горят, будто он и впрямь кричал. Непрерывно и оглушительно громко. Дрожащими неконтролируемыми руками он накрывает лицо и старается успокоиться. На щеках ощущается что-то мокрое. Но, в ужасе одёрнув руки, он не видит на них и намёка на краску или кровь. Это всего лишь сон. Глупый и совершенно несуразный сон. Утирая глаза, он поднимается с кровати, пытаясь отдышаться. И, ведомый собственной тревогой, выскальзывает в коридор. Холодный пол обжигает босые ступни. А может, ему просто так кажется. Его не особо волнуют подобные мелочи. Только бы уйти подальше отсюда. Он даже не задумывается, сразу направляясь к Сайхаре. И причина даже не в кошмарах, участником которых именно он становился, пожалуй, слишком часто. Просто в последние дни его присутствие — единственное, что помогало не терять рассудок. Ему нужно успокоиться. Ему просто нужно убедиться, что всё это просто плохой сон. Замерев перед знакомой дверью, он почему-то не может решиться. Дурное предчувствие мнётся в груди. Но, вероятно, это лишь остатки прошедшего кошмара. Разве есть на то другая причина? Кокичи опасливо оглядывается по сторонам. Это мерзкое чувство не даёт ему покоя — он чувствует, как со всех сторон за ним кто-то пристально наблюдает. Невидимые наблюдатели хищно щурятся и скалят зубы в кровожадных улыбках, не знающих пощады. Их взгляды ощущаются покалыванием электрического тока на коже. Резко и шумно выдохнув, Кокичи решительно поднимает руку. Но… не успевает даже коснуться двери, как та с протяжным скрипом отворяется сама. Тонкая полоса бледного лунного света прорезает тёмный коридор прямо до противоположной стены, и холодный воздух ударяет в лицо. Секунда. Другая. И лёгкие снова жжёт. Он вновь кричит, задыхаясь, видя, как с потолка тянется верёвка, натянутая под тяжестью чужого тела. Со вскриком он подскакивает, жадно хватая ртом воздух. Под дрожащими руками ощущается привычная мягкость смятых простыней. А звон в голове едва прерывается знакомым тиканьем часов. Под рёбрами всё горит, жжётся и тлеет. Пульс бьёт в голову громкими ударами, не позволяя страху отступить. Картины из кошмара мелькают перед глазами, как изодранные кадры чёрно-белого кино. Отчего собственное тело кажется ватным и чужим. Как будто он всё ещё там, в плену ледяного ужаса. Он тянется на ощупь к ближайшей тумбочке, и пальцами едва-едва дотягивается до лампы. И загоревшийся тёплый свет наконец приносит хоть толику спокойствия — ничто по сравнению с ужасом, дёргающимся в горле, но становится немного легче. — Просто сон… — беззвучно шепчет он онемевшими губами. И повторяет эту фразу снова и снова, пытаясь вернуть себе утерянное ощущение реальности. Когда удаётся успокоить рваное дыхание и бешеный пульс, Кокичи поднимает взгляд на часы и устало корчится. Он проспал не больше двух часов. И даже это жалкое время заполнили кошмары. Он чувствует себя ещё измотаннее, чем раньше. Лучше бы вообще не ложился. Покрепче хватаясь за край кровати, он встаёт на слабые ноги и шаткой походкой направляется к двери. В коридоре по-домашнему тепло, но его пробирает ознобом, по спине течёт холодный пот. Он негромко стучится в дверь, в которую стучался много-много раз посреди ночи, в том числе после кошмаров, не позволявших снова уснуть. В дверь, к которой не приближался последние несколько дней. И каждый раз ему открывали. Каждый раз… кроме этого. Рантаро говорил ему, что он может прийти, когда будет нужно. Именно поэтому Амами никогда не запирал дверь. Но… когда Кокичи со слабой надеждой дёргает за ручку… дверь не поддаётся. И почему-то от этого становится куда больней, чем от любых кошмаров. Потому что это — точно не сон. И потому что он сам в этом виноват. «Я никогда не просил тебя об этом…» Просил… но, наверное, стоило делать это вслух. «Ты сам привязался» Почему он всегда всё портит? Пустота разрастается, колется и шипит. Кокичи никогда бы не подумал, что «ничего» можно ощутить. Ещё и так отчётливо. Это новое открытие радости совсем не приносит. И он только досадно сжимает кулаки, впиваясь ногтями в кожу. Может, будет намного лучше, если он просто исчезнет? Уйдёт, ничего никому не сообщив, и просто пропадёт из жизни всех тех, кто был ему хоть сколько-нибудь дорог. Тогда не придётся строить из себя не пойми кого, оправдываться, выдумывать. Может, хоть в этом он сумеет преуспеть? Исчезнуть, пока не успел натворить ещё чего похуже. Ты всегда будешь один, Кокичи Ома… Ты всегда всех отталкиваешь, Кокичи Ома… Счастливо оставаться, Кокичи Ома… Жил в одиночку и умрёт… тоже в одиночку. Может так будет куда лучше — по крайней мере, никто не увидит, как жалко он умрёт, захлебнувшись собственной кровью. Как дворняга на обочине. Отвратительно. Он бы не хотел, чтобы последним воспоминанием о нём стало нечто подобное. Мерзость. — Ома-кун? Кокичи вздрагивает, затаив дыхание. На мгновение или больше ему кажется, что сейчас, в этот самый миг вновь произойдёт что-то ужасное. Что, потолок обрушится, превратив его в лужу крови? Цветы пронзят ему лёгкие? Настанет масштабная катастрофа и вселенная схлопнется? Чем бы всё ни обернулось, он надеется, что это закончится быстро. Он оборачивается медленно и боязно, словно надеясь оттянуть момент неизбежности. То, что он видит — тоже катастрофа. Но совсем не та, к которой он готовился. У его катастрофы есть имя, причём очень красивое, и ещё много-много всего, что медленно сводит его с ума. — Ты в порядке? — «Катастрофа» подходит ближе, он чувствует знакомое тепло. Но когда он поднимает голову, Шуичи почему меняется в лице. — Что случилось? — напуганно лепечет он, опуская бесконечно тёплые руки ему на плечи. В бездонных ясных глазах, кажется, можно разглядеть своё отражение, если постараться. И тогда Кокичи наконец понимает в чём дело. Он спешно утирает лицо рукавом, и расплывается в дрожащей улыбке. — Оу, н-ну знаешь, Амами-чан такой злой и не хочет меня впускать, — он изображает на лице гримасу безутешной печали и притворно всхлипывает. — Я та-а-ак расстроился. Шуичи мнётся на месте в растерянности, переводя недоумённый взгляд с двери на Кокичи, и обратно. И не убирает рук — его ладони вот-вот прожгут кожу до самых костей, но это… приятно. На удивление приятно. Потому что если и было что-то, к чему он не мог привыкнуть, так это к прикосновениям Шуичи. Каждый раз перехватывает дыхание. Ома снова всхлипывает — и уже сам не уверен, притворно ли. — Если хочешь, я могу… — Нет-нет-нет, — обрывает его Кокичи и, хватая под локоть, уводит подальше. Давит нервный смешок. — Знаешь, мне кажется, он всё ещё злится на меня. — Злится? На что? Шуичи тут же замирает, и сил Кокичи просто не хватает, чтобы сдвинуть его с места. Тёплая рука выскальзывает из его хватки, и становится нестерпимо холодно. Детектив останавливается где-то напротив и пытается заглянуть в опущенные глаза. — Что произошло? — Ммм… Кокичи прикусывает язык. Ну почему Шуичи Сайхара бывает таким раздражающе упрямым в самые неподходящие моменты? Действительно ли он должен на это отвечать? А если и отвечать, то что? Он понятия не имеет, что говорить и какие слова подобрать. Что произошло? Просто он как всегда всё испортил. Конечно, Рантаро будет злиться. А кто бы не злился? — Я просто… наговорил всякого… Меня не знаешь что ли? — он усмехается, стараясь скрыть уязвимость в голосе. А Шуичи вздыхает так, как будто действительно понимает всё-всё-всё, чего ему не договаривают. Кокичи заставляет себя улыбнуться и посмотреть наконец ему в глаза. Даже если чувствует, что вот-вот разревётся, потому что едкое чувство вины раздирает сердце. У него ни на что не хватает сил. Но хотя бы эту вымученную улыбку он должен натянуть. «Это моя вина. Прости меня, Кокичи» Он не позволит этому случиться. Ни за что на свете не позволит.

***

Кто-то когда-то сказал ему, что цена правды — страдание. Чьё именно страдание, никто не уточнял. А было ли это тогда важно, никто уже и не вспомнит. Имело ли это вообще значение, спустя столько времени? А чёрт его знает. Только вот забавно вышло… …ведь у лжи цена точно такая же.

***

Это уже вошло в своего рода привычку: приходить к Сайхаре ближе к ночи, оставив тщетные попытки уснуть в тёмной, пропахшей кровью комнате, перекинуться парой дежурных фраз в дверях и продолжить делать вид, что всё нормально. Шуичи позволил ему остаться. И он остался. Ома не признавался в причине своих поздних визитов. И Шуичи не спрашивал. Может, думал, что рано или поздно тот признается сам. А может, и вовсе не придавал этому значения. Это в какой-то степени даже успокаивало. Позволяло оставаться на плаву, даже если становилось всё хуже. Как бы ни было жаль, рядом с Сайхарой лучше не становилось. Остались цветы, осталась кровь, приступы тоже никуда не делись. Но они случались не так часто и проходили куда быстрее в его присутствии. А это уже многого стоило. Словно короткая передышка. Передышка, которая была нужна ему больше, чем он сам думал. Кокичи знал, что позволяет себе слишком много, потакая собственным эгоистичным желаниям. Но ничего не мог с собой поделать. И пока Шуичи не догадывается о правдивых причинах его ночных визитов, всё должно быть в порядке. Он не позволит этому зайти слишком далеко. А потому он продолжает следовать этой негласной закономерности. Приходит обычно после полуночи. На вопрос о самочувствии бросает уже привычное «в порядке». Надеется, что Шуичи верит, хоть и знает наверняка, что — нет. После той ночи с неприятным разговором на полу ванной прошло уже пару дней. И они больше не затрагивали эту тему. Кокичи взял в привычку не задерживаться до очередного приступа, а Шуичи вовремя одёргивал себя от ненужных вопросов и жалостливых взглядов. Как будто ничего странного никогда не происходило, и они просто приятно проводят время в компании друг друга. Хотя последнее даже не было ложью — подобная компания их обоих более чем устраивала. Рядом с Шуичи сердце изводилось в сумасшествии, и больше уже ничего не имело значения. Если бы он только мог провести остаток своих дней рядом с ним… Только вот была и обратная сторона. Мысли. Чёртовы мысли. Чувство вины уже давно впиталось ему в кожу, отравляя собой всё его существование. От него не получалось избавиться. Оно росло, крепло и множилось, словно вирус. Ещё и навязчивые кошмары просто сводили с ума. И их сюжет всегда был один и тот же. И тот же исход. Вместе с кошмарами пришёл страх. Что бы он ни делал, что бы ни говорил, что-то внутри всегда заставляло его беспокоиться. Едкий голос без остановки твердил, чтобы он прекратил всё, пока не стало поздно. Это риск. Слишком, слишком огромный риск. Под угрозой было всё, чем он жертвовал, всё, чего себя лишал. Цена была слишком высока. И он не имел права оступиться. Он не позволит себе испортить жизнь Шуичи. Не позволит ему нести ответственность за свои ошибки. Ему. Было. Страшно. Это всё копилось, нарастало, двоилось. Наматывалось в тугой ком. Приступы, одиночество, невзаимность, боль, брошенность, ненужность, никчёмность, близкая смерть. Конечно он сорвётся — сейчас это лишь вопрос времени. Рано или поздно это дойдёт до того критического значения, с которым он уже не справится. И что же будет тогда?.. Он чувствовал, что не сможет продолжать так долго. Но выбора себе не оставил. Он загнал себя в бездонную топь и тонул в ней, не зная, как выбраться.

***

В комнате Сайхары всегда полумрак — но это совсем не та давящая тьма, к которой Кокичи привык. Здесь не пахнет кровью, не встаёт поперёк горла приторно-горьковатый запах цветов. Шуичи не задаёт лишних вопросов, хоть и заметно, каких усилий ему иногда это стоит. Этой ночью ничего не должно было измениться. Всё по-прежнему, знакомо. Как на повторе старой киноплёнки. Раньше это всегда успокаивало Кокичи, но сегодня ему почему-то невыносимо тревожно. Он понятия не имеет, почему ему внезапно хочется кричать. Шуичи всё так же, как и каждый вечер до этого, штудирует очередной «кирпич» с законами, еле заметно вздрагивает от редких покашливаний за спиной, не оборачивается. Сухой шелест страниц разбавляет монотонный гул ноутбука и вой зимней ночи за окном. Погода снова портится. Кокичи зевает. Сквозь сон недоумевает, как у Сайхары ещё не вскипел мозг за всеми этими справочниками и пособиями. Сладко тянется, разминая затёкшие плечи, и наконец поднимается с такой мягкой кровати. Захлопывается крышка ноутбука. И Шуичи, до этого измученно уставившийся в бледный экран, дёргается от неожиданности. В растерянности уставляется на Ому, от чьих глаз не ускользает тревожная усталость, растёкшаяся в золотистых зрачках. — Ты пялишься в одну точку уже десятую минуту. Шуичи растерянно промаргивается. Трёт вялыми руками подёрнутые краснотой глаза и молча признаёт его правоту. Заставляет себя подняться с насиженного места, сгребает исписанные листы и блокноты в стопку на краю стола, позволяя Кокичи уже по привычке справиться с остальным. Тот отставляет ноутбук в сторону, собирает со стола книги и учебники, стараясь впихнуть их в захламленный стеллаж. Тянется к полке повыше, где, кажется, умещался тот самый здоровенный справочник, аккуратно возвращает его на прежнее место. И случайно задевает шкафчик, неосторожно ударившись локтем. Деревянная дверца бесшумно приоткрывается, заставляя Кокичи застыть на месте. — Что это?.. Воздух в комнате вмиг становится слишком плотным, слишком густым. По всему телу ползёт неприятная дрожь, пока хмурый взгляд пронзает то, чего он почему-то не заметил раньше. На внутренней стороне дверцы, в тени, подальше от чужих глаз — сеть ниток и закреплённые на ней фотографии. Слишком знакомые кадры вспарывают сердце, сминая ледяными пальцами испуганную душу. И одно конкретное лицо, одни конкретные сероватые глаза за стёклами очков вызывают в нём вспышку ярости. Такой чистой и бесконтрольной, что начинает казаться — ещё мгновение, и та захлестнёт его с головой. Он грубо срывает снимок, стискивая его дрожащими от ненависти пальцами. Вперивается бешеным взглядом в лицо Цумуги Широгане среди других знакомых лиц, словно надеется так выжечь из памяти любое напоминание о ней. Даже эти проклятые фотографии. — Какого чёрта ты хранишь их? — с придушенной злобой давит он из себя, скрипя зубами. Шуичи только тяжело вздыхает, молча подходя ближе. Забирает снимок из нервно сжатых рук, готовых разорвать тот в любое мгновение. И осторожно возвращает на прежнее место, не сводя с него удивительно сложного взгляда. — Бессмысленно отрицать то, что с нами было, — как-то чересчур спокойно выдаёт он. И это спокойствие Кокичи только ещё больше злит. — Прошлое останется в прошлом. Но воспоминания-то всё равно останутся. — Звучит, как бред. — Звучит, как причина жить дальше. — Чушь. Шуичи устало вздыхает. Заглядывает в чужие глаза, в которых горит то ли злоба, то ли обида, словно весь мир в одночасье его предал. Вновь поднимает взгляд к фотографиям и не сразу находится, что сказать. — Игра многому нас научила, — несмело напоминает он, осторожно подбирая слова. — Сделала нас теми, кто мы есть сейчас. Мы умеем ценить то, что имеем. Умеем радоваться прожитым дням. Для нас это что-то вроде… второго шанса. Исправить то, о чём жалели, и воплотить в реальность то, о чём мечтали. На секунду он замолкает, раздумывая. И наконец решается вернуть взгляд к Кокичи. — Это всё, что мы можем. Просто жить дальше. Он пожимает плечами. Так небрежно, без намёка на боль или раздражение. Как будто всё, о чём он говорит — не более, чем глупая выдумка. Как будто всё сказанное не было самым ужаснейшим периодом в их жизни. Как будто всё то, через что их заставили пройти, совсем не переломило их жизни на до и после. Как можно говорить об этом так просто? Кокичи, молчаливый, странно притихший, мрачнеет лицом, крепче сжимая кулаки. Давит поступающие к горлу слёзы и прячет глаза. — А я? Сдавленный шёпот — почти шелест ветра за окном — но заставляет вздрогнуть. И кажется, что даже повисшая тишина вмиг стала на пару тонов тише. — Где мой второй шанс? В тёмных углах комнаты — там, куда не достаёт свет — что-то движется, оживает в тенях, растёт. Хотя скорее… так в мыслях дёргается нечёткое осознание. И от этого только хуже. Хуже. Потому что от тьмы вокруг ещё можно избавиться. А от тьмы внутри — никогда. Шуичи тянет руку — та отчего-то дрожит — чтобы прикоснуться к чужому плечу — тоже дрожащему, совсем как его руки. Он пытается отыскать способ утешить, но до жути пугается, когда слышит сдавленный всхлип. — Скажи, Шуичи… Собственное имя звучит тихо, шёпотом. И, Чёрт возьми, лучше бы Кокичи сейчас просто вскинул голову, сверкнул хитрыми глазами и воскликнул своё пресловутое «Ложь». Лучше бы он снова, совсем как раньше, словно тысячи и тысячи лет назад, назвал его, Шуичи, наивным болваном, раз тот до сих пор, спустя столько времени, ведётся на такие простые уловки. Лучше бы он просто засмеялся невпопад, бросил бы что-нибудь смущающее в очередной раз… или просто бы взял и ушёл. Потому что видеть в потухших глазах бессильное отчаяние просто невыносимо. — Скажи… Я тоже вот так, останусь только на твоих дурацких фотографиях? — он судорожно вздыхает. — …только потому, что все остальные решили «жить дальше»? Он поднимает взгляд, сверкающий горькой злостью. Его губы дрожат, и в попытке это скрыть он искусывает их до крови. Тёплая рука, уже привычно лежащая на его плече, уже не вызывает такого трепета. Ему больно от мысли, что он хочет оттолкнуть Сайхару и сбежать подальше, громко хлопнув дверью. Потому что он чувствует, что уже не выдерживает. Всё это так навалилось. Участившиеся приступы. Шуичи со своими расспросами и сложными взглядами. Чёртов Рантаро Амами, бросивший его. Он… просто устал… так чертовски устал. Это просто невыносимо. Невозможно так жить! Почему все остальные заслуживают «жить дальше», а он нет?! Чем он хуже?! Разве он не заслуживает больше, чем сдохнуть, едва начав жить?! Почему только он заслужил такой участи?! Почему… только он… обречён на это?.. Ему плохо. Кокичи хочет кричать и рыдать навзрыд, обвиняя мир-вселенную-божеств в несправедливости. Он хочет жить! Ничуть не меньше, чем все остальные! Так почему… Сайхара чувствует, как покалывает в собственных глазах, как раздирает сердце и сдавливает горло. В глазах Кокичи, вечно смеющихся и сверкающих, словно тысячи далёких вселенных, столько неподдельной боли. Шуичи не знает, что может для него сделать. И лишь осторожно притягивает его ближе, позволяя уткнуться в плечо. Хоть как-то утешить. Прижать поближе, дать знать, что он рядом. Но проблема одна — он рядом, но этого ничего не изменит. Он не в силах ничего изменить. Он водит ладонью круги по дрожащей спине, успокаивая — так, как кто-то когда-то очень-очень давно успокаивал его. А Кокичи ломается. Здесь, в темноте его комнаты, в его дрожащих руках. Его голос надламывается, искажается громкими рыданиями. И это вызывает в Сайхаре такой диссонанс, что к горлу подступает паника. Потому что, если ломается Кокичи, значит, миру настал конец. А он даже не знает, чем может ему помочь. Он бесполезен. В очередной раз, когда ему нужна помощь, он ничего не может сделать. Рука сама находит мягкую копну волос, скользят сквозь пальцы чуть отросшие пряди. И Кокичи наконец начинает стихать. Лишь дрожит и даже почти не задыхается. Шуичи водит ладонями по его спине, тонким плечам, вновь зарывается пальцами в волосы. И затем, чуть боязно и так осторожно-осторожно притягивает ещё ближе к себе. Дыхание Омы неровное, сбившееся, сиплое. У него холодные до жути ладони — это Шуичи узнаёт, когда чужие руки замирают на его спине, холод сочится даже сквозь одежду. Хочется взять их в свои, отдать всё своё тепло, даже если себе ничего не останется. Хочется согреть ледяные пальцы осторожным дыханием. Но не хочется отстраняться. Хочется просто… постоять. Вот так вместе постоять. Даже если сердце по-прежнему ноет, у обоих. Даже если на глазах влага и ком в горле. Тоже у обоих. Шуичи хочет сказать, что понимает всю ту боль. Хочет думать, что действительно понимает. Но на подкорке что-то издевательски шепчет, что нет. Ему не понять. Как бы сильно ни хотелось. Он считает секунды. Считает каждый чужой вдох и каждый выдох. Теряется в мыслях. Теряется в словах, которые так и останутся лишь в голове. Потому что Кокичи ясно дал понять — это не поможет. Ничто уже не поможет. Вновь вспоминаются не так давно сказанные им слова. О невзаимности, об обречении и о шансах. Шансов — ноль. И взаимности никакой. Остаётся лишь обречение. Они оба, кажется, это понимают. Словно стараясь поделиться своим теплом, Шуичи укладывает голову на чужой макушке. Но мысли почему-то совсем о другом. «Не я был единственным человеком, заслужившим его доверия»… Доверия?.. Действительно ли он заслуживал того доверия?.. Где-то в самом отдалённом уголке сознания вспыхивает мысль. Какая, он уже не вспомнит. Потому что Кокичи наконец-то как-то реагирует — пусть это и всего лишь тихое мычание. И он позволяет ему отстраниться. Тот прячет взгляд, тёмные пряди спадают на лицо. Он даёт ему время отдышаться и ловит еле слышное «Прости». И совсем не понимает, за что тот извиняется. Той ночью Кокичи снова уходит. Не сказав напоследок ничего. Даже взгляда мимолётного не бросив. Он уходит тихо, без лишнего шума. Прежде, чем Шуичи успевает его остановить. Осторожно прикрывает дверь и растворяется в тихом безмолвии. Словно далёкое воспоминание. И с той ночи… он так больше ни разу и не пришёл вновь…