***
— Спасибо, было очень вкусно! — Да, ужин действительно вышел изумительным. — Спасибо, Тоджо-сан. Кируми учтиво кивает на благодарности, когда, покончив с ужином, все неторопливо поднимаются со своих мест. Кто-то вызывается помочь убрать со стола и вымыть посуду. Но сама она почему-то расстроенно смотрит в одну лишь точку. На белоснежную тарелку с нетронутой едой. — Ома-кун снова ничего не съел, — Каэде, кажется, озвучивает ту же мысль, что крутится в голове у Тоджо. И Кируми с тихой досадой вздыхает, молча забирая тарелку со стола. — Возможно, стоило приготовить что-то другое, — задумчиво хмурится она. — Вряд ли дело в этом, — качает головой Рантаро и почему-то оглядывается на дверь. Даже не так. Дело абсолютно точно не в этом. Кируми готовит просто замечательно. Кокичи и сам говорил это сотню, а то и больше, раз. — Ему… стало хуже? — негромко спрашивает Акамацу таким тоном, словно совсем не хочет знать ответ. И всё, что остаётся Рантаро — только кивать. — Болезнь быстро прогрессирует. И приступы всё сложнее предугадывать. — Мы можем что-то сделать для него? — неожиданно подаёт сонный голос Химико. — Хоть что-нибудь? И остальные поддерживают её. — Должно же быть хоть что-то… — Не может же всё быть вот так. Рантаро растерянно сжимает ладони под столом, силясь сказать им, что нет, никакого другого способа нет. Но у него просто язык не поворачивается. Мягкое и невесомое прикосновение к плечу вынуждает его вздрогнуть. А, подняв глаза, он встречается с тёплыми светло-пурпурными глазами. Каэде ободряюще улыбается с бесконечным пониманием в каждом жесте. И кажется, что на мгновение ему действительно становится легче. Он делает глубокий вдох, подбирая нужные слова в голове, и… Не успевает сказать ни одного из них. Дверь, за которой не так давно скрылись трое их одноклассников, с немыслимым грохотом ударяется о стену, заставляя всех присутствующих дёрнуться от резкого звука. А затем слышится крик. Рантаро думает, что собственное имя ещё никогда не вызывало в нём столько страха. — Ам-мами! Миу врывается в тихую идиллию, точно смерч, мигом привлекая взгляд и внимание каждого. И сложно не услышать в её голосе нарастающую панику. — Т-там! Этот Коротышка- Он- Рантаро тут же вскакивает с места. Ему не нужно слышать, что она скажет, он уже знает, что произошло. И только поэтому он стремглав бросается к выходу, чувствуя, как сердце вот-вот проломит ему грудную клетку. Кокичи обнаруживается в коридоре. Он жмётся к стене и корчится от адской боли, откашливаясь кровью и цветами. Содрогается в мучениях без возможности вдохнуть. Лепестков много. Их слишком много. Разве… Разве их может быть так много? Рантаро падает на колени рядом с ним, хватая за плечи. Ома задыхается. Изо рта вырываются сдавленные хрипы. Ему страшно больно. Он пытается вдохнуть, но не может. Кровь тихо стекает по подбородку, пачкает одежду и руки, растекается кляксами на полу. Дрожащими пальцами он царапает себе горло, словно пытаясь вырвать цветы голыми руками. Размыкает губы в немом крике, не способный выдавить из себя и звука. Его трясёт, как в предсмертной агонии. От боли по лицу струятся слёзы, смешиваясь с кровью. А всегда смеющиеся хитрые глаза искажены смертельным ужасом. Что-то в горле не позволяет ему дышать. Пульс стучит в висках и все взволнованные голоса вокруг сливаются в монотонный оглушительный шум. Кто-то кричит. Он не слышит. Перед глазами почему-то мелькают тысячи образов. Воспоминания. Далёкие и совсем ещё свежие. Тёплые и болезненные. И каждое — о нём. Только о нём. Как будто вся жизнь до этого самого момента — только Он. Его голос. Его руки. Удивление в глазах, а потом — страх. Предательство. Благодарность. Прощение. Слишком свежи в памяти воспоминания о его касаниях. И от этого, кажется, только больнее. Он задыхается. Он задыхается любовью, задыхается цветами… Задыхается Им. У смерти нет глаз. Нет голоса и нет чувств. У смерти только тяжёлое ледяное дыхание. И её томные заждавшиеся выдохи он уже чувствует на своей шее.***
Когда-то очень-очень давно кто-то рассказал ему легенду, что людские души после смерти превращаются в звёзды. Это звучит как полнейший бред, слишком красивый, чтобы быть правдой. Но… если уж ему суждено умереть, то пусть его настрадавшаяся душа станет одной из самых ярких звёзд.***
Едва открыв глаза, он чувствует, что что-то не так. Странное и незнакомое ощущение не покидает его даже спустя минуту, и остаётся после двух. Что-то мешается. Там, под рёбрами, что-то неприятно колется, отчего с трудом получается дышать. Каждый вдох сопровождается хрипом. Такого не было раньше. Найдя в себе силы, Кокичи вяло упирается в кровать локтем и пытается подняться. И тут грудь сдавливает с такой силой, что из глаз брызжут слёзы. И он рефлекторно хватается за рёбра, даже не замечая, как сквозь одежду царапает ногтями кожу. Больно больно больно больно это очень очень больно. Судорожный вздох. Осторожный, но это не помогает. Он сжимает простыни руками, стискивает зубы до скрежета. И приподнимается, стараясь сдержать болезненный крик. В груди — словно ком из сплошных шипов, что с каждым движением вонзаются во внутренности, раздирая их в кровь. Он не знает, что с этим делать. И ему страшно. Голова кружится. На корне языка горький привкус, достаточно привычный, чтобы не замечать его. Слабыми руками он пытается схватиться за изголовье кровати и встать на ноги. Может, хоть так станет легче. Пол кажется неустойчивым, движется, словно желе, теряясь в полумраке. Трясутся ноги. И мир качается из стороны в сторону. Он чувствует, как теряет равновесие и начинает падать. И в ожидании удара крепко жмурит слезящиеся глаза, но… …Ничего не происходит. Чей-то шумный и усталый вздох опаляет теплом затылок. — Неужели так сложно просто лежать и не рыпаться? Кайто поудобнее перехватывает его под руки и усаживает на кровать. Его низкое ворчание кажется таким привычным, но даже сквозь всё ещё не успокоившийся шум в голове Кокичи слышит, что в его хрипловатом голосе не хватает знакомого возмущения. И он хочет что-то возразить, съязвить, усмехнуться, как сделал бы это раньше, как делал тысячи раз до этого. Но сил нет. Всё тело ноет и лихорадит от слабости, а все слова вмиг куда-то пропадают. Он прикрывает глаза, потому что уже не может держать их открытыми. Лишь в последний момент замечает, как Кайто неодобрительно качает головой и, кажется, что-то кому-то говорит. А затем он проваливается в родную приветливую тьму.***
Всё стало хуже. Он это знает. Рантаро, навещающий его время от времени, это знает. И остальные тоже это знают. Слабость, охватившая всё тело, не позволяет ему надолго подняться с кровати. Каждое неловкое движение вызывает боль, от которой хочется кричать. Цветы разрослись так, что простой вдох кажется величайшей ценностью. Лучшей наградой и божественным даром. Ему плохо. Больно, невыносимо. Но он не покажет своей слабости. Собственная гордость едва ли не единственное, что у него осталось. И хотя бы ей он точно не позволит исчезнуть. Он понятия не имеет, сколько времени провёл без сознания. Может, прошли дни, а может, всего несколько часов. Собственное тело ему не подчинялось, налитое неподъёмной свинцовой тяжестью. Даже дышать получалось с трудом: каждый вдох разливался ноющей болью, вырывая из горла глухие хрипы. Любое движение — боль, всякое слово — мучение, и кажется, даже думать становилось невыносимо. Кокичи чувствовал, как стебли впиваются в его лёгкие, как колются всё новые и новые бутоны, как движутся по глотке лепестки. И от этого ничто не спасало. Поначалу он попросту пытался спать. Измотанное болезнью тело просило больше отдыха, и это единственное, что он мог себе позволить. Но потом сон стал едва ли не единственным спасением. Сны, пусть и кровавые, про цветы, страдания, про муки, забывались почти сразу. В отличие от грубой реальности. Оказалось, что в беспамятстве смерть проживать легче. Он смутно может припомнить, как кто-то навещает его время от времени. Большую часть дня он находится в странном состоянии полусна-полубодрствования, а потому помнит лишь малую часть этих визитов. Кируми несколько раз в день приносит ему еду в комнату, даже если он толком ничего не ест. Каэде с Химико каждый вечер приносят горячий чай и рассказывают, что интересного произошло за день. Иногда к импровизированным чаепитиям присоединяются и другие. Просто поболтать, чтобы ему не было так одиноко.***
Из окна Кокичи часто видно звёзды. Глубокие, тоскливые и бесконечно усталые. Мальчишка смотрит на них бесконечно долгими ночами без сна, когда грудную клетку вновь и вновь разрывает от мучительной агонии, утирает с лица невольные слёзы и просит у вселенной непостижимого счастья. А вселенная не слышит… Ему редко удаётся выспаться, даже несмотря на то, что он спит всё время. Отчего-то боль становится сильнее именно ночью. Были ли причиной тому нестихаемые мысли? Воспоминания? Чувства? Кто знает… Кокичи сам на себя не похож. Сломленный, болезненный, хрупкий, пытающийся всеми оставшимися силами тянуть собственную роль, снова надевать привычные маски, совсем не замечая, что те давно пошли глубокими трещинами. Он часто не может уснуть от боли, мало ест, потому что привкус крови у корня языка не исчезает никогда, а вся еда на вкус, как цветы. Он мало разговаривает, подолгу молчит — его горло истерзано стеблями, изрезано нежными лепестками, что лишь на вид такие хрупкие. Кокичи Ома просто устал. Устал от своей роли. Устал от своего прошлого. От себя устал. И от жизни… тоже устал. И ему страшно… Ему так чертовски страшно… Может, вселенная всё же слышит его мольбы? И просто смеётся в ответ? Он уже умер однажды. И может, вселенная дала ему второй шанс лишь затем, чтобы отобрать его ещё более мучительным способом? Вселенная бывает жестокой…***
Сквозь сон слышны далёкие голоса. Смутно знакомые, беспокойные. Жаль только, что слов не разобрать. В голове туман — густой и тёмный. Сколько ни пытайся выбраться, все попытки тщетны. Он чувствует движение рядом, чью-то тёплую руку на щеке, чувствует, как заботливо ему поправляют мягкое одеяло. Он то проваливается обратно в беспросветную тьму, то вновь слышит сторонние звуки, даже не пытаясь открыть глаза. Ощущение, словно даже такое простое действие ему не по силам. В такие моменты для него существуют лишь эти голоса. И может, стоило бы забеспокоиться — разве должно быть так? Но нет… Кокичи знает, они не причинят зла. По крайней мере, он будет верить в это до последнего. Ему кажется, что среди всего этого многослойного шума, всё ещё можно различить тихое «Мы будем рядом». Когда всё же удаётся открыть глаза, рядом только Рантаро. Остальные, похоже, уже ушли. Может, так даже лучше. Он знает, что в ужасном состоянии сейчас и совсем не уверен, что сможет долго убеждать всех в обратном. Так что да, так даже лучше. Амами, вытянув длиннющие ноги, уместился в кресле рядом с кроватью. И когда его только успели притащить сюда? (Не Амами, кресло) Яркие зелёные глаза спешно бегают по бледному экрану ноутбука. Окна в комнате плотно зашторены, и потому о времени остаётся только гадать. День сейчас? Ночь? Утро? Рантаро тихо зевает, растирая сонные глаза, тянется к кружке на тумбочке рядом. И наконец замечает на себе изучающий взгляд. Мягко улыбается, заметив, что Кокичи проснулся, и осторожно убирает ноутбук в сторону. С тихим щелчком загорается лампа. — Ну как ты? Чужой голос непривычно тихий, чуть хриплый от усталости, отражённой в каждой черте знакомого лица. И у Кокичи сводит сердце от осознания, что причина этой усталости, даже скорее измотанности — он сам. «Мне кажется, что я умираю» — думает он, но вслух говорит совсем другое. — Мне намного лучше. Он давит правдоподобную улыбку и прикладывает все усилия, чтобы звучать бодро, не позволить голосу дрогнуть. И даже немного гордится собой, когда получается. Но Рантаро только устало качает головой. Не получилось. — Не надо, — устало шепчет он, даже не решаясь поднять взгляда. — Не пытайся казаться сильным, когда я вижу, как ты ломаешься. Сердце падает с гулким эхом. Ну разумеется. Рантаро никогда не повёлся бы на подобное. Кто угодно, только не он. И на самом деле в этой маленькой попытке «казаться сильным» изначально смысла было не слишком-то много. Потому Кокичи не злится, даже наоборот, действительно приободряется. Есть ведь что-то интригующее в людях, провести которых — целое искусство. Что-то похожее когда-то привлекло его в Шуичи. Зацепило, завладело всем его вниманием и всё не отпускало никак по сей день. Шуичи… Мимолётная мысль о нём заставляет цветы в лёгких вновь ожить, зашевелиться. Мерзко. Больно. Мальчишка всеми силами старается не дрогнуть, тщетно пытаясь прогнать всякие мысли о нём. Не выходит. Ощущение, как по глотке вверх ползут мелкие лепестки ему давно знакомо — случалось уже много раз, впору привыкнуть. Но пугает всегда, как в первый. Кокичи сжимает пальцами простынь со всей силы и жмурит глаза — готовится к очередной вспышке боли. Вместе с удушливым кашлем из горла вырываются целые цветки и ещё не распустившиеся бутоны незабудок — точно мелкий жемчуг. Он даже не замечает, как заботливые руки помогают ему сесть на край кровати, чтобы не запачкать кровью чистую постель. Не замечает и того, как сильно эти руки дрожат. Всё его существо изнывает от боли. К этому невозможно привыкнуть. Цветы из-за крови кажутся алыми, усыпают пол, оставляя некрасивые разводы. Резкий металлический запах заполняет комнату почти мгновенно, но это последнее, что его волнует. Он снова задыхается. И это страшно. Безумно страшно. Приступы длятся всё дольше. И боль от них стократ невыносимей, чем раньше. И не нужно быть гением, чтобы догадаться, о чём это говорит. Конец всё ближе. После его ещё долго трясёт, мир перед глазами неясный, кружится и плывёт от слёз. Сердце, скованное страхом и ужасом, бьётся почти оглушительно. Но бьётся. Всё ещё бьётся. Рвано, из последних сил. И так спешно, словно пытается наверстать то, чего лишено в будущем. Как будто пытается в эти несколько минут отстучать все те долгие годы, которые так жестоко забирает болезнь. Кокичи страшно. Он знает, что в один день это всё прекратится. Он знает, что этого не избежать. И от этого ещё страшнее. От неизвестности. Как долго это ещё будет длиться? Когда настанет тот день, когда он выкашляет свой последний цветок? Когда лишится всего, что осталось? Когда… собственные чувства, всегда скрытые где-то глубоко, беспощадно убьют его? Сколько… ему осталось? — Рантаро… Я… «…не хочу умирать» — эта мысль так и останется только в его голове, ведь он знает, что если скажет это вслух, пути назад уже не будет. Ему страшно умирать. Даже себе в этом признаться оказалось куда сложнее. Но даже если ему осталось жить всего пару дней… Эти пару дней он будет сильным. — Я знаю, приятель, — тихо шепчет Амами. — Я знаю. Он осторожно укладывает его на подушки, смахивает чёлку и касается прохладной ладонью взмокшего лба. Руки неконтролируемо дрожат, в горле ком. — Отдохни. Я буду здесь. Кокичи не находит в себе сил даже на то, чтобы кивнуть. Сознание ускользает от него куда быстрее, не оставив и малейшего шанса.***
Ему страшно засыпать и ещё страшнее просыпаться, осознавая, что всё это не сон. Страшно закрывать глаза, зная, что однажды он уже не сможет их открыть. Он чувствует, как смерть наигранно заботливо обнимает его за плечи, медленно смыкая холодные пальцы на горле. Её когти вцепляются в кожу до ноющей рези, гнилое дыхание опаляет кости, обвитые ядовитыми цветами. Немеют ноги, отнимаются пальцы. Всё больше усилий уходит на каждый вдох. На слова сил почти не остаётся — всё чаще он открывает рот, чтобы что-то сказать, но так и не произносит ни слова. Но и на сожаления сил уже не осталось. Он просто хочет, чтобы всё это закончилось. И каким именно будет конец — уже не имеет значения. Только бы поскорее…***
— Приступы теперь чаще, — тихо-тихо хрипит он, прикрывая глаза. — Мне… повезёт, если дотяну до нового года… Рантаро в стороне шумно вздыхает — как вздыхает человек, которого ставят перед выбором без единого хорошего исхода. — Всё ещё не хочешь хотя бы поговорить с ним? — безнадёжно спрашивает он, прекрасно зная, что услышит в ответ. — Мы ведь обсуждали эт- — Я знаю. Просто… Не понимаю, почему ты не хочешь дать себе хотя бы шанс. — Какой шанс? — невесело смеётся Ома. — Я все свои шансы уже истратил… Скоро всё закончится. Амами устало трёт глаза. Он всё это время расхаживал по комнате, вымеряя шагами каждый метр. Но теперь просто стоял, глядя в одну точку, куда-то сквозь пространство и время. В последнее время его голос звучал глухо. Как будто он говорил совсем не то, что хотел сказать, делал не то, что должен был, и находился вовсе не там, где стоило бы находиться. Но теперь он был на удивление спокойным, тихим. Или скорее… смирившимся? Он снова тяжело вздыхает и отодвигает край тёмной шторы, выглядывая наружу. Блёклая полоса розовато-оранжевого света тут же врывается в комнату, словно только и ждала, когда кто-то осмелится взглянуть в окно. Всё-таки вечер. — Не боишься, что он догадается рано или поздно? — бросает он куда-то в пустоту. — Не догадается, — заявляет Кокичи с уверенностью человека, говорящего о самых очевидных вещах. — Он, вероятно, забудет обо мне сразу после моей смерти. Здесь не о чем беспокоиться. — Лжец, — получается тихо. — Знаешь ведь, что это не так. Кокичи молчит. На его губах слабо играет улыбка. Разумеется, он знает. — Не дай ему узнать, ладно? — просит он, и улыбка вмиг пропадает с лица. Он хватается за грудь, потому что всё внутри сдавливает так, что хочется закричать что есть сил. Но он лишь хрипит сквозь стиснутые зубы: — Это… последнее, о чём я попрошу… Пожалуйста, только не дай ему узнать... Он прижимает ладони ко рту, и сквозь пальцы сочится кровь, оставляя на руках яркие полосы каждой пролитой каплей. Кокичи бледнеет лицом, сжимается всем телом и дрожит, уже даже не в силах выдавить из себя кашель. — Тебе становится хуже, — на лице Рантаро горечь. И он скажет что угодно, даже глупые бессмысленные банальности, лишь бы не сказать простого «Обещаю». Потому что когда он чувствует, как что-то внутри него медленно умирает, он уже не уверен, что сможет сдержать хоть одно из своих обещаний.***
Иногда, совсем редко, Кокичи по ночам снятся самые прекрасные сны. Где его любят, где понимают и ценят. Где не было никакой Убийственной Игры. Где все живы. В его снах DICE реальны. А рядом Шуичи. Который любит его в ответ. В этих снах нет болезни, его лёгкие не переполнены кровью и цветами. Он не выкашливает собственную жизнь с каждым лепестком. В этих снах прекрасно всё… Жаль только, что наутро весь сказочный пейзаж разбивается о жестокую реальность. Верховные Лидеры тоже мечтают быть счастливыми.***
Реальность, насквозь состоящая из непрекращающейся боли и сменяющих друг друга приступов, вынуждает его всё чаще возвращаться к воспоминаниям. Он помнит первую встречу с людьми, которых сегодня с радостью назвал бы семьёй. Обстоятельства, в которых они встретились, не назвать хорошими даже с натяжкой, но то, как всё изменилось теперь, заставляет его иногда улыбаться. Он помнит все те игры, в которые они играли с Шуичи. Помнит свои безрассудные выходки и очаровательное волнение в его глазах. Помнит его заботливые руки и бережные прикосновения. Помнит разговоры, шутки, улыбки, мягкий смех. Он прошёл бы тот ад снова, если была бы только возможность вновь познакомиться с Шуичи Сайхарой, Абсолютным Детективом, с Любовью Всей Его Жизни.***
Однажды, в один из более спокойных дней, когда он в состоянии достаточно хорошем, чтобы не терять сознание каждый час, Рантаро притаскивает к нему в комнату ноутбук. Усаживается на полу у кровати, умещая компьютер у себя на коленях и включает какое-то комедийное шоу, предлагая присоединиться к нему. Кокичи фыркает. Но всё же перекатывается к краю кровати, по-привычному обхватывая подушку руками. Тишину прерывает лишь ленивое жужжание и звонкие голоса незнакомцев с экрана. Шоу никого не интересует. Кокичи вздыхает, пряча улыбку в глубине подушки. Наверное, стоило бы сказать Рантаро, что ему необязательно каждый раз искать повод, чтобы побыть рядом. Но что-то ему подсказывает, что он и так это знает. Просто так легче — когда причина очевидна, и никто не станет вдруг спрашивать, а зачем ты, собственно, пришёл. А ещё с причиной — игрой, фильмом, глупым шоу или чем-то другим — приходят и темы для разговора. Потому что без этого всего мысли и разговоры только одни. О болезни, цветах и смерти. Кокичи нарочно легонько кашляет. И Амами тут же оборачивается. Беспокойные глаза за секунду оббегают его с ног до головы, выискивая малейший повод забить тревогу. Из динамиков шумно смеётся толпа. Ома усмехается — слабо и тихо, просто чтобы дать знать, что он в порядке. А когда Рантаро собирается что-то сказать, он тянет руку к его лицу, и тот обрывает себя, не успев произнести и нескольких слов. — Что ты… — Проколи мне ухо, — беззаботно кидает Кокичи, отводя прядь зелёных волос, чтобы рассмотреть пирсинг. Металлические колечки, обрамляющие всё чужое ухо, поблёскивают в цветастых переливах экрана. Амами чуть дёргается в сторону и недоуменно косится, как будто услышал какую-то нелепую чушь. — Ни за что, — отрезает он. — Только этого не хватало. Он поправляет волосы и смотрит на Ому с таким озадаченным лицом, словно он попросил о чём-то возмутительном. Кокичи притворно дуется. — Да ладно, у тебя столько всяких железяк, — замечает он и кивает на чужие обвешенные многочисленными браслетами и кольцами руки. — Я тоже хочу. — Нет. — Ну чего тебе, жалко что ли? — Нет. Даже не проси. Я не буду прокалывать тебе ухо, Кокичи. Ома обиженно хмыкает. — Ну и ладно. Он закатывает глаза со сдавленным «обойдусь» и упрямо уставляется в экран. Рантаро почему-то от этого смешно. И легко. Потому что Кокичи, так знакомо действующий на нервы, выглядит куда живее и привычнее, чем тот, который днями напролёт молчаливо смотрел в потолок. Он позволяет себе тихий смешок, и Кокичи, заметив это, дуется ещё больше. Вот ведь… — На вот, — Рантаро с шумным вздохом стягивает один из широких браслетов и протягивает «железяку» Оме. — Пойдёт? Тот смотрит на его ладонь несколько секунд, недоумевая, но всё же забирает предложенное. На его тонких запястьях грубый металлический браслет выглядит немного нелепо и забавно. Но как будто его это волнует. Кокичи разглядывает обновку со всех сторон и улыбается во все зубы. Чудак. А затем открывается дверь — с таким грохотом, с каким может входить в комнату лишь один человек. — Эй, девственники! — Миу беспардонно падает на смятые одеяла, чудом удерживая тарелку печенья, не уронив ни крошки. — Чего это вы тут языками чешете? — Да так, о- — О путешествиях, — Кокичи тут же обрывает Рантаро первой мыслью, что пришла в голову. И тот с готовностью кивает, как будто это действительно то, о чём они говорили. — Путешествиях? — удивляется Ирума, и тут же выразительно закатывает глаза. — А, ну конечно. Все нормальные люди, между прочим, в это время тусуются в горах, на островах там всяких… Одни мы тухнем в этой дыре. Она недовольно фыркает, выражая своё возмущение, а когда Рантаро тянется за печеньем, лишь поднимает тарелку над головой, злорадно усмехаясь. — Уже в любом случае поздно что-то планировать, — хмурится Амами, досадливо скрещивая руки на груди. — Да и горы-острова твои наверняка туристами завалены. — Эх… А могли бы сейчас на каком-нибудь курорте загорать… — мечтательно вздыхает девушка, представляя себе несостоявшийся отпуск в самых приятнейших подробностях. — Только солнце, крик чаек, красивые парни, подающие мне коктейли… — Море, — неожиданно обрывает её Кокичи. И лишь поняв, что ляпнул вслух, неловко прокашливается. — Хотелось бы… побывать на море. — А? Ты что… никогда море не видел? — изумляется Миу, с издёвкой выгибая бровь. — Если и видел, то не помню, — тут же огрызается Ома, уже жалеющий, что вообще поднял эту тему. — Нам всем как бы мозги немного вышибли, если ты забыла, — язвит он. — Эй, не надо на меня так беситься. Я-то тут при чем? Кокичи отворачивается, стараясь переместить внимание на что-то другое, только бы ещё больше не взбеситься. И кто его постоянно за язык тянет? Однако тихие слова Рантаро заставляют его снова обратиться в слух. — Хм… Море, — задумчиво тянет тот, обдумывая эту идею. — Отсюда, вроде как, не так далеко до моря. Могли бы съездить. Да хоть сейчас! — Да ну, — скептично отмахивается Ома. — Ну а чего? — Глупости. Кто в здравом уме ездит на море под новый год, а? — Когда это тебе стало важно, что там делают другие? — вклинивается в разговор Миу. И Кокичи отступает, вмиг стихнув. — Можем арендовать автомобиль или… одолжить мотоцикл Кайто? — Рантаро, похоже, его молчание принимает за немое согласие. Но, лишь обернувшись, замечает, что Ома отчуждённо глядит в сторону. — Эй? — Уходите, — сдавленно выдыхает мальчишка, залезая под одеяло и отворачиваясь к стене. — Я устал. Амами с сожалением сжимает губы, но, помедлив, покорно поднимается с места. И когда Миу хочет возмутиться, он жестом просит её молчать. И она повинуется. Когда с тихим щелчком закрывается дверь, Кокичи почему-то становится так невыносимо горько. От каждой мысли, от каждого вздоха. И от каждого пронзительного стука в груди. Кажется, что если прислушаться, то сквозь этот монотонный спешный стук можно услышать пение морских волн. И знакомый радостный смех. Это воспоминание — последнее о DICE. Последние мгновения с людьми, жизни которых он ценил больше, чем собственную. Может, знай он, что эти минуты станут последними, то задержался бы подольше?.. Сказал бы вслух то, что теперь повторяет слишком часто, но уже про себя? А может, даже нашёл бы повод, чтобы остаться там навсегда? Родные голоса в его памяти утихают быстрее, чем хотелось бы. Воспоминания о DICE всегда такие — краткие, мимолётные. Словно люди, что были ему дороже жизни, и впрямь лишь чья-то выдумка. Словно они третьестепенные герои главной истории, и на них просто не хватило экранного времени. Кокичи страшно думать, что всё это правда. И что пройдёт всего каких-то несколько дней, и он сам станет точно таким же — не больше, чем далёкое воспоминание.***
В тёмные безлунные ночи, вновь объятые кошмарными снами и такие тихие, что слышно движение каждой мысли, он крепче сжимает в руках шершавую, уже потёртую ткань. Клетчатый шарф — в далёком прошлом символ его значимости. Теперь же — лишь знак его бесконечного падения без шанса уцелеть. В такие ночи он хочет кричать, как никогда сильно. Хочет, чтобы весь мир узнал, как ему больно. Но он будет молчать. И надеяться на скорую встречу…***
В одиночестве становится ещё хуже. Когда он один, ничто не может помешать мыслям снова изгрызать его душу. Ему всё чаще кажется, что мысли убивают его быстрее, чем цветы. Именно поэтому, просыпаясь от тяжёлого сна, ему просто необходимо видеть рядом хоть кого-то. Даже если этот кто-то будет молчать. Только бы не одному. Не в состоянии достаточно долго стоять на ногах от изнуряющей слабости, он всё больше спит. Проводит дни и ночи в путанице грёз и кошмаров, а просыпаясь, не помнит и половины из них. В те немногие часы бодрствования он хочет, чтобы рядом обязательно кто-то был, помогая избавляться от сжирающих мыслей одним только своим присутствием. Даже если это будет Кайто со своими бесцельными разговорами в одну сторону (Кокичи даже интересно, когда Момота заметит, что за всё это время он ни разу ему ничего не ответил) или Гонта — добрейшей души человек — читающий ему книжки на ночь. Он будет рад, даже если здесь окажется Миу. Пусть и дальше бросается колкостями, но только не оставляет его в одиночестве. Но именно она почему-то совсем перестала приходить — ему бы обрадоваться, но его отчего-то всё не покидает мерзкое чувство вины, словно всё это только из-за него. Когда он спрашивает об этом остальных, они говорят, что без понятия, что с ней происходит. Кайто рассказывает, что она не выходила из комнаты последние два дня и, скорее всего, работает над каким-то грандиозным изобретением. Кокичи готов поспорить, что ни над каким изобретением она совсем не работает…***
Кокичи прекрасно видит, как остальные смотрят на него… Они каждым своим взглядом прощаются с ним, и затем за это же извиняются. Тоже взглядом. Так смотрят на больную собаку, которую вот-вот придётся усыпить. Так смотрят в глаза выброшенной на берег рыбёшке, которой уже не оказаться в воде, сколько она ни будет барахтаться. И к горлу подкатывает ком, когда точно такой же взгляд он встречает в отражении зеркала.***
Иногда, проснувшись посреди ночи, он замечает рядом Шуичи. Тот сидит неподвижно, словно каменная статуя — безупречная в своей непоколебимости и бесконечно тоскливая. Он сидит, даже не шелохнувшись, вперившись пустым взглядом в стену перед собой, словно в окружающей тьме видит скрытый смысл. Когда Кокичи просыпается в следующий раз, его уже нет рядом. Вот и приходится гадать, не сон ли всё это. Но в приторно-горьком запахе, впитавшемся в сами стены, чувствуется что-то до боли знакомое. И в кои-то веки этого хватает, чтобы убедиться — не сон. Кокичи кажется, что этого достаточно. Просто изредка видеть, чувствовать, замечать. Но в один день некое чувство берёт над ним верх. Интерес, любопытство, жажда ответов или банальное упрямство — он не думает, что хочет знать. Когда посреди ночи тихо приоткрывается дверь, Ома даже не удивляется, словно знал — Шуичи придёт сегодня. И он действительно пришёл. Парень мнётся на пороге — слышен мягкий шорох ковра — осторожно закрывает за собой дверь и шумно выдыхает. Так хочется поднять голову и хотя бы взглянуть разок в его сторону — увидеть знакомый силуэт, глаза, черты лица, бледные и часто нервные руки. Но Кокичи только продолжает делать вид, что спит. Даже если затеял это только затем, чтобы увидеть его — вот так, здоровой и не сонной головой, не проваливаясь в глубины сознания. Он ждёт, когда Сайхара подойдёт ближе. Когда сядет рядом и, возможно, вновь упрётся безжизненным взглядом в пустоту. Шуичи вздыхает, тихо, но получается что-то судорожно-дрожащее, не то вздох, не то попытка не завыть. Его шаги почти не слышны. Кокичи не смеет открыть глаза, но чувствует слабое движение воздуха, когда детектив по обыкновению садится в кресло рядом. Как всегда, с самого краешку, как будто готов сорваться с места в любой миг. Странно, но Кокичи не может вспомнить, чтобы видел, как он уходит. Его мимолётной ночной осознанности хватало только на то, чтобы едва-едва заметить чужое присутствие. И он не хочет, чтобы Шуичи уходил. Наоборот. Даже почти уверен, что до сих пор может дышать только потому, что тот навещал его время от времени. Цветы всегда вели себя слишком странно рядом с ним. Утихали. Как будто надеясь, что ещё не всё потеряно. Словно допускали ещё возможность на взаимный ответ. — Прости… Шёпот почти утопает в тишине. Кокичи за мгновение успевает подумать, что ему показалось, что он это сам себе придумал. Но Шуичи повторяет снова: «Прости». И все мысли как по щелчку замолкают. — Дурак, — так же тихо говорит Ома, замечая, как силуэт в кресле мелко вздрогнул, и отрывает голову от подушки, пытаясь заглянуть ему в глаза. — За что ты извиняешься? Шуичи смотрит на него испуганными блестящими глазами. И вяло качает головой. — Не знаю… — одними губами произносит он. — Наверное, за всё? За то… что не могу помочь тебе… Кокичи снова повторяет про себя: «Дурак». Он хочет сказать Сайхаре, что он самый настоящий дурень, раз сам не знает, за что извиняется. Что ему вообще-то не за что извиняться, и они вроде как давно это обсудили. Но… Он знает, что Шуичи сейчас точно не хочет слышать что-то подобное. В его солнечных глазах стоят слёзы, и этого не скрыть даже ночному мраку. Поэтому он решает оставить те слова при себе. Возможно, однажды он всё же выскажет их. Но если нет, то не страшно. Ему почему-то в голову приходит странная, нелепая и абсолютно неуместная мысль. И её почему-то при себе оставить уже не получается. Кокичи улыбается краешком губ только потому, что ему почему-то внезапно хочется улыбаться. — I'm gonna live… — напевает он своим ужасно хриплым голосом. — …till I die Шуичи смотрит на него, как на безумца, и Кокичи ещё больше не хочет останавливаться. — I'm gonna laugh stead of cry~ И тут Сайхара уже не выдерживает, закрывая лицо рукой, как будто не желая видеть и слышать этот тихий ужас. — И кто из нас теперь дурак? Кокичи смеётся. Мягко, чуть сипло и слабо, насколько хватает сил. И ни о чём не жалеет. Потому что пусть лучше в глазах Шуичи будет бесконечное, но треснувшее душевное равновесие, чем мрачная пустота. Пусть мысли будут о его глупых выходках, а не о его приближающейся смерти. Кокичи осторожно двигается на кровати в сторону, освобождая место, и приглашающе поднимает край одеяла. Сайхара смотрит с сомнением долю минуты и всё же осторожно присаживается рядом. Его тепло всё такое же по-особенному приятное, каким Ома его помнит. Не сравнимое ни с каким другим. Но что-то в его сгорбленной позе и в опущенных покрасневших глазах навевает беспомощной виной. И Шуичи даже не осознаёт, как много делает для него, просто находясь здесь. — Помнишь, ты как-то сказал, что для нас это всё, — Кокичи обводит руками всё, что только может ухватить взглядом. — Что-то, вроде второго шанса? — Глупости, — опустошённо выдыхает Сайхара. — Прости, мне… Мне не стоило говорить эт- — Ты был прав. Шуичи тормозит на секунду. И оборачивается с очевидным непониманием. И Ома снова тихо усмехается, принимаясь объяснять: — Я не сразу это понял, но… На самом деле мне тоже выпал этот шанс. И… — он тяжело сглатывает, потому что за эти несколько минут наговорил больше, чем за весь вчерашний день, и потому что то, что он скажет — далеко не самая приятная вещь. Но он должен закончить. — И пусть у меня уже не будет возможности наверстать упущенное, но… — он поднимает взгляд и старается улыбнуться своей самой искренней улыбкой. Рядом с Шуичи это оказывается несложно. — Я успел исправить всё, что натворил. И даже если я уйду… По крайней мере, я буду знать, что ты… Вы больше не ненавидите меня. Что-то в светлом выражении лица Сайхары необратимо ломается, и он прикрывает глаза, как будто пытаясь удержать эти осколки. А затем обнимает его с такой нежностью, с которой люди обнимают самое ценное, что есть в их жизни. Кокичи не понимает… Почему Шуичи внезапно обнимает его вот так? И… почему по его собственному лицу бегут слёзы? Это не входило в его планы… — Ты заслуживаешь большего, Кокичи, — дрожащим голосом выговаривает Шуичи. — Гораздо, гораздо большего. …Почему он говорит нечто подобное? Почему в его потрясающих глазах снова слёзы? Всё не должно было обернуться так…***
Ему с каждым днём становится хуже. Он даже предположить не может, сколько дней провёл в четырёх стенах своей комнаты, но одно знает точно — вероятность, что он выйдет из неё живым, ничтожно мала. Он теряется в своих снах, теряется в реальности, не всегда понимая, где проходит граница. Он кашляет цветами так часто, что уже не помнит никакого вкуса, кроме тошнотворной сладости крови. Всё тело болит. Он пьёт обезболивающие каждые четыре часа, но со временем даже они перестают помогать. У него постоянно трясутся руки и кружится голова. Собственное сердце он слышит, как оглушительные выстрелы. В тишине это становится совсем невыносимо. Вокруг него часто кто-то суетится. Кируми, Рантаро, Шуичи, Кайто и Каэде. Он изредка способен поддержать краткий диалог, когда не спит и не корчится в приступе. Он часто замечает подбадривающие улыбки и волнение в глазах. Они все достаточно умны, чтобы понять, что с ним происходит. Рантаро иногда смотрит дольше, чем обычно. Задерживает взгляд и сжимает руки до побеления — хотя, наверное, и сам этого не замечает. Кокичи почти уверен, что в его голове в такие моменты по новой воспроизводится тот давний разговор. На языке горчит «Я не могу смотреть, как ты умираешь», но он ни разу с того дня не позволил себе произнести это вновь. Кажется, Рантаро сделал для него так много за всё это время… И особенно за эти несколько дней, что любые благодарности на этом фоне казались бы жалкими и ничтожными. Поэтому он пытался извиниться. Рантаро попросил его замолчать быстрее, чем Ома успел закончить свою мысль. А затем сел напротив, заглянул так глубоко в глаза, как никто, кроме него, не умеет, и сказал, что ему не нужны ни извинения, ни благодарности. И что он будет рядом столько, сколько понадобится. Кокичи думает, что ему очень повезло иметь такого старшего брата. И таких замечательных друзей. И такую неповторимую, хоть и быстротечную любовь. И ему бесконечно жаль, что он понял это так поздно. А потом, глубокой ночью, на пороге его комнаты показывается Миу. Её глаза отвратительно красные от того, что прорыдала весь вечер, а то и больше. И это настолько расходится с её образом, что в груди мучительно болит всё, что ещё болеть способно. — Я не прощу ему это… — рычит она сдавленно, сжимая кулаки так, что ногти впиваются в кожу. — Если сдохнешь, я ему всю жизнь испорчу. Так и знай! Кокичи опускает голову. Он не хотел, чтобы всё пришло к этому. Но… даже несмотря на то, что Миу так уверенно бросается подобными угрозами, он знает её достаточно хорошо, чтобы не беспокоиться — она никогда подобного не сделает. — Ну и чего ты молчишь? — давит она сквозь зубы, не поднимая взгляда. — Всё время рот не закрывался, а теперь даже ничего скажешь? — Я… просто не знаю, что сказать. — Подонок… — давит она, судорожно всхлипывая. — Ненавижу тебя! Её слова вылетают резкими выдохами, как будто стоит дать голосу вольность — и он исказится горькими рыданиями. Он никогда не видел её такой прежде. Потерянной, запуганной. И теперь чувствует за это свою вину. Она всё продолжает кричать на него, кидается ругательствами, шипит, как разъярённая змея. Но он вместо каждого крика, за каждым обидным словом и фальшивой угрозой слышит лишь одно — отчаянную просьбу. Словно на месте Миу стоит вовсе не дерзкая и уверенная в себе девушка, а брошенная одинокая девочка, повторяющая рваным шёпотом: «не умирай…»***
Голые ветви бьются в окно под нестройный вой зимнего ветра, царапаясь в прочное стекло. Снаружи идёт снег, валит огромными хлопьями и оседает на подоконнике мягкой серебряной ватой. Хватаясь покрепче за изголовье кровати, Кокичи заставляет себя подняться на ноги и выглянуть наружу. Реальность за тёмными шторами ослепляет его своей белоснежной яркостью. Раннее утро отражается в снежной поверхности скопами рваных искр. Непослушными руками он толкает скрипучее окно, и в комнату — душную, пропитанную запахом крови — врывается прохладный ветер, несмотря на утро, всё ещё по-ночному пронизывающий. Порывы треплют его волосы, и это ощущение почти помогает ему забыться. Прохлада на щеках, запах снега, холодный воздух в лёгких. В голове густой туман. Он хватается за подоконник и, не думая, перемахивает наружу, свешивая ноги вниз, со всей высоты второго этажа. Окидывает взглядом расстояние до земли. И спрыгивает. Босые ноги тут же окатывает ледяным холодом. Его это даже не беспокоит. Ветер забирается под ночную рубашку, мягко оглаживает тонкие плечи и острые рёбра. Пальцы покалывает и щёки горят. Но это ничто в сравнении с огнём, давным-давно поселившимся в его груди. Собственное тело с трудом подаётся контролю — неподатливое и истощённое. Он делает шаг, второй. Приходится схватиться за стену, чтобы не упасть. Но он идёт. К знакомому крыльцу. Третья ступенька и наконец… тишина. Прикрыть глаза. И вслушиваться в тихий шум. Сотни шорохов, не слышимые ни для кого более, существующие словно только для него одного. Он любит эти звуки. Каждый шорох, шелест и скрип. Потому что в них слышна жизнь во всех её незначительных проявлениях. Жизнь, которой он лишён. Спустя время он начинает дрожать. Неконтролируемо и сильно. Но почему-то не может найти в себе ни сил, ни желания подняться и пойти в тепло. Он вдыхает ледяной воздух, пока горло не немеет и не синеют от холода губы. И даже тогда не хочет уходить. Он упускает тихий скрип двери, упускает шаги и взволнованные голоса. Упускает то, как его укутывают в огромное одеяло и как заводят в тёплый дом. Щёки печёт ещё больше, но уже не от холода. Он не чувствует собственных пальцев, не чувствует ног. И думает, что больше не способен разговаривать — так сильно ему сковало холодом горло. Он хочет тепла. Но совсем не того, которое может дать огонь или домашний обогреватель. Он хочет то тепло, которое помнит даже в таком ужасном беспорядке, как сейчас. Тепло двух самых прекрасных солнц, нашедших себе место в его глазах. И тепло приходит. Приходят и те самые прекрасные глаза. Но горит в них почему-то не солнце, а жуткий огонь неподдельной тревоги. Тёплые руки, обычно такие нежные и заботливые, небрежно бьют его по щекам, приводя в чувство. А в когда-то мягком голосе ни одной нотки былой сердечности. Его собственное имя этим голосом звучит, словно паника. Он не знает, что происходит. Ни с ним, ни с миром вокруг. И… он очень сильно хочет… спать…***
А потом всё резко становится слишком плохо. Кокичи попадает в больницу. Причин на его госпитализацию было достаточно. И как бы сильно тот ни просил оставить его дома, выбора особого не было. Из-за того, что приступы стали ещё чаще. Из-за того, что даже час спокойного сна уже больше недели казался ему несбыточной мечтой. Из-за того, что организм был истощён постоянными потерями крови, с трудом восстанавливая хотя бы её часть без недостающих витаминов, потому что в истерзанное до боли горло кусок не лез. Так что, пожалуй, это решение, пусть принятое с таким невероятным трудом, было самым разумным. И наверное, давно нужно было это сделать. Но… Отчего-то… Кокичи в окружении всей этой сверкающей белизны казался ещё несчастнее, чем прежде. Амами старался навещать его как можно чаще. Приносил разные игры, над которыми можно было провести время, не выходя из палаты. Рассказывал всякие истории, разбавляя тяжёлое молчание. Кокичи упорно делал вид, что ему становится лучше. Смеялся, отшучивался. За всё время, пока Рантаро был рядом, ни разу не скорчился от боли. И Рантаро делал вид, что верит его тщательно продуманной игре в здорового человека. И, кажется, действительно начинал верить. А после… Стоило только выйти за пределы его палаты, узнавал от врачей, что последний приступ длился больше часа. И что ночью Кокичи едва не захлебнулся собственной кровью. Так продолжалось день за днём. Пока при очередном посещении Рантаро не застал Ому спящим. Врачи неодобрительно, с сожалением качали головами, рассказывая, что тот упал в обморок от острой кровопотери, а в себя не приходил уже больше нескольких часов. Кокичи, очнувшийся уже поздним вечером, сразу понял, что к чему. То ли по взгляду Рантаро это прочитал, то ли сработала банальная интуиция. Амами давно знал, что ему никогда не становилось лучше. И бессмысленно было продолжать ему лгать и оттого мучиться ещё больше. И мальчишка просто сдался. Рантаро по-прежнему приходил. Только смысла от этих визитов почти не было. Настольные игры, так и не тронутые, копились на небольшой тумбочке у кровати. Истории оставались без ответа, без реакции, без банального кивка. А Рантаро всё не сдавался. Надеялся, что его упорства, его непоколебимой веры хватит на двоих. Но, похоже, не хватило. — Я… не хочу провести остаток своей жизни здесь… Его голос рассыпается по палате битым стеклом. Хриплый, слабый, неустойчивый. Врачи оказали ему необходимую помощь, но ханахаки — не то, что можно вылечить лекарствами. Рантаро опускает глаза, прекрасно зная, к чему ведёт Кокичи. Но он сомневается. Всё внутри кричит, что так будет лучше, что здесь, под пристальным вниманием докторов, он в большей безопасности, чем с ними. Кокичи будет легче, если он останется здесь. Но отдалённая часть его души надрывно шепчет, что это всё неправильно. И он просто не знает, к какому голосу прислушиваться. Он не думает, что вправе принимать такие решения. Он лишь делает то, что должен. Делает то, что будет лучше для самого Кокичи. — Амами… Но Кокичи совсем не выглядит так, как будто здесь ему лучше. Совсем наоборот. Рантаро сжимает губы и с трудом поднимает голову — кажется, на это простое движение понадобилось гораздо больше сил, чем он думал. В потухшем взгляде когда-то самых ярких глаз — тихая мольба. И давно поселившийся в сердце страх, что теперь скатывается по бледным щекам бессильными слезами. — Не дай мне снова умереть в одиночестве.