***
Что за чудесная зима стояла в этом году! Облетевшие деревья и колючие кусты шиповника и остролиста стояли, словно крепко заснувшие под своим зимним покрывалом. Несмотря на завывавшую всю ночь накануне метель, небо было ясно и чисто, как сама юность, и лившиеся с него холодные лучи яркого солнца мягко ложились на снег, заставляя его искриться подобно россыпи драгоценных камней. Казалось, даже густо увитые плющом стены зданий бывшего монастыря переменили свой облик — словно специально украшенные к предстоящим праздникам сверкающей гирляндой ледяных сосулек и мерцающими в окнах огоньками, они больше не глядели на окружающий их суетной мир так строго и взыскательно. Налетавший время от времени легкий ветерок доносил до пансиона распространяемый открывшейся в городке рождественской ярмаркой пряный аромат горячего глинтвейна, яичного ликера, жареного миндаля в сахаре и лакрицы. Ни единого звука не было слышно в обширном пансионском саду, пока в один миг его сонная тишина не оказалась безбожно нарушена восторженными криками и визгами больших и маленьких мальчишек. Все это время они сгорали от желания вдоволь набегаться и нарезвиться среди этого зимнего великолепия — тем более, что в честь наступающих праздников послеполуденные уроки были отменены, и наставники милостиво позволили вверенным им воспитанникам шуметь и веселиться в саду, сколько душе угодно. — Красота! — восторгался Макс, с шумом втягивая носом свежий морозный воздух и прыгая, как заяц, по заснеженной дорожке. — Вот это я понимаю — зима! — Почти, как у нас в Вале! — блуждающе улыбнулся Джером. — Бывало — проснусь утром, а за ночь так намело, что даже все окна в снегу! Из-за снегопадов мы порой даже не могли идти в школу! — А я вообще нормальный снег впервые только в Германии видел! — выдал Джем. — Когда я был мелким, матушка меня чуть ли не за шиворот домой тащила — я все на улицу просился! — Гэб, ты чего опять такой кислый?! — Макс выскочил перед самым носом притихшего Габриэля и схватил его за плечи, словно пытаясь стряхнуть со своего лучшего друга так не вовремя заевшую его хандру. — Не хмурься, дружище! Весь Рождество же скоро — а там и Сильвестр! — Да у меня все этот концерт из головы не выходит… — пробормотал куда-то в пустоту Габриэль, задумчиво потирая затянутые в теплые перчатки руки. — Надо бы еще раз прорепетировать, да только сил уже совсем нет… По сложившейся с давних времен традиции, каждый год, в преддверии Рождества, в пансионе Святого Леонарда устраивался благотворительный прием, гостями которого были члены попечительского совета школы, приглашенные лично его председателем сливки общества и просто те, кто оказывался в состоянии выложить кругленькую сумму за билет. Делалось это с тем, чтобы привить будущим выпускникам благородного питомника хороший тон и светские манеры, но по большей же части местный бомонд использовал этот праздник, как возможность завести нужные знакомства и пустить пыль в глаза тем, кому не посчастливилось присутствовать на этом знаменательном вечере. В этом году самой важной его частью должен был стать концерт фортепиано со скрипкой, и ответственность за его исполнение была возложена на плечи Габриэля, как лучшего пианиста школы, и его одноклассника Андреаса — гениального скрипача. От выступающих требовались выдержка и мастерство настоящих законченных артистов, и немудрено, что мальчишечьи сердца поминутно екали от страха и волнения — нельзя было допустить ни малейшего промаха перед лицом высоких гостей. Прошедшие строгий отбор и тщательную подготовку воспитанники трех старших классов также должны были присутствовать на приеме — их задачей было занимать гостей беседами и любезно отвечать на задаваемые им вопросы. Большинство избранных ненавидели эту обязанность всей душой, но возможности уклониться от нее не было — слово пансионского начальства было законом. — Не понимаю, зачем вообще вся эта показуха! — бормотал Габриэль, чувствуя поднимающееся в его душе раздражение. — Лучше бы просто устроили сбор денег и передали, куда нужно! — Дожидайся! — закатил глаза Джем. — Эта пакостная публика не отдаст ни одного цента из своего кармана, пока ты не попляшешь под ее дудку! — Я бы попросил! — насупился Макс. — Мой отец каждый год жертвует в фонд поддержки раковых больных и без всяких спектаклей! И я буду делать так же, когда на собственные ноги встану! — Конечно, не все такие, как сказал Джем! — рассуждал Джером. — Вот ты, Макс, и твой отец хорошие, а другие? Взять бы того же Штольберга, который тут всем заправляет — разве бы он помог кому-то просто так? Уж я-то насмотрелся на таких, как он, пока соревновался! — Вот и придется завтра развлекать их всех… — продолжал ворчать Габриэль, но Макс перебил его: — Да расслабься ты хоть немного! Подумай только — оттарабанишь завтра свою музыку так, что просто прелесть, а потом — Рождество! Веселиться будем! А на Сильвестра можно и затусить! — Прости, Макс… Не в этот раз… — Как — разве ты не поедешь со мной? — растерялся белобрысый озорник. — А я уж думал… — А сколько еще можно на вашей шее сидеть? — попытался отшутиться Габриэль и тут же получил прямо в нос горстью снега. — Все эта гордость твоя, чтоб ее…! Ведь знаешь же прекрасно, что мои родичи души в тебе не чают — иначе, кто бы еще наставлял их бедового сыночка на путь истинный, пока они пропадают в командировках?! — Да шучу я, Робеспьер! — Габриэль примирительно похлопал Макса по плечу. — Просто… Я хочу хотя бы раз увидеть свой дом. Не знаю, что меня туда так тянет, но я чувствую, что должен это сделать! Мне кажется, я найду там что-то, без чего не смогу жить дальше, когда мы выпустимся отсюда! Вот и поеду туда… — Ну, если такое дело — тогда ладно… — Старшаки! — внезапно прозвенел поблизости писклявый голосок, и четверо парней оказались атакованы градом снежков — снег в тот день был сухой, большая часть белых снарядов рассыпалась сверкающей в лучах солнца пыльцой, но все же они достигали своей цели. Занятые болтовней, парни не заметили, как забрели в один из самых отдаленных уголков обширного сада, где их уже поджидала устроенная малышами-первогодками засада. — Черт, мы в ловушке! — с деланной беспомощностью воздел руки к небу Макс. — Горе нам теперь! — Ну, постойте вы у меня! — азартно выкрикнул разом повеселевший Габриэль. — Сейчас будет вам на орехи! — Пленных — брать! — прогремел Джем. — Вперед, герои! — хитро усмехнулся Джером и первым ринулся в погоню за удирающими с восторженными криками мальчуганами. Развернувшееся в саду сражение и в самом деле оказалось великим. Один за другим в снежную битву втягивались гуляющие в его разных уголках воспитанники. В воздухе то и дело мелькали руки, ноги, летящие во все стороны искрящиеся снежки, чуть заметные облачка пара, создаваемые горячим возбужденным дыханием, и ни малейшего намека на вражду и обиды не было среди всего этого безудержного веселья — все эти мальчики и юноши словно стали одной большой семьей, поровну делящей между ее членами веселье и радость предстоящих праздников. — Пусти! Пусти меня! Я больше не буду на вас нападать! А-а-а! — орал, захлебываясь от восторга, какой-то мальчуган из первогодок, трепыхаясь, как рыба на крючке, в мускулистых ручищах молодого турка. — Отпустить тебя? Это можно! Но сначала ты испытаешь красоту полета! — Джем с силой подбросил своего пленника в воздух, и тот приземлился в мягкий сугроб, утонув в нем едва ли не с головой — только тонкие, как прутики, ножки остались болтаться на поверхности. — Молодец, летаешь хорошо! — довольно потирал руки Джем. — Спасите! Убивают! — внезапно раздался знакомый крик. Обернувшись, Джем увидел, как на Макса насели сразу трое мелких шалунов, и победа явно была не на его стороне. — Гэб! Робеспьер в беде! — Держись! Иду! — уворачиваясь от летящих в него комков снега, Габриэль бросился на выручку своему лучшему другу. — А ну, отвалили от Робеспьера! Только я могу его лупить! Три брошенных снежка хоть и наполовину рассыпались в полете, но угодили точно в цель — пока мальчишки отплевывались и терли глаза от попавшего в них снега, Габриэль успел оттащить Макса в сторону. — Уфф… — выдохнул тот. — Еще немного — и я бы точно пострадал от этих чертенят! — Знал бы — пришел бы позже! — ухмыльнулся Габриэль. — Рыжего лови! Рыжего! — надрывался еще один писклявый первогодка. Он и его товарищи всеми силами пытались угнаться за Джеромом, но у них ничего не выходило — ловкий, как кошка, даже несмотря на глубокий снег, он скачками и зигзагами уворачивался от своих преследователей, не оставляя им ни малейшей возможности взять себя в плен. Мальчики путались в собственных ногах, плюхались в пушистый снег, поднимались и снова падали. — Ну, что же вы так? — подзадоривал их рыжеволосый. — Ноги, что ли, не держат? — Так нечестно! — обиженно протянул один из малышей. — Ты слишком быстрый! — А ты всегда будешь хныкать, если что-то не получается? — насмешливо спросил его подоспевший Габриэль. — Именно! — подтвердил Джером. — Ставь цель и добивайся — тогда ты мне обязательно наваляешь! — Наваляю! — радостно кивнул парнишка, гикнул и удрал, снова бросаясь с головой в самую гущу снежной баталии. В это мгновение взгляды юношей случайно встретились, и мир словно замер вокруг них. Габриэлю показалось, что даже веселые крики его товарищей стихли, уплывая куда-то вдаль — все, что существовало для него в тот миг, были лишь сияющие невероятной теплотой глаза Джерома с их манящей лазоревой глубиной, его пересыпанные искрящимся снегом огненно-рыжие кудри, озорная улыбка его ярких полных губ… Сердце парня вновь забилось так сильно, что, казалось, его эхо можно было услышать всюду — даже среди этих дремлющих под своим зимним покрывалом долин и исполинских гор. — Здесь мы впервые встретились… — внезапно раздался тихий, знакомый до боли, голос. Габриэль тряхнул головой и оглянулся — они ушли далеко от своих резвящихся товарищей и оказались под знаменитым дубом. Даже растеряв всю свою листву, он не утратил своей вековой мощи и величия. — В самом деле… — рассеянно пробормотал он. Взгляд Джерома словно пронизывал его насквозь, и Габриэль прилагал нечеловеческие усилия, чтобы держать себя в руках — иначе им обоим грозили бы самые серьезные неприятности. — Я сначала ненавидел это место… и всех, кто находится здесь… — продолжал Джером, не отводя взгляда от простирающихся за кованым забором долин и не выпуская руку Габриэля из своей. — Но теперь все так изменилось… — А я был рад, когда поступил сюда! — поддержал разговор Габриэль, втайне радуясь возможности разбавить повисшее между ними напряжение. — Потому что мог не попадаться тетке на глаза большую часть года… Да и не так уж и плохо здесь, по-моему… Только все же не хватает чего-то… — И чего именно? — Чего-то человеческого… Простого, понятного… Того, чего у меня никогда не было… Поэтому я и не хочу ехать на Рождество к Максу в этом году. Его родители очень славные люди, но все же у меня такое чувство, будто я отнимаю у него их внимание! Я хочу построить свою собственную жизнь, а не пользоваться тем, что предназначено другим! — И ты хочешь найти это в своем доме? — Может быть, не сразу… Для начала я хотел бы просто увидеть его. Я ведь ни разу там не был… Впрочем, неважно! — Габриэль вновь ощутил подступающую к горлу тоску и поспешил перенаправить разговор в другое русло. — Лучше расскажи, как ты тут теперь. Привык? — А куда деваться! — усмехнулся Джером. — Но, только когда рядом ты, мне здесь по-настоящему хорошо… — при этих словах его голос зазвучал совсем другими нотами — ласкающие, бархатные, они словно окутали сердце Габриэля теплым облаком. И он не выдержал — резко развернувшись, он прижался губами к захолодевшей на морозе щеке Джерома, возле самого уголка его губ. «Идиот несчастный! Нас же могут увидеть!» — внутренне негодовал он на самого себя. Он попытался отстраниться, но Джером не отпустил его. Сняв со свободной руки теплую перчатку, он провел пальцами по лицу Габриэля, отодвигая в сторону выбившуюся из-под шапки мягкую каштановую прядь. — Darf ich…? — чуть слышно прошептал Джером, утопая во взгляде его светло-карих глаз. Габриэль чуть заметно кивнул — и в следующее мгновение он ощутил на своих губах поцелуй, а сердце сладко заныло от переполнившей его нежности… — Эй, парни! Я вас тут… Hassiktir! — неожиданно, словно из-под земли выросший Джем густо покраснел от увиденной им картины. — Ну и дичь! Да как вы… — Ни с места, Джем! — мгновенно подобрался Джером. Сжав кулаки, он решительно выступил вперед, загородив Габриэля своей спиной. Еще недавно светившиеся лаской и теплотой лучистые глаза блеснули затаенной угрозой. — Только подойди к нему — увидишь, что я с тобой сделаю! — Да погоди ты! — оправдывался сконфуженный до невозможного Джем. — Я просто вас искал… А вы тут… — И что же? Решил засвидетельствовать нам свое почтение и уважение? — насмешливо процедил Джером. — Или же прочитать нам нотацию о том, что это неприемлемо в этих священных стенах?! Еще расскажи, что бы с нами на твоей родине за это сделали! — Джером, перестань! — попытался урезонить его Габриэль, но никто не собирался его слушать. Джем вздрогнул от произнесенных рыжеволосым слов, как под ударом хлыста. Его черные глаза метнули такие молнии, что парни невольно подались назад. Этот взгляд не обещал им ничего хорошего — турок злился не шутку. — Ты думаешь, я урод какой-нибудь?! Думаешь, раз я и мои предки из Турции, то обязательно должен ненавидеть геев и прочих с ними?! Так вот, что я тебе скажу, свинья ты рыжая — меня с пеленок учили уважать и почитать любовь! И наплевать, кто кого любит — парень девку, парень парня, или что там еще?! Вы мои друзья, и я всегда буду стоять за вас! Любого, кто хоть что-то вякнет против, я размажу по стенке - а заодно и вас двоих, если еще раз посмеете так обо мне думать! Зловещее молчание повисло между парнями. Словно тысячи электрических разрядов полыхали между ними, ежесекундно грозя разразиться бурей. Джером почувствовал захлестывающий его мучительный стыд за оброненные в запальчивости жестокие слова. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он смог разжать кулаки и медленно приблизиться к разъяренному Джему. — Джем… — тихо, но твердо произнес он. — Я знаю, что тому, что я только что наговорил, нет прощения, но все же я прошу тебя простить мне мою несдержанность. Клянусь, я не хотел тебя обидеть… Просто в моей жизни было столько всякой дряни, что я теперь только и жду самого худшего от людей рядом! Да и от себя самого тоже… — Да ты… да я никогда! — горячо заговорил Джем. — Я просто впервые вижу это вот так, вживую, прямо перед собой! Вот и струхнул… Только вы поаккуратнее, ладно? Иначе погонят вас отсюда, как драных кошек! — Черта с два! — тряхнул головой Габриэль. — Скоро мы сами гнать будем! Парни переглянулись, и затихший сад вновь огласился веселым смехом, положившим конец всем распрям и недопониманиям. Мальчишки снова бросились в бой, и Джем не оставлял попыток напихать Джерому за шиворот как можно больше снега. — Ну, все, хватит на сегодня! — устало выдохнул Габриэль, опуская крышку рояля и поднимаясь с жесткого стула. Снежная битва в саду благополучно завершилась примирением сторон, и сразу после Габриэль направился в музыкальную комнату, чтобы посвятить остаток короткого зимнего дня репетиции подготавливаемых им еще с осени произведений для завтрашнего концерта. Время пролетело незаметно, и рано наступившая густая зимняя ночь уже заглянула в единственное окно крошечной музыкальной комнаты. Тусклый свет висячей лампы с трудом позволял различать ноты. — Ты иди, отдыхай, Габриэль! Я еще здесь побуду! — отозвался стройный юноша с собранными в низкий пучок темно-русыми волосами и мечтательным взглядом серо-зеленых глаз. В руках он держал блестящую полированным деревом скрипку с прикрепленным к ней микрофоном, от которого тянулись вниз соединяющие его с лежащей на полу педалью эффектов. — Побереги руки до завтра! — А тебе не надо отдохнуть, Андреас? — нахмурил пересеченную тонким шрамом бровь Габриэль. — Шутка ли — шесть часов без остановки отыграли! Да и ночь уже на дворе! — А я и не устал! — пожал плечом Андреас. — Наоборот — я будто заново родился! — Ага, так и родился — со смычком в зубах! — сострил Габриэль. — Очень смешно! — усмехнулся молодой скрипач. — Но, учитывая то, что я начал играть с четырех лет, твоя хохма не лишена доли правды. Андреас снова принялся подкручивать колки своего инструмента, а Габриэль снова опустился на стул у рояля и задумался. Действительно — Андреас играл так, словно он жил одной лишь музыкой, погружаясь всем своим существом в исполняемые им произведения. Скрипка в его руках словно оживала — то щебетала беззаботной птичкой, то рыдала так, что дыхание замирало. Смычок и струны точно прислушивались к каждому движению его ловких умелых пальцев, и Андреас и его инструмент понимали друг друга без всяких слов. Габриэль чувствовал, что расстояние между ним и его товарищем по классу будет больше, чем между землей и небом — сколько он ни старался, он не мог вложить и малой толики того, что вкладывал в свое исполнение Андреас Грассль. — Послушай… Как ты так можешь? — наконец, решился спросить он. — Вот сравни твою игру и мою — ты играешь так, что внутри все переворачивается, а у меня что? Просто звук, и ничего! — Я ждал, когда ты задашь мне этот вопрос! — серьезно, без единого намека на улыбку, ответил Андреас. — Я тебе уже говорил, что начал играть в четыре года — до тех пор я мог целыми днями смотреть и слушать, как репетирует мой отец. А когда он гастролировал, со мной занималась мама — она раньше тоже выступала, но из-за туннельного синдрома ей пришлось уйти со сцены. Но все же оставить музыку полностью она не смогла — она стала учить сначала меня, а потом ее пригласили преподавать в музыкальную академию в Нендельне. Иногда со мной занимался отец, и он не только заставлял меня отрабатывать технику, но и вникать в каждую ноту. Мы порой спорили об этом всем так, что мама беспокоилась о нас — она думала, что мы ссоримся! Эти моменты я вспоминаю каждый раз, когда беру в руки смычок и скрипку — и так хорошо на душе становится! Так хорошо, что хочется поделиться этим со всеми, кто меня слышит! Габриэль невольно оглянулся на себя самого. Что он может вложить в свою музыку? Своей семьи он лишился еще в младенчестве, единственная оставшаяся родственница вычеркнула его из своей жизни… Но жаловаться кому-либо Габриэль не любил — для него это значило показать свою слабость и стать обузой для окружающих его людей. — Наконец-то хоть кто-то мне объяснил, что я делаю не так… — задумчиво произнес он. — А то фрау Майер все билась надо мной, билась… Так я и выезжал все эти годы на одной технике… — Это я и сам слышу! — продолжал Андреас, опускаясь на стул у стены. — Все потому, что ты привык давить свои чувства в себе. Ты будто боишься, что кто-то тебя обидит, и не можешь позволить себе даже малейшей слабости. И все же ты сколько угодно можешь играть, как виртуоз, но в твоей музыке не будет ни капли души, пока ты не откроешь ее! Ты прислушайся к себе — может, в твоей жизни все же есть что-то дорогое тебе, о чем ты хотел бы рассказать миру? При этих словах Габриэль вспомнил день своего совершеннолетия — он сидел на этом же месте, играл случайно найденный им в сетях Интернета вальс, а на месте Андреаса сидел тот, кто впервые смог пробудить в нем чувства, о которых он прежде только читал и слышал от других, и которые невольно гнал от себя все последнее время. Тот, благодаря кому он, сам еще не полностью осознавая это, познал великое чудо первой любви… — Вижу, что есть! — добродушно улыбнулся Андреас, но, заметив беспокойство Габриэля, поспешил добавить: — Но что это — это только твое дело! Ты, главное, запомни, что почувствовал сейчас, и вложи все до капли в музыку! Каждая нота, каждый звук, каждая гармония — все должно рассказывать об этом! Понимаешь меня теперь? — Понял! — браво тряхнул головой Габриэль. — Теперь — хоть сейчас на сцену! Спасибо тебе, Грассль — так и терзался бы, если бы не ты! — Иди уже! — засмеялся Андреас. — Пойду-ка и я! Прав ты — что-то мы с тобой заработались!***
Раздирайте сердца ваши, а не одежды ваши, и обратитесь к Господу Богу вашему; ибо Он благ и милосерд, долготерпелив и многомилостив и сожалеет о бедствии. Иоиль 2:13
Джерому не спалось. Деливший с ним комнату Феликс уже видел десятый сон, а он все лежал в своей постели без сна, устремив взгляд к белому потолку. Разноцветные огни волнами переливались на нем — это горел стоявший на письменном столе фонарь-ночник в виде космонавта. Его мягкий свет не раз успокаивал Джерома, но в этот раз ему оказалось это не под силу. Мысли о Габриэле не желали отпускать его — даже завтрашний рождественский прием казался лишь досадной мелочью рядом с ними. Снова и снова вызывал он в своей памяти игрища в занесенном снегом саду, весело блестящие глаза Габриэля, его разрумяненные морозом и быстрым бегом щеки и нос, его бесподобный заливистый смех, и самое главное — его робкий поцелуй на своей щеке под облетевшим вековым дубом. И именно он казался ему самым прекрасным, что он переживал за всю свою жизнь — ни одна из его прошлых побед и рядом не стояла с тем, что творилось в его душе и сердце здесь и сейчас. Сам того не желая, Джером вспомнил пройденный на последнем уроке немецкого роман Гёте и вызванный им такой жаркий спор. Как живой возник перед ним образ Вертера, и он невольно представил на его месте себя. Он словно переживал те же терзания, задавал себе те же вопросы, что и он — разве что место несравненной Лотты занимал этот напоминающий ангела кареглазый юноша, который едва ли не с первого дня их знакомства будоражил его сердце… Джером не впервые осознавал свое влечение к людям одного с ним пола — он уже давно привык к этому, и даже пережил на этом фронте кое-какие мимолетные приключения без капли каких бы то ни было чувств. Теперь же все было иначе. Одна только мысль о Габриэле заставляла его сердце биться с невероятной силой, наполняя все его существо светом и счастьем — всем тем, о чем он заставил себя забыть после совершенного над ним зверства и последовавших за ним позора и бесчестия. Но разве такое приемлемо здесь, в школе? И что же будет с Габриэлем, если их тайна перестанет быть тайной? Конечно, Макс и Джем надежные друзья, они не выдадут их, но ведь в школе обитает множество людей помимо них — другие ученики, учителя, наставники… Как найти выход из положения? Ждать выпуска, или же сказать все, как есть, и положиться на благосклонность судьбы, в которую он больше не верил? Привыкший рассчитывать на себя одного, Джером внезапно почувствовал острую нужду в ком-то другом, кому он мог бы довериться, открыть свою душу, спросить совета. Но кто бы это мог быть в этих стенах, насквозь пропитанных дисциплиной, правилами и безнадежно отставшей от реальной жизни моралью? «Отец Бернард!» — внезапно вспомнил он. Ну, конечно — кто еще сможет выслушать его и ободрить, если не он?! Разве не ему удалось лишь несколькими словами успокоить бушевавшую в его душе бурю тогда, в первый день нового учебного года, когда он оказался здесь против собственной воли, готовый разорвать на части любого, кто посмел бы подойти к нему? А опущенная на его разгоряченную гневом и обидой голову благословляющая рука стала едва ли первой лаской после всех обрушившихся на него бед… «Решено! Пусть он первым узнает об этом! Скорее бы уже утро…» — думал Джером, смыкая отяжелевшие от бессонницы веки. — Я вижу, что ты страдаешь, дитя мое! Как я могу помочь тебе в твоем горе? — внезапно раздавшийся вблизи знакомый голос заставил Джерома вздрогнуть. Служба уже подошла к концу, и прихожане медленно расходились — несмотря на мглистое раннее утро, их было довольно много. Эхо последних нот старинного органа постепенно стихало под высоким сводчатым потолком церкви. — Я хотел бы… Исповедаться… если можно… — сдавленно пробормотал он. Он с огромным трудом переждал эту показавшуюся ему бесконечной ночь, чтобы прийти сюда, но теперь же множество раз обдуманные и взвешенные слова плотным комом застряли у него в горле, не давая вздохнуть. Но тут черты отца Бернарда осветились знакомой мягкой улыбкой, и все волнение парня бесследно исчезло. Теперь он был уверен — святой отец не оттолкнет его от себя. Он обязательно поможет, подскажет, направит на верный путь… — Господь да будет с тобой, мой мальчик! Надейся на Его милость и рассказывай! Джером поник головой, словно раскаивающийся преступник — именно так он чувствовал себя во время своей исповеди. Взгляд выцветших глаз отца Бернарда пронизывал его насквозь, и ему показалось, что теперь двери его души окончательно распахнуты перед старым духовником. Глубоко вздохнув, он заговорил: — Я пришел в это место совершенно раздавленным. Опустошенным. В прошлом надо мной надругался человек, которому я доверял. Потом меня оклеветали и выбросили, как ненужную вещь. И упрятали сюда, как что-то, чего следует стыдиться. Я ненавидел это место. Всем сердцем ненавидел. Но теперь это прошло. Я нашел здесь верных друзей и… полюбил. И так получилось, что тот, которого я полюбил — мужчина. Мальчик. Такой же, как я. Это самое прекрасное, что я когда-либо переживал… и одновременно самое ужасное, потому что это неприемлемо здесь… Я так боюсь сделать больно тому, кого люблю… Но и носить все это в себе я больше не могу… Слова лились из уст Джерома бурным потоком, и все это время рука отца Бернарда лежала на его опущенном плече — своим прикосновением он словно пытался залечить все нанесенные юноше в прошлом глубокие раны. И чем больше Джером говорил, тем сильнее он чувствовал буйно расцветающую в своем сердце любовь к Габриэлю — тому, кто подарил ему надежду на новую жизнь и ни единым словом, ни единым поступком не напомнил о пережитом кошмаре. — Дитя мое... Почему же ты считаешь свои чувства ужасными? — снова зазвучал голос старого духовника. — Разве любовь может быть грехом, если твое сердце наполнено искренностью и добротой по отношению к тому, кого ты любишь? Любовь, сын мой — это высший дар Господа! Она не ведает границ и способна вывести нас к свету из самой непроглядной темноты. И только Господу дано решать, кому предназначается ниспосланный Им дар! В этот миг словно горячий луч солнца пронзил рыжеволосого насквозь, проник в самые потаенные уголки его души и растопил сковывающий ее лед. Но все же зловещие тени прошлого не желали оставлять его в покое просто так… — Но, отец, я… Я чувствую, что не имею права на эту любовь. Я просто не могу быть достойным такого огромного дара, как вы сказали! Все то, что я пережил в прошлом… Я не смогу себя простить, если позволю всему этому коснуться и его! Что, если я заставлю его страдать из-за меня? Что, если я подвергну его позору? Мне не привыкать — как-нибудь переживу, а вот он… — Ты слишком строг к себе, мой мальчик, — мягко остановил его отец Бернард. — То, что тебе пришлось пережить, не лишает тебя права на любовь и счастье. Это не твой грех, а того, кто причинил тебе это зло — так не неси же на своих плечах его бремя! Открой свое сердце тому, кого ты любишь, и помни, что здесь, под сенью Святой Церкви, ты любим и принят таким, какой ты есть! — Даже… даже если я люблю мужчину? — Джером решительно отказывался верить в только что произнесенные старым духовником слова. Неужели он не осуждает его за испытываемое им влечение? Более того — он утверждает, что в этом нет никакого греха! Это так хорошо… Слишком хорошо, чтобы быть правдой! — Да, сын мой. Если Господу угодно, чтобы твое сердце обрело счастье и покой рядом с сердцем другого мужчины — значит, такова Его святая воля. Иди же теперь со спокойной душой и помни, что чистая и искренняя любовь ни в коем случае не может быть грехом! Джером словно во сне приложился к руке духовника, принял его благословение и покинул своды церкви. «Открой свое сердце!» — звенело и переливалось в его ушах на тысячу ладов. — Да… Сегодня я сделаю это… — сказал он сам себе. — Сегодня ты узнаешь, как сильно я люблю тебя, мой ангел!