Панзоотия. Театр одного Буйволсона

      Просторная и ярко освещённая гостиная с каждым днём всё больше казалась Буйволсону склепом. Он с тревогой ощущал, что вынужденное одиночество и все треволнения уже физически сказываются на нём. Пребывание в заключении пошло на четвёртую неделю, и Буйволсон чувствовал, как дни и недели сливаются в одну неопределенность. Он с первого дня скучал по обычной жизни, по общению с коллегами и друзьями, по городскому шуму за окном и шуму родного полицейского участка.       Пытаясь вспомнить допанзоотийную жизнь, Буйволсон рассматривал фото в рамках за дверцами шкафа и на стене. Так ему казалось, что он близок к своей настоящей жизни — трудной, но более любимой, чем карантин. И сейчас ему как никогда сильно захотелось воссоединиться с друзьями — верным и надёжным Дарием, шумным и огромным МакРогом, улыбчивым Гризелли, весёлым Клыкадо, сплетником Крумпански и сладкоежкой Когтяузером. Даже с Хоппс и Уайлдом. Мало кто сейчас в безопасности из них, а Буйволсон всё узнавал из чата — обоим Гризелли стало немного лучше, вслед за Хоппс расчихался и Уайлд. А Дария в обычную палату переводить не собирались — состояние его оставалось слишком тяжёлым.       Семейные же фото были на стене, у двух из них была одинаковая история. Их фотографировал один аппарат на фоне одного озера, и для фото сделаны две одинаковые рамки. Сначала Буйволсон сфотографировал мать, а Рикард — отца. Тогда Буйволсон уже окончил школу, а Рикард перешёл в девятый класс. Но он лучше умел управляться с инструментами и деревом, поэтому немного «подтянул» старшего брата. Немного шлифовки, яркой краски — и деревянные рамки стали близнецами. Взаимная любовь братьев придавала очарование не только фотографиям, но и рамкам — помещённые внутрь них Зигвард и Ариэлла настолько казались похожими друг на друга, что образовывали целостность, словно парные зеркала, отражающие одну и ту же душу. А в родительском доме висели в таких же рамках фото взрослых Рика и Эда — улыбающихся, мощных, счастливых. А сейчас рядом нет никого из них. Даже дома нет.       Эти фотографии напомнили Буйволсону о семье, за которую его денно и нощно сковывал страх после того, как заболел Дарий. Хуже стало, когда Буйволсон увидел, как протекают симптомы тяжёлой формы, которая оказалась у друга.       Нет, лучше отвлечься. А то и в беге по кругу можно выпасть за край.       Ковёр за ночь высох, но на нём осталось сухое пятно. И слабо ощущался запах яблочно-виноградного сока. Когда жизнь вернётся в привычное русло, надо бы отдать его в химчистку.       — Представляешь, заснул вчера и ненароком уронил телефон на пакет с соком. Разлилось и по ковру, и по телефону! — грустно усмехался Буйволсон, говоря по видеосвязи с Анабель.       — Ну вот, я говорила тебе не раз — наливай в стакан и пей на кухне, — с улыбкой пожурила она мужа. И немного озаботилась — беспокойство тенью легло на серую морду буйволицы. — Ты какой-то печальный, Эд.       — Будешь тут весёлым… — вздохнул Буйволсон и рассказал обо всех знакомых заболевших. О Дарии — в первую очередь. Новости опечалили супругу, но сказанное ею испугало уже его самого.       — Ближе к нам, возле Островной Твердыни, есть подозрение на заражение.       — Насколько ближе? — чуть не подпрыгнул Буйволсон.       — Островная Твердыня в сотнях миль от нас, но всё равно проверяют всё и везде, — пояснила Анабель.       — Милая, прошу, никуда по возможности не ходите! — едва не взмолился Буйволсон. — Ты сама говорила, что симптомы проявляются не сразу, а заражённые внешне здоровы.       — Мы сами планировали вылететь раньше срока, Эд, — вздохнула Анабель. — У нас билеты на пятое февраля, удалось поменять на самый конец января.       Сглотнув ком в горле, Буйволсон велел:       — Если подтвердится — улетайте как можно быстрее! У нас ребёнок же!