***
в следующий раз они встречаются в школьном коридоре, и, несмотря на всю очевидность, это последнее место, где эола ожидала увидеть эмбер. она, такая яркая и свободная, абсолютно не вписывается в серую обшарпанность школьных стен, в поток уставших лиц, в одинаковость формы. эмбер бежит по лестнице, не глядя по сторонам, запинается и снова летит, словно снова забыв, что у неё нет крыльев. и это то ли традиция, то ли проклятие, то ли эоле судьбой предначертано её ловить. она падает ей в руки, носом утыкается куда-то в ключицы, и есть в этом моменте что-то от столкновения титаника с айсбергом. что-то от катастрофы. они застывают посреди школьного коридора и, кажется, не двигаются так долго, что с них можно было бы написать картину. целый триптих. вот эола — не дышит совсем, придерживает эмбер за спину. вот эмбер — дышит ей в ключицу, обнимает её в ответ. вот время — плавится, стекает по ступенькам, ненужное. вот слоны. отражаются в лебедях. звонок звенит, разбивая хрупкий момент на кучу мелких осколков, и они неловко разжимают объятия. между ними снова есть расстояние, и эола заново учится дышать, существовать, функционировать как разумное существо. это всегда было так сложно? — я пойду, — она разворачивается, собираясь бежать в кабинет, но эмбер хватает её за руку. — стой. не хочешь на следующей перемене вместе пообедать? эола не помнит, когда в последний раз обедала в школе, да и желанием не горит, но отказаться почему-то не получается. может, дело во взгляде, который искрится тысячей фейерверков, или в улыбке, которая что восьмое чудо света. на её фоне великая китайская стена не такая уж великая, рядом с ней не хочется смотреть на египетские пирамиды, а мона лиза, увидев её, стыдливо опустила бы глаза, зная, что никогда не сравнится. эмбер улыбается победой. улыбается, заранее зная ответ. и эоле ничего не остаётся, кроме как принять поражение. — встретимся у библиотеки тогда после урока! урок проходит слишком быстро, проходит куда-то мимо эолы, проходит пейзажем за окном, за одиннадцать лет изученным до последнего листика и ягодки на рябине, царапающей костлявыми лапами стекло. звонок бьёт по ушам, и вдруг накатывает тревога, и хочется позорно спрятаться от всего мира. к библиотеке эола почти бежит, перепрыгивая через три ступеньки за раз, пока сердце так же неосмотрительно поступает с пульсом: три удара вместо одного. десять сердечных приступов из десяти. эмбер уже стоит там и болтает с кем-то. вокруг неё всегда много людей: они слетаются на её тепло, как мотыльки на огонь. согреться и сгореть. подходить ближе не хочется — неловко и немного страшно — поэтому эола останавливается у подоконника чуть поодаль и ждёт окончания диалога. эмбер, словно чувствуя, словно у неё внутри компас, направленный на эолу, оборачивается. они сталкиваются взглядами, и это авария. это лобовое столкновение, и эола явно не в списке выживших. эмбер бросает разговор, подбегает к эоле, берёт за руку и ведёт куда-то. что-то снова говорит, смеётся, запрокинув голову, а эола не может думать. в голове белый шум, мыслей нет, эхо смеха эмбер ударяется о стенки пустой черепной коробки. они возвращаются к той девушке, с которой эмбер разговаривала, и теперь, с близкого расстояния, эола её узнаёт: это лиза. эмбер представляет их подруга подруге, но в этом нет необходимости: кажется, в этой школе нет никого, кто бы не знал лизу и не знал слухов об эоле. судя по выражению лица лизы, она-то явно кое-что слышала. эола вежливо кивает на приветствие. мысленно считает от десяти до нуля, как приучили дома. всё в порядке. — пойдёмте обедать? — эмбер, кажется, даже и не замечает загустевшего от непонятного напряжения воздуха. как оказалось, пообедать вместе — значит, вместе с эмбер и компанией, подобравшейся настолько иронично, что хочется выть. так ведь обычно делают загнанные в угол звери? за столом уже сидят джинн, дилюк и кэйа. и это бьёт куда-то под дых, возвращая на годы назад, когда выбирать, с кем общаться, было нельзя, когда родители их столкнули, как слепых котят в бойцовской яме, наблюдая, что будет. делая ставки. эола смотрит на этих людей, которых помнит ещё детьми, и думает, а сложилось ли бы всё иначе, если бы эту дружбу им всем не навязали, если бы она не состояла из «будь вежлива», «улыбайся», «не говори лишнего», если бы не была пропитана родительским контролем. могла ли она сидеть за этим столом каждый день? улыбаться не вежливым оскалом, смеяться громко, не прикрывая ладонью рот. могла ли? эмбер прерывает паузу, грозившую было затянуться удавкой на шее эолы, легко начинает какой-то отвлечённый разговор, и все включаются, тянутся к ней, словно здесь полярная ночь, а она единственный источник тепла на мили вокруг. эола молчит, подмечая, как они изменились. джинн привычно серьёзная, но рядом с лизой позволяет себе расслабиться и улыбаться мягко и немного шебутно, кладёт голову ей на плечо. они дополняют подруга подругу, сглаживая острые углы характеров. дилюк и кэйа повзрослели, но не стали похожи на родителей с их строгостью и непонятным нарочитым аристократизмом, сидят вон, хихикают над чем-то. обычные. и такие невероятные в этой своей обычности. так изменились. остались абсолютно такими же. и почему-то становится так легко, и получается даже включиться в разговор, и больше нет этого давящего молчания, окружающего стеной. разговор течёт плавно, сам по себе, и его даже не нужно ни подталкивать, ни тянуть за собой, что ту мёртвую лошадь. кэйа смеётся, вспоминает свою первую драку: — вы не поверите, как это было. — ну-ка, удиви нас, — лиза, точно кошка, с ленивой заинтересованностью приоткрывает один глаз. — мне было шесть, я играл на детской площадке, когда вдруг на меня накинулись и отпиздили. и выбили зуб, — он бросает хитрый взгляд на эолу. она на секунду непонимающе хмурит брови, а потом до неё доходит — долетает с размаху, ага, — и прячет тихий смешок, — их была целая толпа. пять. нет, стоп… семь человек против одного меня. но я всех победил. — заливай больше, — тянет лиза. — и ничего я не заливаю, так и было, — кэйа, изображая оскорблённое достоинство, оборачивается к дилюку за поддержкой, но получает лишь лёгкий подзатыльник. эола не выдерживает и смеётся уже в голос. эмбер оборачивается к ней с немым вопросом, и сама она неуверенно смотрит на кэйю. он едва заметно кивает. и она вдруг понимает, для чего он затеял этот разговор. понимает и улыбается, надеясь вложить в эту улыбку всю благодарность и тепло, которое чувствует. кэйа подмигивает ей и закрывает лицо руками, готовясь к позору. — а тебе, оказывается, прилетело так, что в глазах двоилось? хотя, скорее, семерилось, — все взгляды мгновенно устремляются к эоле, прожигая лучами прожекторов. хорошо, что сцена никогда её не пугала. — это была я, — лиза громко смеётся, утыкаясь в плечо джинн. — в свою защиту скажу, что ты вёл себя как придурок и сам напросился. а у меня был плохой день. они встретились тогда на детской площадке, где эолу оставили родители. другие дети её сторонились, потому что без родительского надзора можно было не изображать вежливость и дружелюбие, и она не изображала. кэйа был третьим за полчаса, кто сказал что-то о её «кислом» выражении лица, а эола тогда устала. очень устала. и слово за слово они сцепились. она плохо помнит тот эпизод, не придавая ему особого внимания, потому что… ну, с кем только она не дралась. дилюк непонимающе хмурится, сопоставляя факты. эола может видеть, как в его голове из разрозненных пазлов складывается цельная картинка. вот кэйа пришёл с улицы с разбитым носом и отсутствующим зубом. вот он наотрез отказался рассказывать, что случилось, — это совсем на него не похоже. вот позже, когда родители официально представили их эоле, кэйа весь вечер напряжён и сторонится её. он заканчивает складывать мозаику и начинает смеяться так громко, что сидящие за соседними столиками оборачиваются. этим дилюк запускает какую-то цепную реакцию, потому что все остальные начинают смеяться тоже. эмбер находит ладонь эолы под столом и ободрительно сжимает. дилюк хлопает по плечу, говорит что-то про уважение — не расслышать сквозь гул волнения в ушах — лиза тянется через стол пожать руку. и эола впервые чувствует, что здесь и сейчас находится на своём месте.***
эола никогда не любила заводить новые знакомства. вписывать людей в свою жизнь. перестраивать установленный порядок ради других. эмбер вписывать не пришлось, она сама ворвалась в устаканившуюся повседневность, сама вписала себя в неё размашистыми округлыми буквами, совсем не похожими на почерк эолы, угловатый и мелкий. вписала перманентным маркером. чтобы намертво и насовсем. бросая вызов, мол, смотри — я не уйду, не растворюсь, не убегу, не испугаюсь. они ходили вместе в школу, вместе домой. иногда подолгу гуляли по дворам и паркам, растворяясь в шуме города. переписывались по ночам, иногда эола садилась с ними обедать. постепенно всё это превращалось в рутину, и это пугало. потому что она сама не заметила, как перестроила свою жизнь, как стала вставать чуть раньше, ложиться позже, меньше времени проводить со своими придурками. страшно. эола не любит вписывать новых людей в свою жизнь, потому что знает: рано или поздно это закончится, и всё рухнет, оставив её под руинами. оставив руинами её. эмбер кладёт руку ей на плечо, мягко привлекая внимание. — опять свои тяжёлые думы думаешь. — что? — эола вздрагивает, но быстро возвращает себе самообладание и чуть улыбается. — почему ты так решила? — у тебя взгляд потемнел, как будто ты заглянула внутрь себя и застряла там, как в болоте. — интересный способ сказать «задумалась». — мне больше нравится говорить образами. так ведь понятнее, что я имею в виду. — да, понятнее, — эола отворачивается, чтобы скрыть рвущуюся наружу улыбку. — так что у тебя за думы? — эмбер обходит её с другой стороны, заглядывая в глаза. — это неважно. всё в порядке. эмбер молчит долгую напряжённую секунду, а потом зовёт, неожиданно серьёзно: — эола? я не уйду. эола крупно вздрагивает, слова врезаются в мозг, отдаются эхом. — к чему… — я не уйду, — перебивает она более уверенно. и впервые хочется верить. и впервые не страшно упасть. эмбер берет её за руку и тянет куда-то, моментально переключаясь с этой пугающей серьёзности в режим ходячей катастрофы. — смотри, смотри! киоск с мороженым. я страшно хочу мороженого. я умру, если не поем мороженого прямо сейчас! — она театрально падает спиной назад, и эола с готовностью её ловит, усмехаясь про себя. окрыляющая безбашенность, не сходящая с губ улыбка, непривычная лёгкость бытия. не привыкнуть бы. а может… а может, не страшно и привыкнуть.***
— эола! — мать зовёт из кухни, не кричит, никогда не кричит, ей и не нужно — в этом доме её услышат, даже если она будет шептать. эола хочет прокричать из комнаты, спросить, что нужно, но вовремя себя останавливает. нельзя. закатывает глаза, вставая из-за стола, мимоходом оглядывает своё отражение в зеркале, приглаживает торчащие волосы, задерживает взгляд на растянутой домашней футболке и старых спортивных штанах, думает, что лучше: получить пиздюлей за неподобающий внешний вид или за опоздание, если переоденется. решает, что ей, в общем-то, похуй, и идёт так. кухня выглядит привычно нежилой, стерильно чистой, словно к ним вот-вот завалится ревизор. эола ненавидит это. мать в эту обстановку вписывается на удивление хорошо. такая же неживая, кукольная. высеченная в мраморе холодная красота и надменность, что вшита в излом бровей и изгиб неподвижных губ. она улыбается, как улыбается всегда, чуть приподнимая уголки рта, словно они у неё пришиты. всегда одинаково. ни больше, ни меньше. эола хочет смять эту улыбку кулаком. — что? — идеальная смесь безразличия и небрежной усталости — тон, от которого в стенах этого дома не раз вспыхивали скандалы и не раз ещё вспыхнут. как же плевать. она чувствует, что достигла какого-то края. когда уже неважно, кто в тебе разочаруется, насколько и что за этим последует. мать устало прикрывает глаза, словно один вид дочери вызывает у неё мигрень, и трёт переносицу. — иди сними эти тряпки и надень что-нибудь приличное. потом вернись и помоги с готовкой. бабушка и тётя приедут через два часа на ужин. ты тоже там будешь. никаких отговорок. эола ненавидит подобные семейные сборища. театральный спектакль, игра в примерную семью перед приезжими родственниками. выслушивание нескончаемых упрёков от бабушки, потому что всё не так и она вся не такая. неправильная. дефектная. разочарование. — я буду занята. с готовкой помогу, но ужинать не буду, — эола закрывает глаза, готовясь выслушивать нотацию. но мать, видимо, сегодня устала, так что она лишь повторяет, выделяя каждое слово: — ты будешь ужинать с семьёй. без разговоров. иди переодевайся. и чтобы я больше не видела это тряпье. эола чувствует, как внутри поднимается что-то тёмное, грозовое. штормовое. она смотрит на мать и видит в её глазах тот же шторм. она ненавидит то, насколько они похожи. знает, что мать ненавидит это тоже. — мне и так нормально, — это то ли невероятная смелость, то ли усталость. плевать. — чем помочь здесь? — эола обводит рукой кухню. мать вздыхает и вся как-то сдувается. — перед ужином переоденешься. и веди себя адекватно хоть пару часов. не заставляй меня краснеть за тебя. эолу передёргивает, но она молчит: привыкла. в конце концов, она не может полностью её осуждать: тяжело, наверное, когда на тебя смотрит твоя маленькая копия, и в её глазах — отражение всего, что ты ненавидишь в себе. она молча встаёт к раковине и принимается за посуду. слышит в спину: — перчатки надень. и игнорирует. они работают в тишине, но в ней нет ничего спокойного или мирного. это тишина последней минуты перед катастрофой. пресловутое затишье перед бурей. когда на стол накрыто, посуда помыта, а до прихода гостей остаётся пятнадцать минут, мать снова утомлённо трёт переносицу и говорит: — иди переоденься и причешись. когда придут, встретишь их. без разговоров. и без твоих выкрутасов голова болит. и эолу прорывает. плотина, которая держалась столько лет, ломается. выживших не будет. она говорит, говорит много и громко, кажется, впервые в жизни повысив голос в стенах этого дома, говорит о том, что остро болело в ней всё это время: неуместность в своём же доме, несчастливое сборище людей в холодных стенах — чужих друг другу до безобразия — бездарная постановка, в которой никто не выучил толком роли, и тексты написаны кем-то криво и без души, и им всем так не идёт этот фарс — будто подсмотрели презентабельные картинки о семейной идиллии в старом кино и неумело подражают. говорит, как устала от этой трагикомедии, устала от правил и игры в аристократизм, устала быть вечно не такой, вечно разочарованием. устала всё время что-то доказывать. устала, так как никто не верит, что она способна на что-то сама. что сама может принимать решения и не ошибаться. и между строк сквозит обречённое и детское: почему ты мне не веришь? почему ты в меня не веришь, мам? на крики спускается отец, пытается одёрнуть, но подходить сейчас к эоле всё равно, что к бомбе — не трожь, а то рванёт. уже рвануло. она не замечает, как срывается в рыдания, ничего не замечает. не слышит, что в ответ говорит мать — по-прежнему ни капли эмоций, лишь тень недовольства на лице и закатывание глаз, словно заранее устала от этой драмы. и что-то дёргает эолу, она хватает ветровку и уходит из дома. хлопает дверью драматично, саму себя удивляя. эта драма какая-то непонятная, капризы словно бы детские и хроническое упрямство. на улице погода тоже шторм: испортилась, пока эола ломала комедию в домашних стенах. небо чернотой обрамило крыши, и теперь, будто специально дожидалось, опрокидывается на город ливнем — настигает внезапно в лабиринте дворов, заливает будто из мести за что-то и обступает шипящей стеной. она матерится под нос и сворачивает к ближайшей детской площадке, не торопится — всё равно уже промокла. наступает на бетонный стык, подстраивает шаг и идёт теперь ровно по квадратикам на тротуаре — крупица выверенной правильности на фоне общей катастрофы. иллюзия контроля под грохот рушащихся мостов. доходит до горки, забирается по лесенке и прячется под жёлтый навес в виде домика, чихает злобно и закуривает, чтобы хоть чем-то себя занять, хотя обычно старается лишний раз этого не делать, чтобы мать — у неё нюх, что у лучших охотничьих собак — не дай бог не почувствовала запах. сейчас же пробивает на бунтарство непонятное, и хочется делать всё только назло, сжигая обломки уже разрушенных цунами мостов. убежище продувается со всех сторон, но хотя бы укрывает от дождя, и застряла здесь эола явно надолго, потому что у дождя в планах только усиливаться, а она уже замёрзла, как бездомный щенок. где-то здесь она и сыплется — ознобом судорожным и комом в саднящем горле, ломота подкатывается под рёбра и дробит вдох — смотрит неотрывно на серый дом в решете тёмных окон и чувствует, как к глазам снова подступает резь. под наплывом мечущихся мыслей сжимается в комок, пока никто не видит, какой разбитой и слабой она может быть. телефон коротко вибрирует в кармане: эмбер пишет, спрашивает, как она, словно чувствует, словно внутренний компас там с ума сходит, предупреждая о катастрофе. эола закрывает глаза, тушит бычок о горку и набирает дрожащими пальцами: всё хорошо. всё хорошо. только дышится с помехами, будто в рёбрах — немножко так, краешком совсем — застряла арматура. эмбер расспрашивает, не попала ли под шторм, и эола усмехается: шторм у неё внутри, а это в сравнении так, лёгкий дождик. вдруг телефон в озябших пальцах вибрирует длиннее: звонит. эола судорожно выдыхает и не знает, что делать: ответить, скинуть? любой вариант проигрышный. решает — будь что будет — и принимает вызов. сжимает горло пальцами — не смей, не смей подвести. не сейчас. отвечает: — что такое? — это мой вопрос. что случилось? — эмбер спрашивает так, словно уже знает. словно знала сразу. всё. — ничего, всё хорошо, — эола заклинает голос не дрожать. — ты никогда не пишешь, что всё хорошо. обычно говоришь «нормально» или «сойдёт». если всё хорошо, значит, всё плохо, — эолу пугает эта проницательность. пугает, насколько хорошо эмбер её выучила — хоть сейчас может встать на стул и рассказать, как паршивый стишок. пугает, насколько близко она к себе подпустила кого-то. пугает, что это на самом деле не так уж и страшно. она судорожно выдыхает, и в этот момент тормоза срывает окончательно. авария неизбежна. она пытается выдавить хоть слово, но захлёбывается в рыданиях. — где ты? я слышу шум. ты на улице? — в голосе эмбер сквозит тревога. сквозит-сквозит, воет вьюгой, выстуживает интонации. — я… — эола осматривается, — не знаю. во дворе каком-то. на жёлтой горке. эмбер молчит пару секунд, и эола почти может слышать, как носятся мысли у неё в голове. — так. там рядом ещё качели, да? красно-зелёные, покосившиеся такие? эола выглядывает из своего домика, и да, вот они. и правда, стоят настолько криво, что могли бы сойти за ещё одну горку. — да. — хорошо, подожди минут десять. эола не успевает возразить, эмбер отключается и тут же набирает сообщение: «я уже вышла, обратно не пойду, просто доверься». эола снова усмехается невольно — безвольно — и достаёт из пачки ещё одну сигарету, чтобы унять дрожь в руках и в голосе. зажигалка в замёрзших пальцах высекает искру не с первого раза и злит. просто прекрасно: сама из-за истерики непонятной оказалась в шторм без нормальной крыши, так теперь ещё и эмбер выдернула из тепла, заставляет переживать и бежать искать её, как потерявшегося в подворотне беспризорного котёнка. эола в очередной раз затягивается и роняет голову к перилам горки — ледяным об ледяное, бессмысленность в какофонии барабанящих капель — выпадает из времени и запоминает только холод с ветром и нарастающий в голове гул, будто самолёт летит к полосе без огней и без мягкой посадки в планах. эмбер прибегает даже раньше, чем через десять минут, вся грязная и мокрая, куртка расстёгнутая, без зонта, собрала все лужи в округе. она забирается к эоле, ничего не говорит, просто стискивает её в объятьях, прижимает к груди, гладит по голове. эола не помнит, когда её в последний раз кто-то обнимал. и обнимал ли кто-то вообще. эмбер молчит до тех пор, пока дыхание у эолы не выравнивается, потом, не отстраняясь, спрашивает где-то над ухом: — расскажешь? и эоле, как всегда, ничего не остаётся, кроме как сдаться. кроме как упасть. она говорит. говорит о матери. о правилах. о доме, где никто не повышает голос. о выбранных друзьях, выбранной школе, выбранной жизни. рассказывает, как всю жизнь только и делает, что пытается быть правильной и никого не подвести. понимает, что этот обрыв всегда маячил где-то впереди, как горизонт на закате, и хотелось бросить всё и рвануть к нему. даже просто проверить: попытаются ли удержать? попытаются ли поймать? и это оказалось так просто: вдохнуть поглубже перед прыжком, закрыть глаза и… не разбиться. потому что, оказывается, есть кому ловить. оказывается, это в их отношениях обоюдное. они сидят так, пока дождь не начинает стихать, превращаясь в тихий шелест вместо гула нарастающего цунами. эмбер дрожит, кутается в насквозь промокшую куртку, улыбается посиневшими губами, эола убирает с её лица налипшие мокрые пряди, невесомо касаясь лба и ледяной щеки, и думает о том, как же сильно хочет её поцеловать. думает, что это всё, конечная. остановка: конечная. следующая остановка: сердца. момент прерывает вибрация телефона, и эола уже заранее готова убить звонящего, но на экране высвечивается «мама». эмбер смотрит тоже и чуть сжимает её руку: я здесь. что бы ни случилось, я здесь. эола берëт трубку почти сразу. всё-таки синдром правильной девочки так запросто из себя не вытравить, как бы ты ни бунтарила и ни хлопала дверьми. — да, — она мысленно аплодирует себе: голос не дрожит. — домой возвращаться собираешься? или всё, больше семью не признаешь? может, вещи ещё выставить на порог? чтобы не пришлось возвращаться и смотреть, как мы «ломаем комедию» за ужином? — вот голос матери почти дрожит и в интонации помимо отчётливого раздражения и упрёка сквозит стылым ветром обиженное и завидующее: почему ты позволяешь себе то, чего не могла и не могу позволить себе я? эола чувствует поднимающуюся волну раздражения, хочет огрызнуться, но её руку сжимает тёплая ладонь, и становится чуть легче. ещё не хорошо, но удавка на шее уже не давит так сильно. — скоро приду. — жду через пятнадцать минут. никто из гостей не в курсе, так что не закатывай истерик, хотя бы пока не уедут. дома поговорим. эола устало усмехается и прикрывает глаза, откидываясь спиной на стенку домика. с удивлением замечает, что дождь закончился. шторм прошёл. — мне надо идти, — приоткрывает один глаз, смотрит на эмбер. та чуть хмурится, но потом улыбается. так ярко, что хоть жмурься. — пойдём, — она не задаёт вопросов. встаёт первая и спускается с горки, не отпуская руки эолы. и уже не так холодно. эмбер провожает её до самых дверей, до последнего не отпуская руки. улыбается солнцем, обнимает и шепчет на ухо: — если что, напиши. я приду. у эолы бегут мурашки от тёплого дыхания возле уха и жаром заливает щёки. опасно так близко находиться к солнцу. можно и обжечься. а можно и сгореть. — хорошо, — спорить почему-то не хочется. — до встречи? — она улыбается неуверенно, сама не знает, чего боится. — до встречи! — эмбер машет на прощание и убегает. и уже не страшно зайти в дом. не страшно упасть. потому что не разобьётся.***
эола выскальзывает из дома рано, раньше, чем семья проснётся, как всегда теперь делает в выходные. не пересекаться, быть невидимой и неслышимой, уходить рано, приходить поздно — как мантра. правила выживания в семье лоуренсов для тех, кто признан разочарованием века. они больше не поднимали эту тему, они вообще больше не говорят. но эола периодически ловит на себе взгляд матери, осуждающий и обиженный. наверное, это и к лучшему. к постоянному холоду ей не привыкать, зато теперь хотя бы никаких скандалов. всё к лучшему. всё к лучшему. эола повторяет это снова и снова, смотря в зеркало и ёжась. тут слишком холодно, в этой долбанной осени. тут отвратительно промозгло. и речь совсем не о погоде. когда она выходит, на улице моросит противный мелкий дождь, и кажется, что октябри ещё никогда не ощущались так гадко и вязко — слякоть и грязь цепляется за ботинки, пробирается настойчиво внутрь и поселяется под рёбрами, разливается холодом и серостью, ноет беспричинно. эмбер она встречает прямо около дома — сидящую на бордюре под дождём и тискающую кошку. белая и изящная, топчется по коленям мягкими лапами, оставляя мокрые и грязные следы на штанах, и тянется вверх во весь рост, чтобы ткнуться носом в нос и дёрнуть за волосы. эмбер от неё не отлипает, жмётся и едва не пищит. — красивая, скажи? — улыбается она, слишком счастливая для такого раннего утра и для такой сучьей погоды. так неподходящая этому октябрю и этому миру. — да, — как-то растерянно отвечает эола. и смотрит вовсе не на кошку. и под рёбрами почему-то разливается лето. они забредают в какой-то полузаброшенный парк, из которого, кажется, потом не найдут выхода, но эола и не против. здесь здорово вот так спрятаться, среди пустых качелей и покрытых трещинами дорожек, пока снаружи шумит и перекликается город. когда домой совсем не хочется, да и не ждёт там никто. в ворохе листьев таинственно шуршит белка — эмбер замечает её с восторженным аханьем, не сводит взгляд и не шевелится, наблюдая. эола смотрит попеременно на обоих — на беличью возню и на восхищённо застывшую эмбер, достаёт осторожно телефон и фотографирует, запечатлевая момент. у неё как будто всё хорошо.***
она идёт всё к тому же парку — там бродишь будто по необитаемому и брошенному, а по вечерам там маняще безлюдно и здорово смотреть на лужи в свете фонарей. за ней мика — соседский маленький мальчишка — бегает всё время хвостом. путается в ногах, спотыкаясь на ровном месте в попытках не отставать, и чувствует себя самым важным, когда она от нечего делать раскачивает его на качелях повыше. всё спрашивает, можно ли вступить в её банду — и где только услышал — и забавно дуется, слыша, что нос ещё не дорос. хотя он и правда бы вписался, думается мимолётно. на самом деле эола никому про них не рассказывает и ни с кем их не знакомит, потому что они дурацкие. и родные до ломоты. томас — притворяется серьёзным, но так любит срываться на глупости, постоянно что-то рисует, говорит загадками и метафорами. его боятся, потому что он бывает диким, но у него дрожат руки, когда он гладит щенков. самый проницательный из них: иногда кажется, что мысли читает. лис — алиса для чужих — крошечная, большеглазая и обманчиво милая, голыми руками раскидает толпу, чтобы потом изо всех сил делать вид, что не кинулась в драку из-за уличного котёнка. лëн — вечно вляпывающаяся в разборки и авантюры с риском не выбраться, вечно смеющаяся и обвешанная фенечками, чтобы прятать синяки и шрамы. у неё ветер в голове, ветер в волосах и шальные огни в глазах — они с эмбер бы подружились. хлоя — огромная для устрашения и тёплая для объятий, на самом деле никогда не бросится в драку, ещё других оттуда за шиворот вытащит и — эола видит — мелко дрожащими руками обработает каждому ссадины. эола считает, что такие вполне могли бы спасти мир. лён усмехается, потому что эти придурки не могут спасти даже себя. они собираются на пустыре за полуразрушенной многоэтажкой, дурачатся и смеются. смеются-смеются-смеются, столько, что впору в дурку звонить. эола никогда столько не смеётся, сколько с ними. они сидят прямо на траве, нежась в сомнительном тепле октябрьского солнца. хотя «сидят» громко сказано: лён лежит на коленях у хлои, чуть не мурлычет, пока та неосознанно перебирает её волосы, чтобы хоть как-то занять вечно дрожащие руки, лис валяется прямо на уже пожелтевшей траве, мягко улыбается и тихо смеётся котёнку, сидящему у неё на груди и жующему прядь волос. они всё ещё не придумали ему имя, потому что придурки и адекватных вариантов ещё не звучало. томас сидит рядом с эолой, уткнувшись в телефон, проходит очередной тест «какой ты туалет?», чтобы потом заставить каждого из них пройти тоже и сравнить результаты. — выглядишь иначе, — лениво подмечает он, отрываясь от экрана, где показан результат: «деревенский туалет с прогнившим проваливающимся полом» — и описание: «вы глубокий человек. внутри вас можно найти всё: от кучи говна до потерянного сланца и смысла жизни…». — о чём думаешь? или вернее будет спросить, о ком? — пошёл ты, — эола пихает его в бок и отворачивается, заклиная лицо не краснеть. — с чего вообще взял? — обычно ты как море перед штормом. синее-синее, тёмное такое, обманчиво тихое. как будто не прячешь внутри себя обломки утерянных цивилизаций. а сегодня выглядишь как будто всё, что могло произойти, уже случилось, шторм прошёл, и наступил штиль. настоящий штиль. как будто тебе действительно спокойно. эола отворачивается, потому что — в точку. потому что всё, что могло произойти, и правда произошло. и она не знает, что теперь с этим делать. — так кто это? — эмбер. её зовут эмбер. — познакомишь? — подбегает лëн со своим извечным любопытством, которое и правда однажды до добра не доведёт. — нет, вы меня позорите. лëн театрально оскорблённая отшатывается, запинается о собственную ногу и падает в вовремя — как всегда — расставленные объятия хлои. та секунду смотрит осуждающе, но потом улыбается. она никогда не умела злиться на этих дураков. — давай, рассказывай. она закрывает глаза, глубоко вдыхает-выдыхает, а потом говорит. о качелях, о падениях, лестницах, обедах и кошках. обо всём-всём. обо всех чувствах, которые как обухом по голове и с которыми непонятно, что теперь делать и куда их приладить. — а что непонятно-то? она тебе нравится, ты ей нравишься, — лён легко пожимает плечами. — от тебя, — эола смотрит выразительно и чуть приподнимает бровь, — советы не принимаю. лён комично расширяет глаза, краснеет и шипит на неё, одними губами шепча «убью». хлоя выглядывает из-за её плеча и заглядывает в глаза: — вы о чём? я чего-то не знаю? — она требовательно тыкает лён пальцем в бок. — что у вас за секретики? эола смеётся, глядя, как у лён алеют уши — в темноте сойдут за маяк. та посылает ей ещё один злой взгляд и украдкой показывает средний палец. дурные. родные. — о, нашёл тест, как для тебя делали! — томас подползает к эоле, дергает за рукав, привлекая внимание, и показывает ей телефон с открытым тестом «какая ты причина срача с предками перед новым годом?». эола смотрит секунду, а потом складывается пополам от смеха. смеётся долго и громко — звук эхом разносится по пустырю и спугивает притаившуюся птицу. ого, а вот и причина срача с родителями подъехала: в их доме не смеются по-настоящему, не смеются громко, ярко и без оглядки через плечо. эола вообще не помнит, чтобы хоть раз слышала, как звучит смех матери. эола клянётся, что никогда не станет такой же. — а есть вариант «все»?***
— и всё-таки правда, что у тебя своя банда? расскажи! — эмбер идёт рядом, чуть ли не вибрируя от возбуждения. — да никакая это не банда. кучка придурков. — а сколько вас? — пятеро, считая меня. — какие они? расскажи. и эола рассказывает. рассказывает про каждого, запинаясь, захлёбываясь словами. рассказывает о них впервые. потому что впервые хочется доверять. эмбер слушает молча, старается, кажется, даже не дышит лишний раз, смотрит восторженно. и тут же запинается о бордюр, падает и тянет эолу за собой. сидя на земле и бессмысленно пытаясь оттереть грязь со штанов, эола смотрит на неё внимательным взглядом и думает, что это катастрофа. эмбер самая настоящая катастрофа. она вспоминает вдруг, как провожала лето со своими придурками на пустыре. они засиделись тогда до поздней ночи и валялись на ещё не пожелтевшей траве, считали звёзды и вели ленивые философские разговоры. хлоя ей тогда сказала: — найди свою катастрофу, — она украдкой посмотрела куда-то за спину эолы, где лён и алиса о чём-то таинственно шептались, — и позволь ей просто случиться. и тогда ничего уже не будет страшно. тогда всё будет в порядке. эола молчит, наверное, слишком долго, потому что эмбер машет у неё перед глазами рукой и щелкает по носу. — всё в порядке? — сверлит встревоженным взглядом. эола смеётся. — да. всё в порядке.***
— чем больше ты рассказываешь, тем сильнее я хочу с ними познакомиться, — эмбер канючит и давит и на жалость, смотрит глазами своими невозможными. — ну познакомь? ну пожалуйста-пожалуйста? эола усмехается едва и пожимает плечом: — когда-нибудь. когда-нибудь обязательно. — ладно, если это обещание, меня устраивает. я дождусь. эола отворачивается, потому что не любит врать эмбер. она в своей жизни столько врала, что хочется быть честной хотя бы с ней. а правда в том, что… они самые лучшие. и ещё они никогда не существовали. потому что эола всегда считала, что лучших людей можно только придумать. и что одна она не вывезет. банда придумалась, потому что лучше представлять кого-то на твоей стороне, чем драться одной, и будто бьют вас за то, что вы самые классные и непозволительные хорошие, а не потому что ты одинокая и нелюдимая тварь. и на пустырь за многоэтажками она приходила одна, и под ночным небом не было никого вокруг, и не дурачилась ни с кем, и никто не знает правды, и никто не рассказывал секретов и не сравнивал поэтично с морем. и нужно бы оставить всех их уже, раздать каждому по финалу истории и наконец-то отпустить этих фальшивых своих, но она, глупая, слишком с ними срослась, наделив своими мыслями и выдуманными лицами, и они стали даже живее её самой, они с ней говорили, и спорили, и знали, как правильно, и всегда находили слова. и так страшно было после всего остаться совсем-совсем одной. и вот она эмбер — настоящая и существующая. такую, даже если постараешься, всё равно не выдумаешь. и теперь думается, что, может, и правда, пора. может, теперь бояться нечего? эола оборачивается на зависших чуть поодаль джинн и дилюка, о чем-то шумно спорящих, пока лиза с кэйей отошли за мороженым, и думает, что вот они тоже настоящие. дурные, смешные. существующие. эола мягко улыбается и думает, что хочет остаться в этих зацикленных минутах навсегда. эмбер сжимает ее руку, и она ничего больше не боится.***
эола танцует, только когда совсем плохо, когда больше никак не выплеснуть то, что накопилось и рвётся изнутри криком, истерикой. когда домашние стены снова душат, и даже на улице давит и тянет, воздух твердеет, сплетается в удавку и затягивается на шее. эмбер стоит поодаль, смотрит заворожённо, как смотрят на море в шторм. красота катастрофы, от которой не отвести взгляда. — что стоишь? — она вздрагивает и замирает, пойманная. — красиво, — честно отвечает и отводит взгляд. — присоединишься? — эола легко смеётся над румянцем, вмиг выступившим на щеках эмбер. — я не… — научу, — осторожно берёт за руку, такую тёплую, и ведёт. эмбер слегка неуклюжая, торопится, нервничает жутко, извиняется невпопад и ещё больше краснеет. эола смеётся, и сама не знает, чему. ей так до одури хорошо, хотя пять минут назад было так невообразимо хуёво. пять минут и одну эмбер назад.