Kin Wilikech

Подготовка к шулю – месяцу бога Кукулькана, что в переводе с майяского означает "Пернатый Змей", – идет своим чередом, и проходящие двадцать дней уиналя даже не кажутся Астариону слишком долгим. Он чувствует себя свободным, как птица, как изумрудный королевский к'ук', оглядывающий с высоты спящий город, и это чувство, не знакомое ему ни в голодном сиротском детстве, ни тем более в рабстве у Касадора, приятно тревожит его, наполняет каждый шаг по мощеным дорогам странным волнением. Он еще не знает, что именно делать со своей пусть и условной, но свободой, и попросту тратит время на праздные шатания и знакомство с обыкновенной для других, но не для него жизнью. О том же, как ему удастся вернуться в Испанию, он пока не думает – хотя в глубину сознания и вворачивается холодная безглазая червяга, напоминающая о том, что жрец, с которым он занимается любовью, не даст ему на это и шанса, он привычкой человека, вырывающего, выгрызающего себе право на существование, старается не слишком обращать на нее внимание, доверяясь несущему его течению. Сер'изз просит его лишь об одном – не распивать с местными спиртного. Его могут неправильно понять, как скупо уточняет он, и Астарион пусть и с нежеланием, но исполняет его просьбу, не собираясь усложнять свое и без того незавидное в самом деле положение. Они больше не говорят ни о том, что случилось с предыдущими испанскими компаньонами Сер'изза, ни о том, какова вообще судьба испанца на этой жаркой земле, и Астарион наслаждается теплыми вечерами и едва-едва прохладными ночами, гуляя по городу в сопровождении выделенного ему из храмовой стражи стройного и довольно хорошенького юноши, мало-мальски понимающего на испанском. Впрочем, как-либо заигрывать с ним, даже шутки ради, Астарион не рискует: Сер'изз хоть и не выглядит собственником – да и, разумеется, вообще не обозначает их отношения как-либо, – все равно вполне может такое не одобрить, и это явно скверно скажется на его, Астариона, и так неопределенном будущем. Так что вечерами Астарион предпочитает бродить по открытому до поздней ночи рынку, где его – первый раз чуть не до смерти напугав – щедро угощают густым сахарным медом, жаренными здесь же острыми и чуть кисловатыми лососем и треской, диковинным соленым мясом сирены и ее нежным топленым жиром, одаривают шелковистыми перьями и маленькими разноцветными ракушками, кое-как объясняя, что это поднесения для жреца. Здесь каждый вечер новая жизнь, новые лица; на раскрашенных циновках азартно играют в буль и патоле, торгуются со знанием дела и до хрипоты, исполняют незамысловатые мелодии на деревянных свистульках, танцуют под них, гуляют и напиваются пьяными пахучим балче, воруют и подсовывают торговцам пустые бобы какауакауитля, ссорятся и мирятся. Стражник Астариона выступает и переводчиком, но тот и сам запоминает некоторые слова, например, быстро выучивается слову "ма'", что означает "нет", каким-то приветственным выражениям симпатии и, разумеется, прозвищу "сак ц'уло'об" – "белый чужак". По ночам же Астарион просто блуждает по опустевшим улицам, выходит к маисовым и хлопковым полям, рассадникам фруктовых деревьев и дышит свежим, влажным и солоноватым воздухом с легкой дымкой, так отличающимся от душного мадридского. И только ближе к утру он наконец возвращается в жреческий дом – к облегчению оставляющего свой пост сонно зевающего стражника, – беззастенчиво забирается в широкий гамак Сер'изза, и тот чутко просыпается, глядит на него своими непостижимыми глазами из-под полуопущенных век, и они ласкают друг друга руками и иногда ртом, влажно и нетерпеливо, и хотя изредка Астариону хочется и большего, хочется определенного сплетения потных тел, он быстро забывается в умелом движении запястья, в скользящем движении полных губ – в том, что снова и снова заставляет его член твердо стоять и марать семенем смуглую ладонь. Шуль приходит быстро. – Мне было бы приятно, если бы завтра, в первый день празднества, ты пошел на пир со мной, – говорит Сер'изз во время ужина и, взяв в руки, надкусывает ломоть подкопченного на углях жирного собачьего мяса. – Хочешь похвастать перед другими своей заморской диковинкой? – игриво спрашивает Астарион, покачиваясь в гамаке, потягиваясь босой ногой под столом и касаясь пальцами голой смуглой щиколотки; его желудок постепенно привык к новой пище и стал крепче, так что он смело зачерпывает медной ложкой размятые с бобами, перцем и мятой овощи и отправляет в рот. Но Сер'изз, как это часто бывает, воспринимает его слова буквально и хмурится. – Нет. Я хотел бы, чтобы ты пошел со мной как друг. – Как?.. – и Астарион, как это тоже часто бывает, легонько теряется от его откровенности. – Да, – Сер'изз немного молчит и откладывает мясо на тарелку. – Это важно для меня. Для моего народа. Дружба не между нами и испанцами, но между мной и тобой. Это закрепило бы… твое положение. – В таком случае я буду только рад сопровождать тебя, мой дорогой жрец, – и в этом есть немного лукавой, льстивой лжи и тревоги, потому что Астарион все равно остается пленником и все равно зависим от чужого распоряжения своей судьбой, но возражать и вставать в позу сейчас уже глупо. – Только… будет хорошо, если ты оденешься в нашу одежду. Это будет приятно другим. Твое уважение к нашим традициям. Все же хочет одеть по-своему. Все это сделать по-своему. – Во что-нибудь из твоей одежды, ты имеешь в виду? – Это было бы тебе неудобно? – Сер'изз как будто чувствует изменение в интонации Астариона. – Нет, что ты. У тебя прекрасный вкус, – но разве Астарион не сама любезность, так с чего бы подозревать его в недовольстве? – Вкус в одежде? – уточняет Сер'изз; в майяском языке тоже очень много многозначных терминов, и само их постижение дается ему без особого труда, но с этим он еще не знаком. – Во всем. Но особенно в любви… и любовниках, – Астарион делает легкий комплимент и себе, и Сер'иззу, кажется, все же отвлекая его внимание этим – и пальцами ног, переступающими по смуглой голени. – Ты бежишь… забегаешь вперед. Я еще не пробовал тебя на вкус, – а глаза Сер'изза в полумраке кажутся немного темнее, как обманчиво гладкая поверхность воды перед подступающей бурей. И Астарион хочет игриво поспорить, ведь что еще в нем осталось пробовать, кроме поцелуев, искусанной кожи и проливающегося семени, но отчего-то, поймав этот холодный взгляд, не решается. Как будто ему в нем чудится что-то незнакомое, что-то неправильное, и он не хочет об этом думать. Дальше ужинают молча, что никак не беспокоит Сер'изза с его скупой индейской привычкой говорить только по делу и тревожит Астариона. Ему становится легче, только когда после позднего ужина, уже в широком гамаке Сер'изз сладко и влажно удовлетворяет его ртом и после ложится рядом, утерев губы рукой. – Сейчас я живу… как это будет правильно… странную жизнь, – он перебирает кудри Астариона, приобняв его за шею, пока тот медленно ласкает его рукой под рубахой. – Что ты хочешь сказать? – и Астарион приостанавливается, но Сер'изз только выдыхает с легкими раздражением и печалью и накрывает его руку, возобновляя плавные движения. – Ничего. Назавтра наступает шуль, но Астарион, так и не сомкнувший глаз ночью, спит почти весь день и только к вечеру выбирается из гамака с самыми будничными целями. Но, справив нужду, слегка освежив рот и напившись свежего острого пиноле, он обнаруживает юного ученика жреца не за обыкновенным приготовлением ужина, а за поправлением и чисткой длинных зеленых перьев на высоком, в локоть, плюмаже тиары из нефритовых дисков. Очевидно завершая последние подготовления одеяния Сер'изза, он как умеет объясняет Астариону, что есть они будут уже на празднике, и оставляет свою работу, подводит его за руку к плетеному сундуку и достает из него несколько платьев. Пока Астарион придирчиво перебирает их, ученик жреца успевает не только закончить прерванное занятие, но и помочь вернувшемуся с дневного шествия Сер'иззу облачиться, и раскрасить его лицо красной, как кровь, краской. Астарион же, предпочтя остаться в обыкновенных рубахе и сандалиях, наконец выбирает себе длинную, до середины икр, ярко-красную юбку, понизу украшенную бахромой из нанизанных на нити длинных бусин. Самую малость смущает, но уж точно меньше, чем первый раз прислуживать голым за столом Касадора. Но вот одежды Сер'изза, несмотря на все снисходительное отношение к наготе, волнуют его: жилет – или, как его называют майя, шикольи – из ягуаровой шкуры и вышитая набедренная повязка обнажают шею и грудь, унизанные бусами из красных, розовых и желтых камней, мягкие живот и ноги. На узких запястьях и лодыжках стукаются друг о друга при ходьбе нефритовые браслеты, и Астарион чувствует легкую, неуместную ревность к стройному смуглому телу, которое, увешанное этими яркими, манкими украшениями, так будет у всех на виду. Откуда это только взялось в нем, знающем постоянную зависть, но не ревность? Но Сер'изз безразличен к его ревнивому взгляду: закрепляя на поясе когтеобразный кремневый нож – хец'-наб – с инкрустированной мозаикой деревянной рукоятью, он явственно ощущает себя красивым, молодым и сильным, но не принадлежащим ни Астариону, ни кому-либо. И это чувствительно колет изнутри, эта чужая свобода, такая естественная, полная, а вовсе не та жалкая, что есть у Астариона. Но всегда есть те, кто рожден быть свободным и править, те, кому после них достаются объедки, и те, кого правители сладко кормят с рук. Так что Астарион улыбается Сер'иззу и надеется, что в его алых глазах можно увидеть только безмятежность. Улицы встречают их пьяным мужским смехом, веселым женским пением, визгом снующих под ногами детей и редкими недовольными вскриками; между домами на ходулях ходят гаеры в пестрых одеждах и огромных масках, пристают то друг к другу, то к ребятишкам и подросткам, и вокруг них собираются маленькие группы. Некоторые из них поворачиваются и к Астариону, кажется, так и намереваясь подшутить над белокожим гостем, но все же на глазах у жреца и следующего за ним ученика не решаются. Усадьба, в которую они приходят, находится почти у самого храма. За каменным забором грохочет хохот и играет небыстрая музыка. Астарион, не слышавший подобной слаженности с самых приемов Касадора, с интересом оглядывает оркестр: ритм задают высокими барабанами и скребками, двое пожилых мужчин играют на длинных, не меньше чем в пять локтей деревянных трубах, один – на костяной флейте, а остальные трясут погремушками из тыкв. Молодые танцоры звенят привязанными к запястьям, талиям и щиколоткам медными колокольчиками, девушки в платьях с цветной опушкой разносят сочное жареное мясо и острый пенистый чоколатль, между гостями снуют виночерпии с кувшинами, наполняющие их кубки. Сер'изз не обращает ни на кого внимания, проходя к установленному ближе к центру двора выкрашенному в красный, инкрустированному черным нефритом и застеленному циновкой трону, на котором восседает сам батаб, некрасивый лицом полный мужчина в большом перьевом плюмаже, опоясывающей бедра ягуаровой шкуре, распахнутой и открывающей расшитую набедренную повязку, с множеством нефритовых серег в ушах. Рядом стоит, видимо, его старший сын, невысокий и ширококостный; на его плечи тоже небрежно накинута пятнистая шкура, верхняя часть клыкастой головы которой накрывает его волосы и лоб. Сер'изз вежливо прижимает правую руку к сердцу и произносит что-то негромкое на майяском, его ученик скрещивает руки на груди, склоняет перед отцом голову и говорит много, и Астарион тоже решает умело воспользоваться новоприобретенными знаниями. Он так же скрещивает руки, ломано приветствует батаба: – Ба'аш ко ва'алик, – и тот довольно смеется, демонстрируя белоснежные зубы, говорит что-то Сер'иззу. – Ему приятно, что ты так поприветствовал его, пусть и не проявил достаточного уважения, – переводит Сер'изз. – Стоило выбрать другие слова, но он не в обиде. Батаб говорит что-то еще, обращаясь к Сер'иззу, и хекает, а его старший сын высоко, неприятно смеется, показывая свои зубы, почти все инкрустированные маленькими нефритовыми украшениями, но Сер'изз не изменяется в лице, и отец поворачивается к сыну и, даже не приподнимаясь, резко дает ему хорошую такую оплеуху, а после уже иначе, мягко и даже как-то виновато обращается к своему жрецу. Сер'изз кивает и жестом указывает Астариону идти дальше, оставив своего ученика с родными. – Что он тебе сказал? – любопытствует Астарион, послушно следуя за Сер'иззом. – Удивился, что я наконец завел себе раба. После сказал, что шутка была плохой и что они с сыном уже слишком много выпили, – кажется, честно отвечает тот, и Астарион прикусывает губу. Сер'изз указывает ему на пустую пока скамью, стоящую на земляном возвышении, сделанную из цельного камня с вырезанными, кажется, божественными ликами: в свете одних только костров сложно разглядеть толком. Но когда Астарион хочет сесть рядом, Сер'изз останавливает его, взяв за локоть. – Это жреческая скамья, – спокойно говорит он. – Сядь у моих ног. – Помнится, ты сказал, что хочешь прийти сюда со мной как с другом. Не как с питомцем, лежащим у ноги хозяина, – и хотя Астарион сдерживает тон, тот все равно сочится ядом. Но Сер'изз терпеливо объясняет: – Это так. И это не место… для питомца. Сесть подле жреца – большая честь. Обычно здесь сидит мой ученик. Рядом с другими могут быть их постоянные любовники… фавориты или избранные юноши и девушки из знатных семей. Сегодня я приглашаю тебя занять это место как моего гостя, – он поводит ладонью, и Астарион, остывая и неловко потоптавшись, все же молча опускается рядом; и сами скамьи, и земля перед ними застелены удобными циновками из ивовых прутьев и травы, и он скрещивает ноги, с возвышенности наблюдая за танцующим и пирующим двором. Виночерпий тут же подходит с большим расписным кубком, передает его Сер'иззу, и тот негромко говорит что-то, указывая на Астариона. Виночерпий несмело кивает и удаляется, а через минуту возвращается с еще одним кубком. Астарион осторожно пробует молочно-белый напиток, на вкус вязкий, кислый и немного крепкий. – Это октли. Как будет по-испански… Вино? Его делают из метля и обычно не пьют… за пределами определенных кругов, но в шуль и другим можно угоститься. Не стесняйся пить. Когда кубок опустеет, тебе нальют еще, – разъясняет Сер'изз, и Астарион с удовольствием делает несколько крупных глотков. А пока он смакует странное и очень терпкое майяское спиртное, Сер'изз опирается на колено и наклоняется к нему. – Я вижу, тебя задело то, что сказал батаб. Не думаю, что он хотел обидеть тебя. Скорее это… неискоренимая привычка задевать меня. – За то, что ты единственный из знати не держишь рабов? – Астарион уже малость разбирается в здешних обычаях и не строит иллюзий насчет того, что и остальные майя были бы так же любезны с ним. – Нет. Из-за того, что я сам раньше был рабом, – а Сер'изз отвечает так, будто это самая обыденная на свете вещь, и снова распрямляется как раз тогда, когда Астарион глядит на него с самым живым интересом. – Ты не говорил мне, – он понимает, что это звучит глупо, едва произнеся, потому что кто он такой, чтобы Сер'изз отчитывался перед ним о своей прошлой жизни, но ему теперь так любопытно это новое общее, объединяющее, появившееся между ними. – Не говорил, – соглашается Сер'изз, глядя на танцующих. Но, как будто почувствовав нетерпение Астариона, возвращает к нему взгляд. – Полагаю, ты хочешь услышать об этом, – Астарион кивает, и он легонько вздыхает, но скорее не из-за необходимости распространиться, а из-за странной привычки европейцев не задавать прямых вопросов. – Я родился рабом при знатной семье одного из родственников батаба и с детства трудился на них, в основном следил за младшими детьми и помогал матери с домашними делами. Но хозяева в какой-то мере позаботились обо мне, и я мог учиться вместе с их детьми, чтобы проверять их занятия и следить за ними дома вместо учителя, которого нанять было бы дороже. Я учил их, и батаб, приходя в гости и видя это, начал… одалживать меня, чтобы я учил его старшего сына тоже, – он рассказывает бесстрастно, больше не смотря на Астариона, но тот знает, что в его глазах сейчас нет ни грусти, ни обиды. – И это стало для меня возможностью. Так что после того, как я заканчивал заниматься с его сыном, я гадал его покойной ныне жене на глиняных табличках. Со временем это дало плоды: батаб заинтересовался мной и одним днем велел открыть будущее и ему. И мои гадания пришлись ему по душе. Как ты понимаешь, мне пришлось сильно для этого постараться, – Сер'изз искоса глядит на Астариона. – Когда мне было девятнадцать, он выкупил мою свободу за мешочек бобов какауакауитля. Небольшой, надо сказать, мешочек. – А что же с твоей матерью? – Ничего. Она умерла через год от лихорадки, – безразлично отвечает Сер'изз. – Батаб дал мне возможность стать жрецом, потому что я ему нравился, потому что он был одержим мной. Но у нас так не принято. Жрецами становится только знать. И все же теперь, когда мы так разобщены, слово батаба – закон, и людям пришлось смириться, – край его полного рта изгибается в секундной неприятной улыбке. – И остальным жрецам тоже пришлось. Я сломал одному из них руку, когда он попытался остановить меня и не дать войти в храм, и он перестал упорствовать. И со временем все забылось. Я взял в преемники второго сына батаба и до сих пор гадаю, когда это нужно, и мои предсказания всегда точны. Я не знаю, что будет, если я начну ошибаться, но пока, как видишь, моя судьба сложилась, – он замолкает, и Астарион молчит тоже, думая, что девятнадцать проведенных в рабстве лет куда больше двенадцати. И хотя, конечно, Касадор никогда не дал бы ему свободы – да и формально он не был рабом, просто взятым с улицы сиротой, чьи жалкие побеги заканчивались в тесной собачьей клетке, – и пытал его, и насиловал, он все равно чувствует, что был не совсем прав, полагая, что кому-то такому, как Сер'изз, невозможно его понять. – Я ценю, что ты рассказал мне такую… личную историю, мой милый жрец, – наконец говорит Астарион с чуть-чуть нарочитой лаской, но Сер'изз смотрит на него сверху вниз как будто с удивлением. – Я рассказал ее не просто так. Я хочу, чтобы ты знал: не только ты умеешь лгать, чтобы выжить. Октли живо дает в голову на голодный желудок, и даже разносимые подкопченное мясо, жаренный на огне арахис и дикий виноград Астарион толком не распробует, целиком отдаваясь распитию. Его кубок исправно наполняют, и он быстро пьянеет, наблюдая за танцующими: мужчины танцуют с мужчинами, а женщины с женщинами, и все они поют, отбивают ритм ладонями, и нефритовые украшения и подвешенные на поясах обсидиановые стеклышки звонко стукаются друг о друга. Но танцы выглядят сложными и непривычными, так что, несмотря на то, что Астариона приглашают в некоторые круги жестами, он все же отказывается. Напротив, его не раззадоривает, а как-то утихомиривает происходящее, и он прижимается щекой к бедру спокойно сидящего рядом Сер'изза, но тот не выказывает никакого недовольства. А Астарион тем временем подмечает и то, как некоторые из гостей, уже напившись октли, предаются весьма откровенным ласкам: вот мужчина сжимает груди стоящей у костра женщины, запустив руки под мешковатое платье, вот двое подростков хватают друг друга за бедра, играясь в вайях растущего вокруг папоротника, вот сидящая на циновке девушка глубоко вкладывает пальцы в рот улегшегося у ее ног юноши, и все это разжигает в Астарионе желание и одновременно пробуждает легкую грусть. Ему тоже хочется приласкать своего любовника, но есть разрешенное и есть запретное, и даже сейчас, будучи свободнее, чем когда-либо, он может позволить себе только потереться щекой о его бедро и поднять на него обещающий большее взгляд. Но Сер'изз считывает это по-своему и, хмыкнув, протягивает ему руку. Астарион берется за нее и поднимается, думая, что настало время идти куда-то еще, но Сер'изз вдруг обхватывает его за талию, жестко усаживает себе на колено и игриво кусает воздух у самых приоткрывшихся губ. Астарион невольно замирает на мгновение, а Сер'изз уже сгребает его белые кудри прохладными пальцами, целует его в губы, и это должно быть слишком даже для жреца. Но, как ни странно, на них никто особо и не смотрит; католическая Испания осталась так далеко, на другом континенте, отделенном от них бескрайним океаном. Астарион выдыхает в мягкие губы и быстро перехватывает инициативу, ласкает Сер'изза языком и закидывает руки ему на шею, еще теснее прижимаясь к полуголой груди. Эти пьянство, ласки, жар костров, ночная духота и монотонная, ритмичная музыка возбуждают Астариона, и он хочет еще, запуская ладонь под шикольи и откровенно лаская грудь Сер'изза, но тот все же отстраняется, разорвав поцелуй. – Я вижу, тебе по нраву некоторые наши обычаи, – в его необыкновенных глазах отражается пламя, и Астарион с хмельной завороженностью следит за ним. – Но я прошу тебя подождать, – Сер'изз накрывает его руку своей. – Сегодня особый день, и нам еще нужно сходить к цонотам. А это и без того… всегда возбуждает меня, и я хочу оставить себе хоть немного трезвого ума, чтобы… Неважно. Ты меня не слушаешь. – Я прекрасно слышу тебя, мой дорогой жрец, – возражает Астарион, сосредотачивая взгляд. – Что такое "цоноты"? – Колодцы, сделанные природой. И я бы пригласил тебя пойти с нами, но, боюсь, тебе не понравится то, что ты там увидишь. Так что я найду тебе сопровождение… – Мне не нужно сопровождение. Я хочу пойти с тобой, – а Астарион вдруг резко упирается, прижимаясь вспотевшим лбом ко лбу Сер'изза, и тот явственно колеблется, пусть и не отводит взгляд от маковых глаз. – Это в тебе говорит октли… – мягко начинает он, но Астарион перебивает его: – Не решай за меня. Я хочу провести эту ночь с тобой, мой жрец, хотя мог бы и с кем угодно, кто пожирает мое диковинное тело голодными глазами. И к тому же, уж поверь мне, после Касадора ты ничем не сможешь меня удивить. – Хорошо, – и Сер'изз, на секунду прикрыв глаза, соглашается. – Мы пойдем скоро. Постарайся не напиться совсем пьяным – и не протрезветь и пожалеть о своем согласии. Цоноты расположены за окраиной города, там, где ставшая каменистой низина переходит в небольшую пологую гору, скрывающуюся в сельве. – Иди рядом, – довольно жестко одергивает Астариона Сер'изз. – Никто не будет тебя вылавливать, если оступишься. И Астарион, все же чутка протрезвевший от оживленной ходьбы, слушается; их – Сер'изза и еще пятерых собравшихся, разодетых в шкуры, перья и нефрит жрецов – сопровождает целая гомонящая процессия с дымящими факелами, все разрастающаяся на протяжении пути, и Астариону не особенно хочется на глазах у всех этих людей нечаянно нырнуть в невидимый в темноте колодец. Например, в тот, за несколько шагов до которого останавливаются жрецы, а сам Астарион только различает его темнеющий, зияющий чернотой край и даже в свете факелов не видит, где цонот заканчивается. – Иди пока к остальным, – мягко, но прохладно отправляет его от себя Сер'изз. – Рядом с нами тебе не место, – он садится прямо на пожухлую траву возле цонота, скрещивает ноги, между которыми ложится вышитая набедренная повязка, кладет руки на голые колени и прикрывает глаза. Астарион отходит к собравшейся толпе, обступающей цонот, но держащей расстояние; чадят яркие факелы, между ногами бегают полуобнаженные смеющиеся дети, кто-то медленно играет на флейте, кто-то трясет погремушками, но в целом настроение скорее затихающее, предвкушающее. Два жреца садятся на землю по обе стороны от Сер'изза, а оставшиеся трое молчаливо обступают его, в своих ягуаровых шкурах на плечах и бедрах вправду двигаясь, как большие кошки. Один, тот, что помоложе, встает за его спиной и, наклонившись, берет его лицо в ладони, удерживая голову и безразлично смазывая красную краску. Старик с плохо двигающейся правой рукой – видимо, именно тот, что не хотел видеть бывшего раба в храме – берется ею за подбородок Сер'изза, открывая ему рот, а здоровой левой ловко защипывает и вытаскивает его язык между зубами. Сер'изз выглядит все таким же спокойным, умиротворенным, и в стихающих звуках толпы Астарион только сейчас разбирает монотонное гудение, которое жрецы подхватывают друг за другом и которым сопровождают происходящее. Третьему жрецу, с вытянутой головой, что майя находят очень красивым, мальчик из толпы подносит инкрустированную сверкающей в свете факелов бирюзой шкатулку, и он извлекает из нее длинную костяную иглу. И наклоняется одним быстрым, ловким движением, и Астарион едва успевает заметить, как игла проходит сквозь язык, так быстро жрец уже извлекает ее, и его споручники отпускают Сер'изза, переходят к следующему сидящему. После они меняются местами и едва успевают закончить, как волнение было замершей и внимательно наблюдающей толпы снова привлекает внимание Астариона. Когда из расступившихся рядов к цоноту выходят двое рослых воинов, сопровождающие третью фигуру, Астарион не сразу понимает, кто это. Но он привык запоминать людей, увиденных пусть и мельком, и даже в тусклом, подвижном свете факелов, в этом человеке, всем голом и обмазанном лазурной краской, со связанными руками и замотанным цветастой лентой ртом, он все же узнает того неловкого паренька с русыми волосами, который не смог прочитать Сер'иззу никаких стихов. Тот выглядит не исхудавшим, скорее даже поправившимся, но при этом каким-то предельно изможденным, безразличным к происходящему, и когда его ставят перед снявшим с пояса свой хец'-наб Сер'иззом, он никак не сопротивляется. Сер'изз осматривает его, приглядывается к лицу; Астарион стоит близко и тоже может увидеть расползшийся под глазом кровоподтек. Это явно не нравится Сер'иззу, и он, цокнув языком, спрашивает что-то на майяском у воинов. Мгновение помявшись, один из них, опустив голову и скрестив руки на груди, шагает вперед, и Сер'изз недолго смотрит на него снизу вверх, а потом, коротко замахнувшись, с силой бьет рукоятью хец'-наба в скулу. Воин пошатывается, но только еще ниже склоняет голову и покорно делает шаг назад. – Он не должен был бить, уродовать тебя, мальчик, – говорит Сер'изз на испанском, потягиваясь и развязывая перетянувшую рот яркую ленту. – Но, как это у вас говорят… око за око. Юноша-испанец явно дрожит и все же пытается поднять руки в слабом защитном жесте, но Сер'изз мягко накрывает его ладони своей. – Не нужно больше бояться, – говорит он, поднимая хец'-наб. – Долгие страшные ночи позади. Юноша жмурится, но кремневое лезвие только поддевает веревку на его запястьях, и Сер'изз перерезает ее. – Спасибо, – распахнув глаза, юноша неверяще шепчет пересохшими губами, и Астарион ловит каждое слово, – спасибо, спа… – коготь хец'-наба входит в его живот глубоко и мягко, Сер'изз сразу вырывает его одним резким движением, и теплая кровь из неровно разорванной кожи густо плещет на жухлую траву и течет на лобок. Юноша вскрикивает, громко и плачуще, и пытается оттолкнуть Сер'изза, но остальные жрецы уже обступают его, перехватывают его руки, берут за плечи и крепко удерживают. – Кричи, кричи для меня, красивый мальчик, – почти нежно, как любовник, просит Сер'изз, лаской касается заросшей куцыми волосами щеки и снова заносит хец'-наб. Флейта становится громче и тревожнее, размеренный звук погремушек дробится в ушах Астариона, и Сер'изз начинает петь. Он поет на языке своей мертвой матери, на языке суеверного батаба, на своем родном языке, и это монотонное пение гипнотизирует, как плавное шипение гадюки, как гулкое гудение ее хвоста. Хец'-наб в конце каждой строфы взрезает плоть, раз за разом вырывает падающие куда-то в сухую траву влажные куски мяса и внутренностей, как когти голодного, безжалостного ягуара, и юноша бьется в сухих жреческих руках, кричит, визжит, но даже за его криками Астарион слышит каждое слово, вполголоса подхватываемое споручниками Сер'изза и разносящееся по ночной низине. Живот и набедренная повязка Сер'изза все уже забрызганы кровью и жидкостью из потрохов, но его песнь такая долгая, что, кажется, луна успевает сдвинуться по небу. Он заканчивает, когда юноша уже обмякает в руках жрецов, и тем приходится больше поддерживать его. Но он еще жив, Астарион понимает это не зрительно, но интуитивно, понимает, что милосердной смерти от боли эта казнь никому никогда не дарит. Сер'изз говорит что-то другим жрецам, и Астарион разбирает в этом только имя их бога. Пернатого Змея. – Скажи мне… – а Сер'изз снова обращается к юноше на испанском, но тот его явно не слышит. Жрец с вытянутой головой делает знак людям, и сквозь толпу протискивается девушка с кувшином октли. Она со смехом плещет его в лицо юноше, немного забрызгивая и прикрывшего глаза старика рядом с ним, и кислый запах спиртного и метля разливается в воздухе. Юноша вздрагивает всем изувеченным телом, поднимает обезумевшие глаза, а девушка все смеется, ставит пустой уже кувшин на землю, снова отходит к людям и подхватывает кого-то из так и снующей малышни, сажает себе на плечи. – Скажи мне, – повторяет Сер'изз, взяв трясущегося от боли, стонущего юношу за мокрый заросший подбородок, – отдаешь ли ты себя добровольно во власть Пернатого Змея? Скажи, и я подарю тебе быструю, легкую смерть. Иначе, – он больно стискивает подбородок, встряхивая голову юноши, чтобы тот не потерял сознание, – я набью твои раны навозом, зашью их и оставлю тебя гнить заживо. Для меня это не будет долго, но ты посчитаешь это вечностью. – Да, да… пожалуйста… – и юноша плачет, едва шепчет невпопад, кажется, что-то все же понимая, и Сер'изз глядит на него ласково. – Теперь твое тело свободно. Во имя Кукулькана, – он громко произносит еще что-то на майяском, и толпа взрывается радостными криками. А потом жрецы отпускают юношу, расходясь в стороны, и Сер'изз всего лишь легонько подталкивает его к цоноту – и вот он только что стоял здесь, и его уже нет, это происходит как будто в долю секунды, и Астарион понимает, что задержал дыхание, когда слышит довольный хохот, хлопанье в ладоши и зашедшиеся флейту и погремушки. Он протрезвел почти мгновенно, это он понимает тоже, ловя необыкновенно удовлетворенный взгляд зелено-голубых глаз Сер'изза. В толпе все звучат смех и одобрительный гомон, и из нее выходит улыбающийся парень, снимает мальчонку с плеч той девушки, что поливала несчастного юного испанца октли, берет ее за руку, и они, разбежавшись, со счастливым, детским воплем вдвоем прыгают в цонот, и через секунду Астарион слышит громкий всплеск воды. Стены колодца множат их веселые крики, и кто-то еще присоединяется к ним, и еще, и вскоре уже ничего становится не разобрать в гвалте и гоготе. Те же, кто не решился окунуться, потихоньку разбредаются, разбиваясь парами и тройками, какие-то ребята спускают плавающим веревку, степенно расходятся жрецы в сопровождении своих учеников, а Сер'изз подходит к Астариону, и его обыкновенно предельно трезвые глаза выглядят пьяными. – Не испугался? – он и спрашивает более резко, отрывисто, и в его голосе явно читается возбуждение. – Как я и сказал, тебе нечем меня удивить, мой милый жрец, – а Астарион хоть и немного жалеет мальчика-испанца, все же куда больше рад, что сам не оказался на его месте. И планирует, что все так останется и дальше. – Хочешь искупаться? – собираясь сказать это, он больше нарочито храбрился, но, едва произнеся, понимает, что это не такая уж плохая идея. Его слегка потряхивает от произошедшего, и сама мысль освежиться в мертвецкой могиле кажется предельно дикой, даже более дикой, чем окончания свиданий Касадора с теми, кого ему приводил Астарион, но это же отчего-то и привлекает его. Быть дикой кошкой в диком лесу, с фырканьем залезающей в воду, где наполовину утоплена окровавленная туша тапира с выгрызенным брюхом. Быть чем-то противоположным изысканной, утонченной жестокости Касадора. Быть тварью, сношающейся с тварью и изъясняющейся на языке тела, а не католического испанского двора. Ему хочется целоваться в холодной воде. – Не здесь, – но Сер'изз качает головой. – Я предпочитаю другой цонот, дальше отсюда. Более… уединенный, – и его глаза однозначно говорят о том, чем он хочет там заняться. – Тогда веди, – Астарион нарочито легкомысленно улыбается и шагает совсем близко, беря обыкновенно холодную, но согревшуюся сейчас, окровавленную и липкую ладонь Сер'изза в свою. – Я хочу заняться с тобой любовью, мой страшный жрец, – он шепчет ему на ухо, и зеленые перья с высокого плюмажа щекочут его висок. – Но этой ночью я не буду ласковым с тобой, – так же тихо предупреждает его Сер'изз, и это волнует, как большой кислый глоток октли. – Я уж думал, что никогда этого не дождусь, – и Астарион прикусывает мочку его уха, вызывая нетерпеливый вздох. Цонот, выбранный Сер'иззом, находится ближе к горе, почти у самых деревьев. Сер'изз, раньше передавший свою огромную тиару тому же воину, которого приложил по скуле – что привело последнего в какой-то детский восторг, который он плохо попытался скрыть за почтительностью, – не раздевается, просто отпускает руку Астариона и разбегается по каменистой земле, отталкивается от самого края и ныряет легким, естественным движением, как соскользнувшая с тропического дерева змея, и внизу тихо плещет принявшая его вода. Астарион набирает воздуха и надеется, что с детства еще не разучился плавать, тоже подходя к краю и с изяществом молодого, чувственного всей своей природой человека ныряя следом. Вода оказывается ледяной, мгновенно сводящей все члены и пробирающей до самых сердца и легких, и ушедший глубоко в нее Астарион от неожиданности едва понимает, где верх, а где низ, но с силой загребает руками, натыкается на кажущееся необыкновенно теплым тело Сер'изза, выныривает, жадно вдыхая, и кричит то ли от довольства, то ли от холода. Стены колодца множат его крик, разносящийся эхом, и он весь трясется, хватаясь за плечи Сер'изза, и тот удерживает на воде их обоих, кусая Астариона за нижнюю губу, проникая языком ему в рот. На вкус он соленый и тоже холодный, как медь. – Твоя кровь… вкусная, – Астарион весь дрожит, особенно когда они разрывают согревающий поцелуй, но уже сам держится на воде, и его в какой-то степени обескураживает это открытие, потому что его всегда тошнило от самого запаха крови. – И это пьянит сильнее октли, – а Сер'изз необычно широко улыбается, и в ярком свете луны видно, что его зубы все розовые. – Я хочу попробовать твою, – он вдруг резко ныряет, и Астарион мгновенно теряет его в черной воде. Но через несколько долгих мгновений он ощущает его руки на своих икрах; Сер'изз оплыл его со спины и теперь поднимается по его телу наверх, ощупывая бедра, живот, грудь, и его прикосновения кажутся обжигающими в холодной воде. Он выныривает, вдыхая воздух, и следующий за этим выдох пахнет кровью, а обеими руками он уже жадно мнет грудь, и теперь Астариону приходится держать его на воде, если он хочет, чтобы эта ласка продолжалась. А он хочет. Поцелуи в шею грубые и скорее похожи на укусы, пиритовые зубы дерут кожу, а руки, обнимающие, тискающие тело, кажутся такими горячими, подвижными, соскальзывающими и остро царапающими, как нагревшиеся на солнце аспиды. Астарион стонет, едва удерживаясь в воде, весь охваченный этой жадной, контрастной к тому, как себя сегодня вел с ним Сер'изз, лаской, но она уходит так же мгновенно, как и пришла, и только вода плещет под смуглыми руками. – Здесь есть место и поудобнее. В скале действительно выдолблены ступени, ведущие к небольшой площадке, и, подплыв к ним, Сер'изз поднимается, усаживается на верхнюю, разводя ноги. Его шикольи весь мокрый, и растрепавшаяся коса, и вся в поплывших розовых и багровых пятнах набедренная повязка, облепившая привставший член; кровь немного смылась с живота, а краска – с лица, и от смуглого тела пахнет большой мокрой кошкой. Астарион выбирается из воды следом за ним, опираясь на ступени руками – прохладный ночной воздух кажется ему невозможно теплым, – и хочет приникнуть к окровавленному рту с новым поцелуем, но Сер'изз толкает его в плечо. – Останься на коленях, – из-за того, как он шепелявит, это кажется почти шипением, и Астарион вздрагивает, но это не то же, что слова Касадора, здесь нет никакого желания подчинить и унизить, только грубое плотское влечение, и оно разливается по его телу тоже – когда он снова встает на колени, и колышущаяся ледяная вода омывает понизу его бедра. Сер'изз чуть откидывается назад, опираясь на одну руку, и отводит мокрую набедренную повязку в сторону, открывая довольно набухший небольшой член и подтянувшиеся от холода, покрытые темными волосками яйца. Эти его естественность, бесстыдные животные природа и нагота кажутся вдруг Астариону такими притягательными, и ему хочется стоять на коленях перед Сер'иззом, он нервически облизывает губы, смотря в его безразличные глаза. – Ты заставляешь меня ждать. Возьми его в рот, – слова обжигают, как легкая резкая пощечина, и Астарион снова вздрагивает, но послушно берется за теплые смуглые бедра, разводя их еще сильнее, и наклоняется, обхватывает прохладный член губами, постепенно забирая в рот целиком. Он никогда не любил сосать мягкие члены, но сейчас, когда он потягивает губами и нежно обсасывает, когда тот быстро твердеет у него во рту, его возбуждает это живое доказательство чужого крепнущего прямо в эту минуту желания, возбуждают соленый, терпковатый вкус и тихие, одобрительные стоны Сер'изза, необыкновенно… чувственного сегодня, видимо желающего показать, что ему нравится то, как это делает с ним Астарион. Астарион немного помогает себе рукой – продолжая второй гладить и щекотать внутреннюю сторону бедра, – оттягивает шкурку с соленой головки и придерживает у основания, глубоко заглатывая и целиком отсасывая. Ему нравится и хочется, и между его расставленных ног все тоже наливается кровью, у него тоже привстает, особенно когда Сер'изз сгребает его белые кудри и сам неторопливо приподнимает бедра, грубыми толчками имея его в рот. Его член уже совсем твердый и ладно, влажно входит за щеку, только немного выскальзывает и упирается открывающейся головкой в небо, в глотку, и Сер'изз часто, жадно вздыхает, потому что и ощущения, и зрелище, должно быть, отменные: Астариона самого отчего-то так возбуждает думать, что жрец Кукулькана, чужого бога, принявшего в жертву мальчика-испанца, сейчас трахает его в рот, трахает его порозовевшие губы, смотрит на едва видную в тени стен цонота собственную руку на его затылке, на его спину и облепленные мокрой, вульгарно-красной юбкой ягодицы, и под этой юбкой тоже тяжело, тесно, когда крепнущий член упирается в ее холодную влажную ткань. – Я хочу розовую дырку между твоих красивых белых ног, – и когда Сер'изз говорит это, Астарион удовлетворенно стонет, вожделея этого ничуть не меньше. – Но сперва уйми мое желание рукой… и прими все в рот. Я хочу терзать тебя долго. Хочу, чтобы тебе назавтра было трудно ходить, – он отпускает кудрявый затылок, и Астарион согласно обхватывает его член ладонью, сосет одну только головку, облизывая и языком то и дело забираясь под крайнюю плоть, быстро и нежно дрочит твердый ствол, и скорая разрядка наступает через пару коротких минут. Сер'изз дышит все чаще, приподнимая раздвинутые бедра, от него пахнет свежим семенем, и он чувствительно, больно прихватывает порозовевшее ухо. – Не глотай, – он велит, явственно сдерживая голос, и следом с его губ срывается короткий, требовательный стон, его член напрягается, наполняя пресной спермой рот Астариона, и тот послушно удерживает ее; ему самому уже так хочется, член натянул мокрую юбку, и зад то и дело поджимается от возбуждения. Сер'изз отстраняется, вынимает член у него изо рта и берет его за подбородок, заставив поднять маковые глаза. – Сплюнь в руку и смажь себя, – он велит все так же холодно, не собираясь давать себе передышки и медленно мастурбируя уже чуть опавший, чувствительный член, внимательно смотря, как Астарион сплевывает в ладонь его тут же капающую между пальцами сперму со слюной и приподнимает юбку, лезет себе между ног, поудобнее расставив их. Ягодицы все холодные от воды, а сам зад такой горячий, Астарион смазывает его теплой спермой, массируя по кругу и немного раскрывая, когда Сер'изз без выражения продолжает: – Трахни себя пальцами. Я хочу это слышать, чтобы у меня снова встал побыстрее. И Астарион, ни на мгновение не жалея, что выучил его скабрезным словам, послушно пропихивает в себя сразу два мокрых и липких пальца, растягивая зад, и те вправду с тихим чавканьем входят внутрь и выскальзывают наружу. Это приятно, это только сильнее разжигает желание, и Астарион смотрит на Сер'изза снизу вверх, не сдерживая возбужденного стона. Ему хочется большего, но он и так может доставить себе удовольствие, особенно наблюдая за холодной бурей во взгляде Сер'изза, и послушно растрахивает себя, делясь влажными звуками своей узкой, смазанной чужой спермой дырки и своего ноющего горла, самим видом задранной до середины бедер юбки, натянувшего ее вульгарно-красную ткань члена и двигающейся под ней руки. В какой-то момент он поддается манящему жесту ладонью и снова придвигается ближе, приоткрывает губы, позволяя Сер'иззу дрочить ему в рот и натирать чувствительную головку, уздечку об высунутый язык. – Не прекращай, – легкий шлепок по щеке отрезвляет, и Астарион понимает, что немного забылся, и снова глубоко засаживает в себя пальцы, со стоном принимая уже чуть налившийся член в рот, туго обсасывая его и чувствуя себя хорошо заполненным с обеих сторон. Это так бесстыдно, так грязно и желанно, как фантазия, которую можно исполнить только под ночным тропическим небом, в тени глубокого цонота, множащего их стоны своим холодным эхом. Астарион умело надавливает пальцами, почти до дрожи в коленях, и думает, что мог бы кончить и так, если бы Сер'изз ему разрешил. Но сама мысль об этом почему-то не пугает и не отвращает, а скорее… волнует. Может быть, потому что Сер'изз тоже хочет, чтобы он кончил, хочет его тела так сильно, хочет так сладко помучить его, как умеют, кажется, только дикие майяские жрецы с жестокими глазами. Но стоит у него, к сожалению, пока еще не так хорошо, и Астарион, чуть отстранившись, предлагает: – Я могу тоже сделать с тобой кое-что пальцами, моя радость, – он говорит это просто так, но обращение отчего-то приятно прокатывается по языку. Он не помнит, когда последний раз испытывал радость, и готов отдаваться ей даже на коленях перед безжалостным и жестоким убийцей конкистадоров. Сер'изз же разрешает ему кивком, откидывается назад и почти ложится на камень, опираясь на локоть. Астарион вытаскивает из себя влажные пальцы и оглаживает ими смуглые ягодицы, без усилия проталкивает в тугой зад средний и легонько подгибает, быстро двигает рукой, ласкает как надо и снова берет в рот. Так дело идет лучше, откровенные, низкие, но вместе с тем какие-то мальчишеские стоны срываются с полных губ Сер'изза и служат Астариону сладкой наградой за труды, и смуглый член снова крепнет, тоже как у подростка, хотя проходит едва ли четверть часа. Астарион трахает Сер'изза уже двумя пальцами, и тот быстро мастурбирует себе, присунув одну головку ему в рот, то давая немного обсосать, то просто позволяя подставлять язык под короткие шлепки по нему. Член становится уже довольно твердым, чтобы продолжить, и Сер'изз наконец останавливает Астариона, отстраняясь и придерживая дыхание. – Стань сюда, – он хлопает ладонью по камню рядом с собой, и Астарион было собирается встать с колен, но прохладный голос останавливает его: – Я не велел тебе подниматься, – и это вызывает дрожь, но не пугливую заячью дрожь, а томную, щекотную и предвкушающую. Он становится на холодный камень на четвереньках, как животное, и Сер'изз сплевывает еще густой розовой слюны на свой член, легким движением поднимается и давит на лопатки Астариона, заставляя прогнуться сильнее и припасть на локти. И грубо задирает его мокрую юбку на поясницу, сразу открывая голые бедра и зад. Задохнувшись от возбуждения, Астарион широко расставляет скованные было облепившей тканью ноги и сразу чувствует грубое давление упругой, чуть влажной головки между ягодицами. Та соскальзывает разок и другой, а потом сразу растягивает мягкую дырку тугим толчком, и Астарион стонет в голос, сжимает пальцы. У него и не было давно, и смазан он все же так себе, но мышцы достаточно расслаблены от выпитого октли и желания, и Сер'изз натягивает его почти одним движением, под конец еще плотно поддернув за бедра. Член у него небольшой, но так и лучше, заполняет как надо и только самую малость больно, и Астарион просто еще стонет, чувствуя это нестерпимо приятное полузабытое ощущение наполненности – и то, как твердо у него стоит от этого. Он никогда и не возражал против того, чтобы определенным образом принадлежать другому мужчине, просто не… Сер'изз двигается, и все мысли покидают дурную кудрявую голову, теперь есть только жесткие руки на бедрах, только туго растянувший зад член, только собственные трясущиеся колени, потому что это удовольствие дает по всему телу. От звонких шлепков бедер о бедра, таких громких в тишине цонота, Астарион заливается возбужденным румянцем; Сер'изз натягивает его сразу часто и крепко, его уже совсем твердый член входит в зад в самый раз влажно и чувствительно, и самая легкая ноющая боль в этом хороша, как острый перец в какао. А когда Сер'изз еще соскальзывает ладонью по спине, по прилипшей рубахе и сгребает в кулак мокрые кудри, оттягивает его голову назад, заставляя привстать на руках и сильно прогнуться, член будто входит еще поглубже, плотнее, так сладко раскрывает возбужденно зажимающуюся дырку, и Астарион хнычет от удовольствия, хочет еще, еще, еще, и эта блаженная, райская долбежка никак не прекращается, почти вводя его в какой-то майяский ритуальный транс. Сознание немного проясняется, когда Сер'изз дергает Астариона на себя и больно впивается пиритовыми зубами в его плечо и шею, так больно, что чуть не до крови, продолжая ритмично двигать бедрами и удовлетворять их обоих. И от самого сочетания этой злой, выдержанной, как крепкий орухо, боли и того, как смуглый член плотно придавливает и натирает самое нужное место, Астарион живо лезет рукой под красную юбку и торопливо ласкает себя, прогоняет пальцами шкурку, чувствуя, как влажно она двигается по головке от выступившей смазки. А потом Сер'изз отпускает его – кажется, чудом не вырвав кусок мяса, – отталкивает и снова жестко и восхитительно натягивает за бедра до тугих, сочных шлепков. – Я хочу твое тело, – он двигается чуть медленнее, только чтобы говорить, и изнеможенный Астарион чувствует весь его горячий ствол и набухшую головку – когда он немного вынимает и снова загоняет в растраханную, мягкую дырку, – и сам сладко мастурбирует себе, подергивая член и ритмично двигая запястьем. – Все твое тело. Я хочу пробовать его вкус, раскрывать его собой… и своим хец'-набом, – и это должно испугать Астариона, но он отчего-то чувствует только пьяную легкомысленность, граничащую с податливостью, с каким-то пониманием и сиюсекундным принятием кровавой фантазии – лишь бы Сер'изз продолжал так хорошо его трахать. – Но не бойся, я не стану обходиться с тобой так грубо, как с вашим мальчиком, – а Сер'изз продолжает, еще замедляясь, томными толчками вытрахивая из Астариона всю крещеную в католичество душу и возбужденно гладя ладонью его спину. – Я… и мой хец'-наб, мы бы поклонялись твоему телу, воздали ему должное. Каждой частице кожи и плоти, – он соскальзывает рукой под живот Астариона и накрывает его пальцы своими, помогает ему неторопливо, тесно надрачивать, и тот вымученно стонет, такой раскрытый и разнузданный этой животной случкой. – Мы бы вырезали каждую тонкую жилку, каждый ноготок, каждый волосок на твоем безупречном теле. Шрамы на твоей спине оставил дурной, испорченный человек, не разумеющий ничего о боли, – голос становится тише и еще ниже, и Астарион, уже едва ли слушая то, что должно хлестнуть по оголенным нервам, но мгновенно тонет в залившем их мускусном потоке чувственных ощущений, почти скулит от того, как медленно их соединенные руки движутся по его члену, как медленно Сер'изз растягивает его. – Я бы справился с этим лучше, я бы показал тебе… Но сперва не так. Сперва ты хочешь внутрь, – и рука уходит, возвращается на бедро, и Сер'изз снова рывком насаживает его на свой твердый член, – и наружу, – и совсем вытаскивает, оставив раскрытую дырку жадно сокращаться, и Астарион скулит всерьез. – Я сегодня думал об этом, – но Сер'изз снова влажно заправляет в него член и натягивает почаще, – когда раскрывал мальчика с твоей родины. Думал, как тебе бы понравилось, чтобы в тебе двигались мой член и мой хец'-наб. Это возбудило меня… неимоверно. Но всему свое время, так у вас говорят? – он усмехается и опять трахает Астариона просто, быстро и жестко. – Сначала я хочу, чтобы ты кончил. – Это уже совсем скоро, моя ра-ах!.. – Астарион кое-как собирает слова в связное предложение, но прервавший его шлепок по заднице такой сильный и обжигающий, что до нытья мигом сжатых зубов. – Я не разрешал тебе говорить, – холодно, разве что со сбившимся дыханием замечает Сер'изз. – Твой язык всегда… провоцирует меня… закончить все быстро. – Так не сдержива-ах-йся, – второй шлепок такой чувственный, болезненный и желанный, и Астарион хочет никогда не замолкать, чтобы вся его задница пошла красными пятнами, и не хочет больше говорить ничего, потому что язык у него заплетается, как у пьяного нищего, – наполни меня… ах, до самого края наполни, сладкий… ах-х!.. мой, сладкий мой… – он просит, и сочные, хлесткие и жгучие удары ладонью ложатся на его зад и бедро один за одним, отдаваясь по всему телу, и Астарион задыхается, его живот напрягается, сжатой рукой он влажно и быстро скользит по своему маленькому порозовевшему члену, и мышцы наконец сильно сокращаются от очередного звонкого шлепка и того, как тесно и крепко вместе с этим Сер'изз засаживает в его чувствительную ярко-розовую дырку. Астарион вскрикивает и, прерывисто сдрачивая тремя пальцами всю набухшую головку, самыми сладкими в своей жизни, сводящими всю промежность толчками спускает густую сперму на холодный камень и на мокрую юбку. Его уже не слишком интересует, что там происходит с Сер'иззом, но судя по тому, что тот скоро вытаскивает и легонько отталкивает его, еще разок приложив по горящей заднице, он тоже кончил. Кончил своей едва-едва солоноватой спермой внутрь него, и приятно ноющая розовая дырка еще пару раз возбужденно сжимается от этого. Несмотря на полную опустошенность и гудящую, затуманенную голову, Астариону сейчас же хочется еще, хочется, чтобы Сер'изз выебал его мокрую дырку пальцами, чтобы он открыл и дрочил ее сразу тремя, пока у него снова не встанет, и чтобы… Необыкновенно теплая рука скользит по животу, груди, хватает за плечо, и ее давлению невозможно сопротивляться; Астарион припадает на бок, заваливается на спину и жадно ощупывает в темноте смуглое, покрытое поплывшей красной краской лицо, почти расплетшуюся косу, шею, пока Сер'изз целует, кусает его со вкусом густой медной крови – а потом мягко, но уверенно сводит его руки над головой, обещая продолжение. Это все так, как нужно. И это все слишком быстро. Когда кремневое острие хец'-наба касается его щеки, Астарион не успевает ни о чем пожалеть. Только мелькает мысль, что он сильнее Сер'изза, и ему нетрудно попросту вырваться, оттолкнуть его, но лезвие уже соскальзывает ниже, оставив царапину на челюсти и шее, и останавливается, упираясь над самым плечом, и Астарион ничего не делает. Он отлично знает, как быстро из этого места вытекает кровь и как легко одним ловким или неловким рывком Сер'изз может оборвать его жизнь прямо здесь, в темноте цонота. Он знает, потому что не раз бил сюда сам, когда Касадор наигрывался со своей новой забавой. – Это не было твоей фантазией, – еще толком не отдышавшись, все же спокойно говорит Астарион, изучая самый контур лица Сер'изза и его блестящие глаза. – То, что ты говорил. – Не было, – Сер'изз качает головой, и в его голосе снова слышна легкая печаль. – И сколько раз ты это уже делал? – Кажется, больше, чем видел сменившихся лун. – И что же, ты всегда так удобно тянешь до какого-нибудь вашего праздника, чтобы этакая жертва еще и не пропала зря? – с каким-то сухим безразличием спрашивает Астарион. – Нет… нет. Это другое. Я не знаю, когда… – обычно довольно красноречивый Сер'изз вздыхает, но хец'-наб держит уверенно и жестко. – Я не знаю, когда это произойдет со мной. Дело не в богах, только во мне. У меня как… трещина внутри головы. И она раскрывается, и истекает, и кричит, когда захочет крови. И сейчас она хочет твоей. Я хочу твоей крови. Хочу вырезать твои красивые жертвенные глаза. – Но, я смотрю, ты как-то с этим не торопишься. Что, ждешь, когда я все же испугаюсь? Или когда начну упрашивать о милосердии? – а в голосе Астариона прорезаются нервические, ядовитые нотки; он знает, как спровоцировать разговор, и, наконец отойдя от непростительно вскружившего голову возбуждения, ужасно раздражен происходящим. – Нет. Я ничего не жду, – но ответ Сер'изза оказывается привычно бесстрастен, и лезвие только на долю секунды отклоняется от шеи в коротком, неполноценном замахе. – Стой! – и, господь милосердный, это так глупо, Астарион без преувеличения тысячу раз слышал это глупое, глупое слово за мгновение до того, как его нож вспарывал кожу, и жилы, и гортань, и это все, до чего он сам может додуматься сейчас? И лезвие хец'-наба совершенно заслуженно вбивается в его кожу и взрезает ее… но отчего-то не идет дальше. Остановив удар в самом преддверии его уже податливо раскрывающейся плоти, Сер'изз внимательно и выжидающе смотрит на него, как и обычно, ничего не говоря. Ну же. Обдумай каждое свое слово. – Ты сказал… – Астарион торопливо облизывает губы, чувствуя, как кровь тонкой струйкой подтекает по шее, – ты сказал, что хочешь вскрыть меня своим хец'-набом, но не так, сказал, что хочешь поклоняться мне, хочешь вырезать… Неужели я все же оказался настолько плох, чтобы закончить со мной вот так, одним ударом? – ох, пресвятой господь, если бы ему платили каждый раз, когда он заигрывает с теми, кто хочет его убить… – Наоборот, – а в голосе Сер'изза сквозит непонимание. – Я знаю, что ты в самом деле не хотел бы этого. Но у ваших философов есть такое замечательное понятие… золотая середина. Я получу твою кровь, но не причиню тебе столько боли, сколько ты не хотел бы. Все будут… удовлетворены. И не обещаю, что удержусь, чтобы не поиметь твою глотку своим хец'-набом, – лезвие вздрагивает от его возбуждения, кажется, еще надрезая кожу, – но не притронусь к твоим глазам, пока из них не уйдет жизнь. Это меньшее, что я могу сделать, чтобы… не приумножать несправедливость. – А что, если бы… если бы я хотел? Чтобы ты причинил мне боль? – Но ты не хочешь. – Но если бы?.. – Ты отчаянно желаешь выжить и оттого пытаешься лгать так неловко. Если тебе больше нечего… Раз уж ты собрался сочинить самую убедительную на свете ложь, ты должен сам верить в нее незамутненно, как ребенок, должен допустить ее существование и принять его как самую приятную неизбежность. – Я боюсь, – честно говорит Астарион и немного сглатывает, – боюсь того, что ты собираешься со мной сделать. Боюсь смерти. Но вот что меня точно не пугает, так это боль. О, Касадор, да и другие причинили мне столько боли, что впору бы мемуары об этом писать, – он усмехается, как будто у его шеи и не замерло кремневое лезвие. – Так что твое предложение открыть здесь мне что-то новое, конечно, нельзя сказать, чтобы не заинтересовало меня. Самое меньшее я хочу узнать, что я могу почувствовать от боли… причиненной человеком, который говорит, что Касадор ничего в ней не смыслит в сравнении с ним. О, ведь у тебя в самом деле серьезный соперник, которого мало кому под силу одолеть, тщеславный жрец. И все же – я заинтригован. А ты видишь, как далеко я могу зайти в своем любопытстве. Так что давай, – он понижает голос, смотря развязно и открыто, – брось ломаться, как католический девственник… и удиви меня, – последние слова он произносит особенно интимно, зная, что Сер'изз чувствует его горячее дыхание, его еще разгоряченное минувшей любовью тело под собой, что он все еще хочет этого тела. – Ты, должно быть, не знаешь, – а Сер'изз начинает говорить через несколько мгновений, и его голос звучит таким грустным, – но мог догадаться. Ты первый человек, который захотел… который поцеловал меня, – лезвие входит глубже в шею, может, уже и доставая до жил и причиняя острую ноющую боль. – И я ценю, что в этом не было лжи, – и голос Сер'изза все такой же, но когда он переводит взгляд на свой хец'-наб и подтекающую из-под него кровь, его лицо искажает хищным голодом. – Уходи, – но он вдруг отдергивает лезвие и резко отстраняется, отпускает запястья Астариона и садится рядом, и его правая рука дрожит. – Уходи, пока я не передумал, – он легонько повышает голос, и Астариона больше не надо просить: он живо отползает к краю, соскальзывает в воду и только надеется за торопливыми гребками не услышать всплеска воды за спиной. Но все тихо, и он добирается до предусмотрительно спущенной в цонот веревки, подтягивается, ощущая неприятную слабость, и не оглядывается. Уже только на самом верху, готовясь схватиться рукой за камень, он ненадолго поворачивает голову и едва различает в темноте цонота лежащего у воды Сер'изза, беззаботно играющего со своим окровавленным хец'-набом. Астарион возвращается в жреческий дом быстрым шагом, отогреваясь и обсыхая по дороге. Здраво рассудив, что ночью в диком тропическом лесу он может расстаться с жизнью с вероятностью не сильно-то меньшей, чем у кровожадного жреца под боком, а идти к какому-то еще рабовладельцу попрошайничать – прямая дорога в новую касадорову кабалу, он решает до утра остаться в доме. Да и, в конце концов, оказавшись в чужом, но все же городе, он уверен, что теперь-то сможет себя защитить. Пьяный ученик жреца встречает его у дома, раскачиваясь в гамаке с кувшином октли и распевая какую-то тягучую песню, но, увидев в ярком лунном свете пропитавшуюся вроде наконец остановившейся кровью рубаху Астариона, живо ставит кувшин на землю, что-то причитает на маяйском и жестами указывает идти за собой. И как-то резко уставший Астарион даже не возражает, когда ученик жреца хлопочет о нем, суетится и сперва тщательно обмывает его шею, а потом наносит на края раны какую-то мазь, пахнущую свежей травой, только замечает, что прямо на него тот не смотрит и не спрашивает, что случилось. Знает, все он знает. Астарион нервически хихикает, пока юноша осторожно перевязывает его шею чистой тряпицей, и прибирает в рукав рубахи бронзовый нож, которым тот эту тряпицу рассек на лоскуты. Вооружившись, он чувствует себя куда безопаснее и позже устраивается с ножом в гамаке, напряженно вслушиваясь в ночную тишину. Он не смыкает глаз до самого утра, неуютно лежа, редко моргая и безостановочно думая, но напрасно. Этой ночью Сер'изз не приходит домой.