Kin Wilikech

Сер'изз избегает близости. По крайней мере, совершенно точно – близости с испанцами. Если среди своего народа он еще способен контролировать себя, в силу положения удерживая дистанцию, то эти проклятые сак ц'уло'об тянутся к нему, как трескучие пятнистые мотыльки к пламени свечи. И сгорают, как мотыльки. Он учился испанскому у скромного и образованного верующего философа, у веселого и легкомысленного юнги, игравшего на шестиструнной лютне, у необъятного бывшего купца, обожавшего поспорить и с умом ввернуть библейскую цитату, и у острого на язык натуралиста, влюбленного в каждую распоследнюю кусачую мошку. Они все рано или поздно оказывались слишком близко. Интимная беседа, подслушанная музыка, взаимный смех, столкновение рук – все это приводило к тому, что его философ называл латинским словом frustratio, а он сам – раскрытой сочащейся трещиной внутри своей головы. Слишком близко, слишком тепло, так и оставшееся безымянным чувство переливается за грань, вызывая ноющее желание чужой плоти, которое можно утолить, только вонзив длинный кремневый коготь в мягкую, упругую и сладковатую, как чикле, кожу. Никто не будет считать их, сгинувших в дикарских майяских лапах испанцев, прибывших покорять Новый Свет. Никто, кроме него самого. Он просыпается абсолютно разбитым, и каждая промерзшая мышца ноет, стонет и гудит от тупой холодной боли. Не без труда он вспоминает, что очень устал накануне, попросту свернулся на боку на каменной площадке и, безыдейно царапая ее своим хец'-набом, кажется, уже утром так и уснул. Первое же движение отдается обострившимся жгучим нытьем в предельно затекших плече и спине, и он тяжело, сухо сглатывает, чувствуя, как неприятно распух проколотый костяной иглой язык. Лучше бы напился октли и уснул в теплом саду между колючими кустами питахайи. Но ему вовсе нельзя пить. И нельзя выходить к людям, пока голова не прояснится. – Ох-ох, я гляжу, у тебя наступило время раскаяния, ахау, – проникновенный, хорошо поставленный голос пробирается в голову, как медный нож, которым целители выскабливают череп для облегчения головной боли, и Сер'изз раздраженно стонет, отбрасывая распустившиеся волосы за спину и пытаясь сесть. Он называет обладателя этого голоса Гнусом, потому что тот такой же въедливый и навязчивый, как кровососущая мошка, но на деле с обыкновенным гнусом у него больше нет ничего общего. – Ты мог вкусить этой нежнейшей молодой плоти самым приятным образом, а вместо того… ах, – Гнус вздыхает, смотря на него своими немигающими глазами, и Сер'изз отвечает ему усталым взглядом. Маленькая обезьянка батц с белым мехом на лбу и щеках сидит на камне, скрестив длинные и гибкие лапы, и ее голову венчает тиара из красной яшмы, украшенная черными перьями и обвивающим ее хрупким змеиным скелетом. Его вечный спутник, его злобный тональ, его самоназванный ах кулель. Что же, каков ахау, таков и… – Это вышло не в твоих привычках, ахау, и это беспокоит меня, – продолжает Гнус, но Сер'изз только отмахивается от него, разминая плечи: надо бы сперва разогнать кровь по телу, чтобы после погружения в ледяную воду ему не свело разом все мышцы. – Кем ты станешь завтра, если вчера отказался от мягкой влажной плоти из-за раздвинутых ног? Я не разочарован в тебе, но очень, очень обеспокоен, – он даже цокает языком, стремясь подчеркнуть степень этого беспокойства. – Напомни, в какой момент мне стало не все равно, беспокоишься ты обо мне или нет, – хрипло и даже менее внятно, чем обычно, произносит Сер'изз, с хрустом вытягивая ноги. Разумеется, он еще давно пробовал просто молчать и игнорировать Гнуса, но это быстро стало только более напряженным и приелось. Некоторые вещи проще… принимать такими, какие они есть. – В тот, в который я наконец смог оставить тебя, и ты зажил самой обыкновенной, скучной и заурядной жизнью? – тем временем саркастически спрашивает Гнус. – Ах да, этого же еще не произошло, ахау. Обыкновенная, даже безобидная пикировка, о которой всегда будут знать только они двое. Охнув, Сер'изз все же медленно встает и прогибается в пояснице. Поочередно щелкают позвонки, и между лопатками тоже вспыхивает неприятная острая боль. – Как бы то ни было, я все это время наблюдаю за твоим… увлечением, – ядовито продолжает Гнус, – и, конечно, не вправе требовать от тебя объяснений, ахау, но хочу, чтобы ты ответил хотя бы сам себе. Что ты будешь чувствовать, когда все-таки убьешь его? Ты был так близок накануне, и я ощущаю в тебе только сильнее разгоревшуюся жажду. В следующий раз ты не будешь милосерден, и тебя огорчит то, что ты сделаешь. А я, ты знаешь, ахау, всегда так расстраиваюсь, когда ты огорчаешься, – с притворным сочувствием вздыхает он. – Если он настолько умен, насколько я думаю, у нас не будет следующего раза, – но Сер'изз, крепко потягивая мышцы, больше не смотрит на него. – Не беспокойся. Мы найдем другого, – и, набрав воздуха в легкие, он без жалости к своему и так замерзшему, всему ноющему телу ныряет в ожегшую кожу и мигом пробравшую до костей ледяную воду. Погрузившись с головой в ее студеную черную глубину, он наконец-то ничего не слышит. Несмотря на то, что уже близится полдень, его ученик терпеливо ждет возле дома, кажется, успев снять похмелье кислым рыбным маринадом с острым перцем. Если бы Сер'иззу могло помочь что-то вроде этого… Все еще мучаясь ноющей болью во всем теле и легким ознобом, он коротко разъясняет, что придет в храм уже вечером, что само по себе не должно вызвать удивления: многие жрецы, в шуль перебирая с выпивкой, курением лилии и прочими утехами, являются народу только по ночам. И хотя ученик, часто кивая, хочет рассказать ему что-то еще, он лишь раздраженно отдает ему свой грязный хец'-наб и отправляет его в храм, подальше от себя, не давая толком и рта раскрыть: не хватало еще сорваться на знатном мальчишке. Гнус, больше не показываясь и звуча только эхом в его голове, язвительно хихикает и фальшиво причитает о том, как манерам его ахау вредит воздержание. Что стоило выслушать ученика, Сер'изз понимает позже, уже смыв вчерашнюю краску с лица, пройдя в дом и чая только согреться и немного спокойно подремать. Астарион сидит в его гамаке, опираясь одной ногой на пол, и все его тело напряжено, как у маленькой дикой кошки, пойманной с придушенным индюшонком между деревьями какауакауитля. Его красивое лицо выглядит измученным отсутствием сна, тревогой и наверняка самыми пустыми мыслями, и Сер'изз испытывает кольнувшую раз жалость от того, что все происходит именно так. – Ты не должен быть здесь. Один и без сопровождения, я имею в виду, – но, несмотря на все, он, естественно, не чувствует себя неудобно в своем доме и проходит к сундуку сменить на что-нибудь влажную окровавленную одежду. – Не должен, – сухо соглашается Астарион, все так же напряженно наблюдая за ним и, кажется, все же неплохо понимая его ставшую еще более шепелявой речь. – Но, видишь ли, мой дорогой кровавый жрец, я вдруг понял, что мне некуда идти. Даже если допустить, что корабль Касадора стоит на том же месте, где мы его оставили, что вполне вероятно, и что я смогу добраться до него, не сгинув в пасти какого-нибудь голодного ягуара, как мне объяснить мое месячное отсутствие и весьма пристойное общее состояние? С нами было еще несколько десятков человек, отправившихся другими маршрутами, и рано или поздно они вернутся – или уже вернулись, – и, разумеется, без Касадора обратно в Испанию меня никто не доставит. И я не представляю, каким образом мне не рассказать им о вас и о том, что здесь происходило. – Почему тебя это беспокоит? – сбросив мокрые шикольи и набедренную повязку, Сер'изз с удовольствием кутается в мягкую и теплую хлопковую рубаху. – Пусть приходят. Кукулькан любит жертвы, особенно в свой уиналь. – Ох, тебя должно быть тешит твоя самоуверенность, жрец, но и ты, и я знаем, что это далеко не первый город, который мы взяли. И пока я не смогу убедиться в том, что вы окончательно убили Касадора – а уж это должно быть зрелище знатнее того, что вы устроили вчера, – я не собираюсь рисковать и давать ему хоть малейший шанс на счастливое спасение и освобождение. – Даже если это ставит под угрозу твою собственную жизнь? – Сер'изз поднимает бровь. – Даже если это привело бы к Страшному суду, – отрезает Астарион, и Сер'изз, все же смутно представляя себе, что это значит, хмыкает. – Ты сильно его ненавидишь, – скупо замечает он, извлекая из сундука черную юбку с густой бахромой понизу. – Ты даже не представляешь. Намного сильнее, чем ты ненавидишь меня. – Я не питаю к тебе ненависти, – спокойно возражает Сер'изз, обматывая юбкой бедра. – Брось. Ты убиваешь испанцев. И я даже понимаю это, в конце концов, мы и правда захватываем ваши земли. Но ты захотел убить меня. А ты знаешь, как я оказался здесь, так что не говори, что в этом нет ничего личного. Тебе плевать, кто перед тобой, плевать, что бы я ни был за человек, важно только то, в какой стране мне не повезло родиться на этот свет. В какой стране родились те, другие, кто учил тебя до меня. Ты убиваешь нас, потому что ненавидишь нас, – Астарион сдерживает дыхание, но Сер'изз слышит, как сильно он раздражен и обижен. Впрочем, не его дело успокаивать эти чувства. – Я захотел убить тебя не потому, что ты испанец, – но он все же поясняет, подпоясывая юбку, – а потому, что мы были с тобой близки. Потому что у тебя чувственное тело, грустные глаза и руки теплые, когда я беру их в свои, – он поворачивается к Астариону, прямо и без выражения глядя на него, и отмечает, как легкое смущенное недоумение на его лице мгновенно сменяется циничной бравадой. – В любом случае все это не значит, что я собираюсь оставаться здесь надолго, – нарочито безразлично говорит он. – Но, учитывая, что ты всерьез собирался меня убить, кажется, ты несколько задолжал мне, раз уж передумал. Я знаю, что вы все равно следите за побережьем, так что как только ты сообщишь мне о ближайшем испанском корабле, я сразу же перестану утомлять тебя своим обществом. – Вот же дрянной наглый мальчишка, – Гнус вылезает из-за сундука и садится на плетеную крышку, хлестнув по ней длинным хвостом. – Убей его. – Я ничего тебе не должен, – спокойно говорит Сер'изз, как обычно, делая вид, что его здесь нет, – как и ты мне. Между нами больше нет обязательств. И, если ты не возражаешь, я собираюсь лечь в свой гамак и немного вздремнуть. Астарион встает и резко отступает в сторону, вправду как рассерженная, нервная кошка. Сер'изз подходит и садится к нему спиной, по одному снимает нефритовые браслеты с запястий. – И что же, ты так спокойно предашься сну, когда я буду рядом? – голос Астариона раздраженно вздрагивает, будто бы Сер'изз в самом деле должен был наброситься на него с ножом сразу, как вошел, а не поворачиваться спиной и игнорировать его чувства. – После того, что ты пытался сделать, самое меньшее, чего стоило бы ожидать на твоем месте, так это того, что я задушил бы тебя спящим. – Что же, это будет хорошо для очень и очень многих, потому что я еще молод и без того планирую прожить долгую жизнь, за которую трещина в моей голове будет открываться не раз, – соглашается с ним Сер'изз, наклоняясь к щиколоткам и снимая браслеты и с них. – Не для тебя, правда. Когда ты убьешь меня, тебе придется покинуть этот дом. И хотя ночью тебе, кажется, повезло, и ты никого не встретил, обыкновенно тебя взяли бы под стражу сразу же, как увидели в одиночестве, и сообщили об этом мне воины в городе или разведчики в лесах. И будь я жив, я бы, разумеется, разъяснил, что отпустил тебя, ведь ты мой гость, а не собственность. Но если я буду мертв… то, что вчера произошло с вашим мальчиком, покажется тебе блаженством, – он говорит это буднично, без какого-либо удовольствия, и, отложив браслеты на пол, наконец ложится в гамак, вытягивая все еще неприятно гудящие ноги. – Ты вправду вот так вот угрожаешь мне? – а в голосе Астариона звучит не то растерянность, не то сарказм, Сер'изз не может сказать точно. – Я говорю, как оно будет. И несмотря на то, что я все еще не желаю тебе мучительной смерти – или, по крайней мере, ее не желает какая-то часть меня, – я также и не собираюсь облегчать твое положение, – Сер'изз складывает руки на животе и утомленно прикрывает глаза. Астарион молчит некоторое время, но это не вызывает у Сер'изза настоящего интереса, и его постепенно охватывает сладкая, теплая дрема, когда он наконец слышит: – Я очень устал, – и в этот раз в голосе Астариона нет ни кокетства, ни лжи, ни обиды, никакой обыкновенной нарочитой фальши. Сер'изз открывает глаза, чуть поворачивает голову на глухой звук с его стороны и видит, что он попросту опустился на пол и обнял свои колени. – Это, видно, какое-то проклятие, что я всю свою жизнь попадаю из одного ада в другой. Улица, Касадор, ты… Что же, в отличие от предыдущих, ты хотя бы искренне хочешь оборвать эту никчемную жизнь и прекратить мои мучения, – он печально усмехается. – А католики обещают, что после этого меня должен ждать райский сад с христовым вином и красивыми ангелами. Только этого не будет, – он смотрит на Сер'изза, и его жертвенные алые глаза тоже выглядят печальными. – Если бог и есть, так только разве что ваш кровожадный Кукулькан, а ему плевать на меня. Так что я просто… перестану быть. Вот и все. Для этого я проживал каждый год, каждый день унижения и боли, стискивал зубы, терпел побои и прихотливые фантазии Касадора. Чтобы перестать быть. Сер'изз поворачивается на бок, слушая его; ему грустно, и хочется что-нибудь сказать, но утешить Астариона ему нечем, а говорить впустую он не привык. Но, кажется, Астарион и не нуждается в утешении: крепко сцепив пальцы, весь напрягшись, он явно хочет выговориться, и уж это Сер'изз может ему дать. – А самая забавная часть – это та, где я мог бы прекратить все это сам, – Астарион продолжает, и в его голосе снова прорезается истерическая, смешливая нотка. – В любой момент. Касадор никогда не прятал от меня оружие, о нет, наоборот, я был не просто его собственностью, его наперсником и любовником, выносившим за ним горшки, – он выплевывает каждое слово с особенным отвращением, – но и его клинком. Я приводил к нему людей, потому что, представь себе, он тоже любил убивать. Но не так, как ты, нет, это был не какой-то животный голод до плоти, а… такая игра, – он нервически смеется и поправляет волосы. – Он всегда любил играть. Вообрази, например, что он велел растягивать человека на дыбе, выворачивая и разрывая суставы, а потом приглашал его к себе на светский ужин. Или подбирал какого-нибудь безграмотного бродяжку, задавал ему всякие мудреные вопросы из логики и философии и за плохие ответы прижигал калеными щипцами, – и хотя для Сер'изза здесь много незнакомых слов, общую суть он улавливает. – Ему нравилось смотреть на это. Нравилось дразнить тем, что, если ты сделаешь невозможное, он тебя отпустит. Если ты стерпишь всю боль и будешь играть по его правилам, в конце концов он сыграет по твоим. Но он был просто безжалостным царьком своего подвального царства, сидевшим на шелковых подушках и смеявшимся над тем, как они не могли взять искалеченными руками чашу с водой, чтобы напиться. И я… всегда стоял подле него. И если ты думаешь, что мне это не нравилось или нравилось… нет, мне было все равно. Мне было абсолютно плевать, что происходило с ними, пока это не происходило со мной. Нет… я даже был рад тому, что это происходило с ними, – Астарион смотрит на Сер'изза дерзко, и к его белым скулам приливает яркая кровь. Сер'изз старается не думать о том, что хочет его сейчас даже сильнее, чем прежде. Хочет трахнуть его, задрав юбку и грубо раздвинув ноги, и хочет забраться кремневым когтем ему под ребра. – И, как я и сказал, я мог прервать это в любой момент. Просто полоснуть себе по горлу и прекратить соблазнять этих несчастных людей, приглашать их в касадоров дворец, приводить их к прямо нему… и убивать их после всего. Но я этого не сделал. И не сделал бы. Я просто этого не хотел. Несмотря на то, что я не смел задумываться о том, что будет, когда Касадор рано или поздно умрет, и я наконец стану свободен и даже буду еще довольно молод, несмотря на то, что я гнал от себя эти мысли с ненавистью, потому что отлично понимал, что никакой свободы мне не достанется, и он убьет меня куда раньше, я все равно не хотел… сам. Нет, я очень даже хотел жить, и все эти несчастные, не заслужившие того люди оплачивали мою никчемную жизнь. И ее оплатило бы столько же и столько же раз по столько же, если бы так было нужно, – голос Астариона становится жестоким и упрямым, но через мгновение он опять невесело улыбается. – И поэтому… это так смешно. Потому что в самом деле я даже не сержусь на тебя. Потому что я думаю, что ты… как будто можешь меня понять. Ты знаешь, каково это, убивать не потому, что тебе этого так уж хочется, а потому что так велит твой хозяин, и неважно, это отживший свое живодер и подонок или… как ты ее называешь, трещина в твоей голове. И ты убиваешь, ты насыщаешь хозяина снова и снова, и это вся твоя жизнь. Мы уже никогда не будем свободны, мой дорогой Сер'изз, и ты понимаешь это так же хорошо, как я. И поэтому… я не знаю, – он устало вздыхает. – Я не знаю, что тебе еще сказать. – Тебе нужно поспать, – после недолгого молчания говорит Сер'изз, не уверенный, что именно испытывает и испытывает ли что-то вообще. – И все пройдет? – у Астариона срывается смешок. – Нет. Ничего не пройдет, – Сер'изз смотрит на него прохладно. – Но тебе все равно это нужно. – Но ты же не думаешь, что я теперь лягу спать рядом с тобой? – а Астарион коротко смеется еще раз, и его глаза выглядят шальными. – И что ты предлагаешь? – без любопытства спрашивает Сер'изз; он чувствует, что пойти куда-то еще Астарион сейчас боится даже сильнее, чем остаться с ним. Как говорят на его родине, известное зло лучше неизвестного добра. – Я… могу связать тебя, – подумав, довольно уверенно говорит Астарион. – Да, так я буду чувствовать себя спокойнее. – Нет, – но Сер'изз качает головой. – Мне будет неудобно так спать, а я очень устал. – Как я и сказал, мы с тобой похожи, – и Астарион снова отрывисто хохочет. – Лишь бы не испытать неудобства. Обычно я бы оценил это, но сегодня мы играем по твоим правилам, и, конечно, меня это не радует. Но ладно. Все равно. У тебя есть веревка? Я не буду связывать тебя, потому что придумал кое-что интереснее, – последнее он прибавляет, когда Сер'изз смотрит на него непонимающе. – Да, несколько должно быть в батее… где мы стираем, – но он кивает, в этот раз все же несколько заинтересованный, и терпеливо дожидается ушедшего Астариона. Тот возвращается с мотком веревки из метля, и Сер'изз перекладывается удобнее, с легким любопытством наблюдая, как он обвязывает свое левое предплечье. – Вот, – Астарион быстро заканчивает, и у него остается еще где-то половина веревки, свисающей с замотанного запястья. – Теперь ты сделаешь то же самое, и мы оба сможем относительно удобно уснуть. И в случае, если ты решишь что-нибудь сделать, как-либо двинуться, я сразу это почувствую. И, ты уж поверь, я очень чутко сплю, – он легонько щурится, и Сер'изз не выдерживает и фыркает. – Это глупо, – коротко комментирует он, но Астарион смотрит на него упрямо. – Если ты можешь сейчас придумать что-то получше, я жду. – Я просто очень хочу спать, – Сер'изз вздыхает и вытягивает правую руку. Астарион на мгновение закатывает глаза и, помедлив, опасливо забирается в гамак, но обматывает предплечье Сер'изза так же быстро и ловко, как свое, затягивая узлы зубами, чтобы не просить о помощи. Это тоже кажется Сер'иззу глупым, но, как это часто бывает, он оставляет свое мнение при себе. Закончив, Астарион неуютно и настороженно ложится рядом, лицом к нему, и по его уставшим глазам видно, что он вымотан не столько даже отсутствием сна, сколько нервным напряжением. И Сер'иззу отчего-то хочется коснуться его порезанной им же щеки, хочется хотя бы на время утешить тревожные мысли в его голове, но он представляет, что Астарион и отдернется, как кошка, и ему это неприятно: тот явственно чувствует себя неудобно даже под его взглядом, что говорить о большем, так что он просто закрывает глаза. И, кажется, в то же мгновение – куда быстрее, чем он мог бы предположить, – чувствует острое лезвие у себя под подбородком. – И если ты решишь выдумать что-то, – шепчет, почти шипит Астарион, и властность в его голосе почти такая же сильная, как и страх, – я вспорю тебе горло, жрец, и не пожалею об этом, даже если потом с меня заживо сдерут кожу, если меня вздумают распилить от промежности до головы. Даже умирая в муках, я буду знать, что убил тебя, и это будет лучшим, что я сделаю за свою жизнь. – Хорошо. А теперь спи, – и Сер'изз соглашается, не открывая глаз, и лезвие, дрогнув, все же уходит от его шеи. Сон наваливается на них быстро, как тяжелая и сладкая осенняя жара. Сер'изз просыпается уже ближе к вечеру, в той же уютной позе на боку, раньше, чем Астарион, и, раз поморщившись от ноющей боли во рту, некоторое время изучает его лицо. Теплые золотые предзакатные лучи падают на белую кожу из окна, оставляя на ней густые тени, высвечивая белесые брови и ресницы и только подчеркивая бледность аккуратных губ. Сер'изз смотрит на длинную царапину, оставленную его рукой и со щеки переходящую на шею, где она превращается в едва начавшую заживать небольшую рану, заботливо обработанную мазью из листьев ядовитого челика. Ему до ужаса хочется прикоснуться к ней, узнать, как она ощущается под пальцами, почувствовать ее, рельефную и еще мягкую, влажную, разорвавшую теплую кожу Астариона, и причинить ему самую легкую боль. Ему хочется прикоснуться к телу Астариона также, к его плечу под пропитанной высохшей бурой кровью рубахой, к мерно приподнимающейся груди, к обтянутым ярко-красной юбкой бедрам и между ними, там, где все такое нежное, сладкое и томное, чуточку возбужденное со сна, и невозможность сделать это снова отдается чем-то ноющим в мозгу. Frustratio. Расстройство планов. Ведомый естественным желанием облегчения своего состояния, малейшего удовлетворения нестерпимого желания, Сер'изз не выдерживает и все же протягивает руку, едва-едва, легонько касается самыми кончиками пальцев порезанной щеки – чтобы все же не причинять боли, – и Астарион тут же распахивает глаза, дергаясь назад. – Не трогай меня, – его голос сонный и злой, и Сер'изз послушно убирает руку, медленно, как обращаясь с пугливым зверем. – Не… здесь, – а голос Астариона как будто становится самую малость мягче, разумеется, не извиняющимся за грубость, но все же… чуть-чуть более доверительным. – Не выношу, когда те, кто оставляет на мне следы, потом прикасаются к ним, – он еще сонно фыркает и протирает алые глаза свободной правой рукой. – Я понял, – соглашается Сер'изз. Затекшую руку уже прилично тянет, но он не спешит освобождаться, любуясь немного неловким и одновременно очень собранным лицом Астариона и после пробуждения. – Нам… нужно бы встать, – как-то тоже неловко говорит Астарион, потягивая на себя обмотанную веревкой руку, но не слишком-то сильно. – Нужно, – снова соглашается Сер'изз, но даже чуть не двигается с места. Напряжение ощущается таким дрожащим, как воздух над сакбе в жаркий летний день. Они так и лежат молча, и Астарион первым отводит взгляд, переводит его куда-то в сторону, щурясь от яркого предзакатного света. Он шумно и резко вдыхает носом, кажется, все же собираясь уже подняться, когда Сер'изз касается его теплых пальцев своими, и Астарион вздрагивает, отдергивает руку, натягивая короткую веревку между ними. – Я ненавижу тебя так сильно, – говорит он тихо, как-то вымученно, но очень уверенно, – сейчас мне даже кажется, что сильнее, чем Касадора. – За то, что я пытался тебя убить? – так же тихо спрашивает Сер'изз, и Астарион снова смотрит на него своими необыкновенными алыми глазами. – Нет, – его голос тоже вздрагивает, и натяжение веревки как будто становится еще сильнее. – За что тогда? – продолжает спрашивать Сер'изз, чувствуя, что еще одно прикосновение к точеным белым пальцам будет обжигающим, как удар кремня о кресало. – За то, что, несмотря на твою попытку вскрыть мне горло и отсутствие каких-либо извинений за это, несмотря на твое безразличие, несмотря на то, что ты все еще желаешь мне смерти, – Астарион безотчетно облизывает сухие со сна губы, – я по-прежнему так сильно хочу тебя. – А это плохо? – голос Сер'изза все тише, и взглядом он охватывает все напряженное, немного грустное и усталое лицо. – Конечно, это плохо, – Астарион тоже переходит почти что на интимный, доверительный шепот. – Это еще хуже, чем было бы хотеть Касадора, потому что тогда это хотя бы сгладило мои дерьмовые ощущения, а сейчас… Но, видимо, я очень, очень плохой человек. – Мне это нравится, – не собирается переубеждать его Сер'изз. – Потому что так тебе меня меньше жаль? – лицо Астариона искажает неприятная улыбка, но Сер'изз качает головой. – Нет. Потому что я плохой человек. – Итак, мы оба очень плохие люди, – выдыхает Астрион. – И что же мы будем с этим делать? – А что ты хочешь? – Я не знаю. Но он знает – и очень осторожно кладет правую руку на бедро Сер'изза, прикрытое черной шерстяной юбкой. Он больше ничего не делает и не двигается, и Сер'изз только чувствует тепло его ладони. А потом Астарион плавно, но жестко подтягивает его к себе, и их бедра соприкасаются. Он так быстро становится твердым. Астарион вжимается в бедра Сер'изза, прижимается своим уже привставшим членом – то ли от пугающей его близости их тел, то ли просто после пробуждения – к его еще мягкому, с горячим выдохом утыкается в плечо. – Я тебя ненавижу, – он шепчет, проводя правой рукой по прикрытой рубахой спине, впиваясь короткими ногтями, и Сер'изз, не имеющий представления ни о ненависти, ни о любви, внимательно слушает его, – ненавижу. Так сильно. Сер'изз осторожно касается его мягкого бока, его нежных ребер, и Астарион раздраженно стонет ему в плечо, резко убирает руку назад и, выдернув из-за пояса юбки, отбрасывает на пол медный нож. Остается безоружным, лишая оружия и Сер'изза. Если бы он только мог знать, что ему ничего не угрожает сейчас, но он бы никогда не поверил на слово. Так что Сер'изз просто поднимается ладонью выше, касается чувствительной задней стороны шеи, запускает пальцы в белоснежные кудри, и Астарион тихо постанывает от удовольствия, несмело, как девственник, принимаясь развязывать пояс его юбки. Он запускает под нее горячую руку, и Сер'изз задерживает дыхание, когда он касается его мягкого члена, берет в ладонь и, потягивая и сжимая, уверенно ласкает; от этого у Сер'изза тоже встает быстро, и, пока он сам распутывает пояс ярко-красной юбки, его маленький член уже выскальзывает из нежащих пальцев, твердо поднимаясь, но Астарион снова сжимает его, гладит и обхватывает, медленно двигает мягкую кожу вверх и вниз по стволу. Его собственный член такой нежный, твердый, с уже выступившей капелькой смазки на головке, и Сер'изз тоже медленно мастурбирует его сжатой ладонью, пока Астарион кусает его плечо, вздрагивая и подаваясь бедрами навстречу; он чувственный, чувствительный, готовый к близости и раздраженный, и Сер'изз хочет утолить его жажду, мягко, но умело лаская рукой. Они трогают друг друга естественно и неторопливо, ритмично двигая запястьями и поглаживая пальцами, и член Сер'изза скоро уже начинает горячо ныть от этой медленной ласки, когда Астарион, на мгновение оставив его, сплевывает в ладонь и снова оттягивает кожицу с головки, до легкой возбуждающей боли влажно массирует ее пальцами и ими же, туго сжатыми, опускается вниз по стволу и опять наверх, и вниз, и наверх, и все это так долго. Самому же Сер'иззу даже не нужна слюна: у Астариона быстро выделяется еще смазка, и его влажный, возбужденный член и трогать, и мучить одно удовольствие; Сер'изз то сжимает и поглаживает нежную головку через крайнюю плоть, то натягивает ту и оставляет головку мокрой, открытой, заставляет Астариона желать прикосновения к ней и легонько ласкает твердый ствол, и только когда Астарион едва слышно хнычет ему в плечо, обводит ее, такую чувствительную, большим пальцем, медленно скользит по венчику, пока член не напрягается так сильно – и тогда начинает заново. – Я хочу… еще, – и Астарион бормочет Сер'иззу в плечо, придвигается сильнее и снова вжимается в него бедрами, заставив убрать руку, и так горячо и твердо трется своим членом о его, а потом сводит их оба ладонью, размазывает свою смазку по темной, бронзовой головке большим пальцем и так же медленно, тесно сжав, со стоном проводит рукой вниз и вверх, и Сер'изз сдерживает дыхание, чувствуя жар его тела, его каленое, дрожащее возбуждение. Астарион дрочит им обоим то посвободнее, отчего-то вызывая этим еще большее желание, то опять потуже сдавливая пальцами, то просто сжимает одни только головки, слегка натирая ладонью, влажной от собственной смазки, но все время так медленно. И это так близко, так тесно и на грани, но Сер'изз не особенно ощущает привычную жажду, больше сладкое, жгучее нытье в паху от одновременного желания и разрядки, и томящего продолжения. Он не знает, почему это делает, но хватается за связанную с его рукой руку Астариона, почти насильно переплетает пальцы, и тот снова стонет, вкусываясь в его кожу через рубаху, и жестко сжимает его в ответ. Вся кровь приливает к паху, мозг восхитительно, необыкновенно пуст, и сознание сосредотачивается только на умелом движении руки, побыстрее скользящей, чтобы им обоим сбиваться в дыхании, чувствуя подступающую разрядку, помедленнее натирающей, чтобы и член, и яйца, и промежность все гудели от необходимости спустить сперму в эту неимоверно ласковую ладонь. И Сер'изз не без труда, но слышит, когда Астарион, перестав чувствительно кусать его плечо, опять бормочет негромко: – Я все еще ношу в себе… когда вчера ты кончил в меня… – и ему хочется зарычать от того, как его еще взводит это обладание, эта физическая принадлежность. – Раздвинь ноги, – он велит голосом, которому не сопротивляются даже вспоротые им от живота до глотки жертвы, и Астарион, простонав, слушается, высоко поднимает согнутую ногу, давая ему доступ к своей нежной, влажной дырке. Что она именно такая, Сер'изз убеждается быстро, приподнимаясь на локте, потягиваясь и сразу без труда просовывая в нее два пальца; она сладко хлюпает и натужно приоткрывается от этого, и Астарион стонет еще, готовый принять его, желающий принять его. Но, несмотря на то, как ему самому хочется сейчас же навалиться и заправить член целиком, сегодня Сер'изз не позволит трещине в своей голове требовать новой жертвы и только влажно трахает сочащуюся его спермой, так же натужно и сильно сжимающуюся и снова раскрывающуюся дырку двумя пальцами, поглубже и помягче, и его мозг так и плывет от самого этого ощущения и ускорившейся тесной дрочки; Астарион едва обхватывает ладонью обе такие набухшие головки, больше уже просто подергивает члены, торопливо двигает по ним нежную кожу. – Ненавижу тебя, ненавижу, – он почти плачет, хнычет, и острый запах его взмокшего, до предела возбужденного тела проникает в ноздри, – я сейчас уже… трахни меня еще… И Сер'изз не сказать чтобы умело, но вроде бы так, как надо, быстро двигает и надавливает пальцами, и движения руки Астариона становятся совсем прерывистыми, и он громко, сочно стонет; его влажная, мягкая дырка наконец так туго сокращается на пальцах, а напрягающийся член выплескивает жидкую солоновато-пресную сперму, которую он тут же размазывает по стволам и открытым головкам дергаными движениями ладони. И от этого, от того, как сладко он кончает, от томных звуков в его горле, резкой влажности его руки, в которой так приятно трутся друг о друга оба члена, и самих ее рывков, на Сер'изза тоже накатывает, и он весь вздрагивает и ахает, потому что это и болезненно-сладкое напряжение члена, и так чувствительно выплескивающая сперма, и удовольствие, жаром прокатившееся по всему телу до самых пылающих щек. Астарион двигает рукой все медленнее, вздрагивая от каждого натяжения крайней плоти и прикосновения к обнаженной головке, и Сер'изз так же медленно трахает его сочную, ставшую еще мягче и расслабленнее дырку, наполненную подтекающей спермой. Между ними очень мокро, и это ощущается так себе, но не было никаких сил что-то с этим сделать. Сер'изз, вытащив грязные пальцы, просто обтирает их о бедро, а Астарион, отстранившись и не глядя на него, разомкнув их соединенные руки, стряхивает потеки спермы со своей всей перепачканной ладони и вытирает ее и член краем юбки. В том, чтобы подпоясаться или хотя бы запахнуться, нет никакого смысла, и они просто молча развязывают так и сцепившую их, натершую руки глупую веревку, каждый со своей стороны. Астарион утомленно прикрывает глаза, закончив первым, и перекладывается на спину, удовлетворенно и шумно дышит носом, разминая розовое запястье. Его тело кажется таким особенно мягким и доступным, и Сер'изз легонько прикусывает пухлую губу, борясь со своими дикими, ревущими внутренними вайоб. Одернув рубаху, он ложится прямо поверх мокрых, расплывшихся по ткани гамака пятен, чтобы быть ближе к Астариону, и тот недовольно, раздраженно открывает глаза, но ничего не говорит и не отодвигается. – Итак, ты меня ненавидишь, – подытоживает Сер'изз, глядя на него с любопытством. – Что это значит? – Это когда ты очень сильно… – как будто через силу начинает Астарион, но почти сразу сбивается и щурится. – Стой. Мы только вчера говорили об этом. Почему ты спрашиваешь? – Я знаю значение, но не знаю… как это ощущается. – Погоди. Ты что, никогда никого не ненавидел? – Астарион неверяще приподнимает белесую бровь, а Сер'изз просто молча качает головой. – Что, даже своих бывших хозяев? Или этого премерзкого батаба, который выкупил тебя, как вещь? – Сер'изз снова качает головой, и Астарион вздыхает. – Что же, тогда советую тебе начать, это ни с чем не сравнимые ощущения. Если хочешь, я даже могу быть твоим первым, – он неприятно склабится. – По крайней мере, тогда наши чувства станут взаимны, и то, что сейчас произошло… будет иметь хоть какой-то смысл. – Не думаю, что у меня получится, – тихо отвечает Сер'изз, дергая плечом. – Ну, только не говори, что настолько влюблен в меня, что просто не можешь возненавидеть, – а голос Астариона такой ядовитый, нарочно жалящий, что это даже немного печально. – Я не поверю ни единому твоему слову, хотя, не скрою, в душе мне и было бы приятно, если бы ты прямо сейчас мучился от любви ко мне. – Я не знаю, – а Сер'изз еще раз дергает плечом. – Я не думаю, что испытывал что-то такое тоже. Что могу это испытывать. – Ты никогда никого не ненавидел, никогда не был влюблен… Ты вообще живой человек? Это был риторический вопрос, – Астарион предупреждающе поднимает ладонь, когда Сер'изз хочет ответить. – А ты? Я хочу сказать, ты ненавидишь Касадора, ненавидишь меня. Еще кого-нибудь? – О, многих, слишком многих, чтобы я пожелал потратить на тебя столько времени, сколько потребуется для их перечисления, – так же ядовито цедит Астарион. – Тогда… ты влюблен? Был, может быть? – и этот простой, на взгляд Сер'изза, вопрос, заставляет Астариона зло сжать губы и взглянуть на него с яростью. – С тобой невыносимо разговаривать. Стоит начать, и ты опять… – он раздраженно стонет, и ему, кажется, тоже не хватает испанских слов. И, не справившись с этим, он вдруг резко разворачивается и садится, собираясь подняться, но Сер'изз смыкает пальцы на его натертом розовом запястье, удерживая, и он весь замирает, его спина твердо напрягается. – Что еще? – его голос вздрагивает, он видимо хочет уйти всем своим существом, но словно отчего-то не может. – Расскажи мне о том, что ты чувствуешь, когда кого-то ненавидишь, – Сер'изз просит непосредственно и прямо, и через несколько мгновений участившееся дыхание Астариона все же успокаивается, спина самую малость расслабляется, и он потягивает руку из жесткой хватки. – Отпусти. Я не… я не уйду, – его голос теперь звучит как-то грустно, почти надломленно; Сер'изз не понимает его, но хочет понять и разжимает пальцы. Астарион усаживается обратно, лицом к нему, подобрав под себя голые, немного прикрытые рубахой ноги, и его щеки все розовые, но он быстро берет себя в руки. – Хорошо. Только сперва ты расскажешь мне, почему не можешь… испытывать чувства, как все нормальные люди. – Я не знаю, – а Сер'изз задумывается, перекладываясь на спину. – Я всегда был таким. – Что, даже в детстве? Ни разу не злился ни на что и не закатывал истерику, пока никто не видит? – Не помню. Наверное, нет. И не что я не могу злиться, просто… – Сер'изз тщательно подбирает слова. – Ты можешь представить, как мать называла меня тогда? – Понятия не имею, – и всем своим холодным тоном Астарион хочет подчеркнуть, насколько ему это безразлично. – Как это будет на испанском… маленькая бусинка. Он звала меня так, потому что у нее были такие бусы, – Сер'изз приподнимает свои, лежащие на груди, и перебирает камешки – красный, желтый, розовый, снова красный, – и в них был один камень с трещинкой. И вот она всегда называла меня маленькой бусинкой, потому что, как она говорила, я тоже всегда был как будто с трещинкой. Вроде такой же, как и другие дети, но если присмотреться, поймешь, что что-то не так. Что есть… изъян, – он не без труда вспоминает нужное слово. – Я уже тогда не испытывал все так, как другие. И с годами эта трещина становилась только глубже. Мать всегда говорила, что я так отмечен богами. Но это неправда, я думаю, – он снова поднимает взгляд на замершего, как будто на мгновение забывшего, что нужно притворяться, Астариона. – Я не думаю, что все, что я вижу – правда. Я приношу жертвы Кукулькану, я смотрю на его тень, ползущую по городу, иногда я вижу мир сочащимся и залитым кровью, иногда – мутным и холодным, как туманное весеннее утро, мне снятся сны, которые могут сбыться, и я не знаю, что из этого правда, а что нет… включая моего гнусного тоналя, – последнюю фразу он добавляет вполголоса, отлично зная, что этого Астарион не поймет. – И зачем ты рассказал это мне… маленькая бусинка? – Астарион язвит, но это не обижает Сер'изза. – Не знаю. Подумал, может, это поможет тебе понять, почему я такой. В конце концов, вы, испанцы, принесли нам цивилизацию, и если у кого-то и должны быть ответы на этакие вопросы… – Ты же не думаешь попытаться навязать мне чувство вины? – насмешливо щурится Астарион. – Просто оттачиваю остроумие, – и Сер'изз тоже отвечает ему легкой усмешкой. – Я смотрю, ты человек многих талантов, – хмыкает Астарион. – И что же, ты ничего не почувствовал, даже когда умерла твоя мать, которая проявляла такую нежность к тебе? – Нет, тогда кое-что почувствовал. – Видишь, ничто человеческое даже тебе не чуждо. И, значит, ты все же лукавишь, когда говоришь, что не способен почувствовать любовь. Ведь разве можно горевать о смерти матери, если ты ее хоть самую малость не любил? – Но это не было горем, – возражает Сер'изз. – Так… – Астарион запинается. – Как, ты сказал, погибла твоя мать? – Сер'изз не отвечает, флегматично опуская взгляд и продолжая перебирать бусины, и Астарион спрашивает еще. – Не от лихорадки ведь, верно? – Нет, – и Сер'изз как-то по-детски безразлично дергает плечом. – Я убил ее. Тогда я был уже свободен, а она несла в хозяйский дом сочный тростник. Я взял с земли камень и размозжил ей правый висок. И почувствовал себя в тот момент хорошо. Спокойно. И еще почувствовал облегчение. Я никогда не мог вынести ее любви. – Видно, ты и вправду безумец, – помолчав, вдруг с легкой улыбкой замечает Астарион, еще подобрав ноги. – Ты ведь знаешь, что многие отдали бы все, чтобы их любили, и они заслуживали бы этой любви куда больше, чем ты? – Я – не многие, – Сер'изз поднимает на него взгляд, и алые глаза Астариона кажутся ему неожиданно умиротворенными. – Да. Ты маленькая бусинка, – Астарион протягивает руку и прокручивает один из розовых камешков на нити, – с ма-аленькой трещинкой, – царапает камешек ногтем и отпускает. – Так вот. Теперь ты расскажешь, что чувствуешь, когда ненавидишь меня? – Сер'изз спрашивает с интересом, но Астарион только негромко смеется. – Ты что, и вправду ничего не понимаешь в человеческих эмоциях? – Это тоже… риторический вопрос? – Сер'изз непонимающе хмурится. – Он самый. И… я больше не в настроении, бусинка. Как-нибудь в другой раз, – легкомысленно бросает Астарион и вдруг потягивается, поддевает его бусы пальцем. – Ты позволишь? Сер'изз кивает, и Астарион разматывает их, снимает и откладывает в сторону. Касается его голой теперь шеи. – Я подумал, что мне стоит меньше сердиться на тебя, бусинка, – он нежно проводит по выступающему кадыку ногтем, – потому что ты очень вовремя напомнил мне кое о чем. О том, что они все мертвы, – он слегка понижает голос, но не фривольно, – а я до сих пор жив. Все еще – и это не игра. Это твое желание, несмотря на то, что тебе велит уродливая кровавая рана в твоем мозгу. И я… ценю это, – он немного молчит, бездумно поглаживая большим пальцем кадык, а потом ведет рукой выше, кладет ее на щеку, гладкую и безбородую, как и у многих майя, и смотрит на Сер'изза с утомленным желанием, а не нарочными приязнью и очарованием. – А сейчас нам лучше пойти и выпить острого пиноле: после любви с тобой у меня все горло пересохло.