Kin Wilikech

Ему снится Кукулькан. Его гладкие кольца, покрытые лоснящимися ярко-зелеными перьями, слабо блестят и переливаются под светом золотого неба и тесно, до того, что осыпается каменная крошка, обвивают пирамиду храма. Его голова скрыта от Сер'изза, и из-за пирамиды слышится неторопливый, влажный хруст и мерный скрипящий звук движения массивных челюстей. – Ты подарил мне мальчика, – с тяжелым глотком звуки поедания прерываются, и глубокий, хриплый и чуть булькающий, будто у его обладателя в горле скопилась густая кровь, голос доносится до ушей Сер'изза. – Это хорошо. Но почему только одного? – Я не знаю, – беспечно отвечает Сер'изз, чувствуя свежий и соленый океанический ветер, колышущий перья на его накидке, и металлический, сладкий и душный запах запекшейся крови и полежавшего на жаре мяса от сброшенных с вершины пирамиды мертвых тел с выломанными ребрами. – Ты знаешь, – кольца шевелятся, еще немного сжимаются, так, что хрустит камень, но все же ослабляют хватку, показывая, что Кукулькан не так уж зол. – Не лги мне больше, дитя. – Я не знаю… точно, – исправляется Сер'изз, складывая руки за спиной. – Я почувствовал, что это было бы несправедливо. Насколько я мог чувствовать в тот момент, – уточняет он, задумываясь. – Он прожил плохую жизнь, но, несмотря на это, отчаянно цеплялся за нее. Все еще цепляется. Мне не кажется справедливым забирать жизнь затравленного братьями и сестрами щенка, когда можно взять любого из помета. – Каждая жизнь, которую ты оборвал, была хорошей? – безразлично спрашивает Кукулькан. – Нет, – Сер'изз немного молчит. – Но эта напомнила мне мою. Он напомнил мне… такой же злой, изворотливый, лживый… и грустный. Мне не нравится убивать себе подобное. – Он не похож на тебя, – возражает Кукулькан, и кольца его тела медленно приходят в движение, перетекают, двигаясь вокруг пирамиды. – Никто не похож, – и Сер'изз уже видит края гигантских зеленых перьев, венчающих его тиару. – Ты мое особенное дитя, – перья тяжело качаются, и Кукулькан поворачивает к Сер'иззу лицо, свою огромную, вытянутую, как початок маиса, человеческую голову, которой оканчивается его безногое змеиное тело; с его полных, пахнущих лежалым мясом мокрых губ срываются крупные капли черной крови, падающие на песок. – Я знаю, – соглашается Сер'изз, слегка задирая голову. – Что он дает тебе, чего я не могу дать? – тяжелым, горячим запахом гнили Сер'изза обдает целиком; если бы Кукулькан захотел, он мог бы двинуться даже быстрее обыкновенной змеи, обрушив часть пирамиды своим весом, и его желтые, коричневые по краю зубы, инкрустированные тусклым нефритом, уже сомкнулись бы на плече, руке и ребрах Сер'изза, вырвали бы из его тела часть, оставив ему выломленную, пустую половину груди без сердца и огрызок кисти, упавший на песок, но глаза с неподвижными вертикальными зрачками выглядят ленивыми. – Он близок ко мне. Ближе, чем ты, ближе, чем были другие, – спокойно отвечает Сер'изз. – Он занимается со мной любовью. И я хочу его. Хочу обладать им… чуть больше, чем отдать тебе. – Ты можешь любить каждую женщину и каждого мужчину из своего народа, которую или которого только захочешь. Это дал тебе я, и этого тебе все равно мало? – судя по тону, Кукулькан понемногу начинает терять терпение, но его гигантское лицо выглядит все таким же безразличным. – Он очень хорош в этом, – Сер'изз улыбается краем губ; тяжелое дыхание, вырвавшееся из ноздрей и чуть приоткрытого рта Кукулькана, едва не заставляет его пошатнуться. – Ты напрасно дерзишь мне, дитя. Я не враждую и не играю с тобой, и ты знаешь, что ты, каким бы особенным ни был, никогда не сможешь стать тем, с кем я бы враждовал… или играл, – выражение лица Кукулькана не изменяется, хотя в голосе и слышится усмешка. – Но полно. Обернись. Посмотри и скажи, что ты видишь, – он наклоняет голову к распластанному в шаге от Сер'изза телу; его рот раскрывается шире, он прихватывает торс и перетирает зубами голую, покрытую лазурной краской кожу, мышцы и кишки, с хрустом дробит ребра. Сер'изз послушно поворачивается, но вместо ожидаемого городского пейзажа видит узкую прибрежную полосу песка, за которой начинается океан. Весь берег усеян телами. Одетые в черные испанские платья, они валяются тут и там, лицами вверх и вниз, разлагающиеся, пахнущие гнилью, и к ним подступает прибой. – Я вижу закономерный итог завоевания, – губы Сер'изза снова трогает улыбка, в этот раз более довольная. – Я не знаю, были ли они убиты людьми, зверями, ненастьем, голодом и жаждой, болезнью, тобой или собственной гордыней, но они мертвы, и этого мне достаточно. – Ты смотришь, но не видишь, – а Кукулькан снова отрывается от своей трапезы. – Не разочаровывай меня, дитя. Сер'изз непонимающе щурит глаза. Свет золотого неба слегка слепит их, и улыбка сходит с его лица, когда он понимает. Кожа мертвецов вовсе не белая, его обманули черные пятна разложения и католические одежды. Его братья и сестры со смуглыми, свободными лицами лежат мертвыми на побережье, одетые в нелепые испанские платья. Тугие кружевные воротники душат их распухшие шеи, объеденные раками и черепахами ладони свисают из мокрых от соленой воды манжет, океанический ветер ласкает их пустые, безглазые лица с обнаженными пиритовыми зубами. – В мире нет закономерности, дитя, – плечо и щеку замершего Сер'изза обдает гнилостным дыханием бесшумно двинувшегося ближе Кукулькана, и его громкий, глухой и хриплый от крови голос пробирает до внутренностей, – и нет справедливости. Они будут жить, а вы умрете. Вы наденете их одежды, вы забудете свой язык, вы перестанете танцевать и любить друг друга под строгим взглядом их бога, а потом умрете. Но принеси мне сердце своего сак ц'уло'об, и я избавлю тебя от этой участи. Я подарю тебе и твоему городу свободу, право умереть свободными, и до того я дам вам сотню тунов, сотню уиналей и сотню кинов, чтобы жить. Или откажись, и моим даром тебе станет забвение, ты перестанешь быть моим жрецом и будешь шутом на службе у аделантадо. Ты сын свободного народа, и я даю тебе право решать самому, дитя. Как видишь, – и он снова усмехается, так, что по шее проходит легкая дрожь, – я, в отличие от мира, милосерден. Сер'изз вздрагивает и часто дышит, открывая глаза. Яркое полуденное солнце согревает его щеку, распущенные волосы жарко облепили шею и плечи, в комнате душно. Несколько мгновений он вслепую шарит рукой по гамаку, но почти сразу перестает и только раздраженно морщится. К хорошему быстро привыкаешь, но Астарион больше не спит с ним, и устало ткнуться носом в его горькие кудри не выйдет. Так что, успокоив дыхание, Сер'изз просто рассредоточено скользит взглядом по светлому потолку – Кукулькан, кажется, хотел бы, чтобы жрецы не спали весь его уиналь, но силами для этого делится неохотно, и по утрам Сер'изз все же отсыпается за долгие вечера и ночи – и погружается в отвлеченные мысли. С их последнего настоящего разговора прошло три дня, и нельзя сказать, чтобы за них Астарион проявил какое-то особенное недовольство. Напротив, он как будто стал даже еще приятнее и обходительнее в речи и поведении, не отказывал в случайной близости – сидении рядом, касаниях, невинных поцелуях, – но не спал с ним и не выказывал желания разделить удовольствия и утолить жажду иного рода, переводя любую серьезность и интимность в колкую, но безобидную шутку. Вероятно, его можно было бы принудить к чему-то такому, и не сказать чтобы Сер'изз боялся принуждать – в конце концов, он не чувствует вины за то, что солгал Астариону и, не считая той минуты на дне цонота, никогда и не собирался всерьез отпускать его, – но он не испытывает никакого удовольствия, когда Астарион лжет. А тот всегда лжет, если на него хоть самую малость надавить: то ластится, то щерится, но ни в том, ни в том не показывает своего настоящего лица. И это слишком напоминает Сер'иззу… это расстраивает его. Перевернувшись на бок и откинув назад влажные волосы, Сер'изз безыдейно думает об Астарионе, Кукулькане и лжи. Из-за разросшейся с годами трещины в голове у него нет привычки слепо доверять снам, и хотя он не хотел бы совсем напрямую перечить своему богу, его смущает, сколько внимания Кукулькан из снов привлекает к одному сак ц'уло'об. И еще этот Гнус… Тональ, как ни крути, тоже посланник богов, зверь, соединенный с человеком при рождении, и, несомненно, высшая воля направляет его речь. Вопрос только, чья именно. Потому что боги Сер'изза жестоки, но не тяготеют к бессмысленному кровопролитию. Им стоит дарить красивых белокожих конкистадоров, попирающих чужую землю, а крови несчастных людей жаждет только трещина в его голове. Но, кажется, он уже не уверен, что может так запросто отличить одно от другого. Устало прикрыв глаза, Сер'изз решает встать и выпить какао, пока новые тяготящие сны не утянули его в свои жаркие, душные объятия. Но он засыпает раньше, чем находит силы подняться. Ничего запоминающегося ему не снится. К вечеру, закончив с повседневными жреческими обязанностями – с побережья не в первый раз возвращаются раненые разведчики, и участие верховных жрецов важно и для поддержания их духа, и для принятия некоторых непростых решений лечащими их ах менами, и для обсуждения этих беспокоящих изменений с батабом и советом ах куч каб, – Сер'изз возвращается в дом одеться для ночи и застает Астариона за бритьем. Волосы у него на лице тонкие, бесцветные, так что застать его за этим можно не чаще пары раз за уиналь, но, по крайней мере, ему не приходится, как Сер'иззу, то и дело замечать и выщипывать одиночные волоски створками раковины. – Я хотел бы пригласить тебя сходить сегодня на праздник со мной, – предлагает Сер'изз, принимая от ученика кубок с горячим какао и усаживаясь в гамаке напротив немного передохнуть; несмотря на то, как все это не вовремя, он решил, что надо бы все же чем-то порадовать Астариона. – Памятуя о прошлом разе… м-м, пожалуй, я все же воздержусь, – но Астарион отвечает ядовито, придирчиво разглядывая свое тусклое отражение в гладком обсидиановом стекле, освещаемом золотящимся вечерним солнцем. – Сегодня не будет крови, только танцы, песни и октли. Ты не выходил несколько дней, и люди были бы рады увидеть тебя, – без обиды продолжает Сер'изз, любуясь тем, как остро заточенной обсидиановой же бритвой в форме полумесяца Астарион ловко, больше на ощупь убирает волосы с лица. – И все же мой ответ – нет, мой дорогой жрец. Сегодня я бы предпочел… отдохнуть в одиночестве. Так же, как и вчера, – Астарион потирает кожу над верхней губой и, кажется, остается доволен, – и третьего дня. – Жаль. Потому что я бы предпочел сегодня танцевать с тобой, – Сер'изз отхлебывает какао, пока Астарион, стараясь заново не вскрыть постепенно заживающую царапину, доводит до идеальной гладкости щеки. – Ты пытаешься настаивать, или мне это только показалось? – он приподнимает бровь, на мгновение бросив на Сер'изза взгляд через стол. – Нет, я не настаиваю, – Сер'изз качает головой и, подумав, отставляет кубок, поднимается и обходит стол, чувствуя, как Астарион, не прерывая своего занятия, боковым зрением следит за ним. – Но у нас еще есть время. Мы с тобой могли бы танцевать и иным образом, – обойдя Астариона со спины, он касается его шеи, запускает прохладную ладонь в ворот его рубахи; рука Астариона раздраженно вздрагивает, и он шипит, поминает испанского черта и гневно оборачивается. На его левой щеке вспыхнула новая царапина, сразу с выступившей кровью, и Сер'изз замирает, неотрывно глядя на нее. – Ты, верно, хочешь окончательно изуродовать мое лицо, чтобы никто, кроме тебя, и не взглянул на меня больше, – в алых глазах разыгралась всамделишная буря, но тон Астариона остается таким же обманчиво легкомысленным, как и все последние дни. – Нет, я этого не хотел, – чувствуя неприязненное, животное напряжение тела под пальцами, Сер'изз с сожалением убирает руку. Обычно его ужасно раздражает эта европейская привычка забывать об изначальной теме разговора, стоит произойти мало-мальски значимому отвлекающему событию, но сегодня дело не в этом. – Конечно, ты не хотел, – а вот раздражение Астариона все сильнее пробивается сквозь неплотную, хрупкую маску. – Но это всего лишь царапина. Они… имеют обыкновение проходить, – он прижимает пальцы ко все ярче наливающемуся кровью порезу и откладывает бритву, оставляет поверх нее руку, пока Сер'изз не возвращается в свой гамак. – Хотя теперь уж я точно не хочу показываться людям, – Астарион деланно улыбается и смотрит на него с неприятной искоркой в глазах. – Но у меня есть кое-что для тебя, мой дорогой, чтобы тебе не было сегодня без меня так скучно, – он аккуратно подтирает кровь указательным пальцем и неторопливо слизывает ее, фривольно задев нижнюю губу. – Она вкусная. Очень вкусная, – с удовлетворением произносит он и поднимается, уходит смыть кровь, остатки сбритой щетины и мыла из метля. Его спина настолько прямая, что, кажется, немного дрожит. Какое-то время безуспешно поборовшись с собой, со своими гневом и дикими, выскребающими ребра изнутри вайоб, Сер'изз неспешным шагом нагоняет его уже у бочонка с собранной дождевой водой; Астарион умывает лицо, и холодная вода капает с его рук в траву. – Ты раздразниваешь мой аппетит, – Сер'изз говорит сухо и прямо; его босые смуглые ступни – он одет лишь в шикольи и короткую юбку – касаются травы неслышно, как скользящие кольца змеи. – Тебе это не по нраву? – Астарион обтирает лицо; несмотря на холодную воду, его порез продолжает кровоточить, и в уже подступающих сумерках Сер'иззу хочется прижаться к нему губами, хочется попробовать этой теплой, выступающей каплями крови. – Всемогущему жрецу не нравится томиться предвкушением, обещанием и хочется получить все и сразу? – Да, – Сер'изз подходит близко, силой воли удерживая себя от того, чтобы, как животное, не вонзить пиритовые зубы в белую щеку с красным росчерком от бритвы. – Твоя честность обезоруживает, мой дорогой, ты знаешь? – Астарион все так же деланно приподнимает бровь – и снова отворачивается к бочонку и плещет водой на лицо. – Да, – повторяет Сер'изз, касаясь раскрытой ладонью его спины через рубаху. Ведет ей выше, проводит пальцами по голой шее под недавно остриженными кудрями и нежно, как играющий с котятами мягколапый ягуар, захватывает горло. Под большим пальцем оказывается сладкая, ноющая выпуклость оставленного его хец'-набом шрама, указательный поддевает гладко выбритый подбородок. Теплое вечернее золото сменяется кроваво-красным закатом. Он не знает, как это произошло так быстро. Желание плоти больше не медленно изнуряет его тело, а охватывает мгновенно и сильно, как пожар занимается от росчерка молнии – черным обсидианом по белоснежной коже. – Но не буквально обезоруживает, – острие медного ножа упирается снизу в ребро ладони; Сер'изз разрешил Астариону оставить его себе, раз так ему спокойнее, и теперь тот не боится им воспользоваться. Впрочем, Сер'изз тоже не боится этого. – Я уже единожды – чего, на мой взгляд, вполне достаточно – сказал, чтобы ты не трогал меня здесь. Так что отойди, или, я обещаю, тебе будет неприятно, дорогой. – Кровь запачкает одежду, – без эмоций констатирует Сер'изз, прижимаясь к его спине и еще плотнее стискивая шею. – А ее непросто отстирать, ты знаешь? – О, я знаю, – Астарион явственно ухмыляется, и через мгновение острая боль всполохом проходится по голому предплечью Сер'изза от запястья до локтя; медное лезвие вскрывает плоть не хуже, чем волокнистый лист метля, и она сочится так же, только красным, а не прозрачно-зеленым. Собственная боль подогревает Сер'изза ничуть не меньше, чем чужая; его рука рефлекторно дергается от грубого поверхностного надреза, но пальцы только сильнее вжимаются в горло Астариона. – Кровь хороша, чьей бы она ни была, – он сдержанно шепчет в порозовевшее ухо, и его невозможно взводят все эти острые ощущения. – Попробуй ее. Прикоснись… и ты поймешь, что я не хочу тебя обидеть. Просто… невозможно остановиться, – он медленно обводит большим пальцем свежий, еще с твердой корочкой шрам, и Астарион не хочет играть по его правилам, но интерес и искушение в нем так сильны. Он начинает с запястья, касается пореза кончиками пальцев левой руки. Может показаться, что несмело, но нет – изучающе. Ведет дальше, и Сер'изз вздыхает от того, как это интимно, приятно и немного больно. – Сильнее. Раскрой его, – он продолжает шептать, вжатыми в горло пальцами чувствуя, как у Астариона учащаются и дыхание, и сердцебиение. Потому что это то, чего ты хочешь, да, мой дорогой? Астарион нажимает уже грубее, вдавливает в разрез отросшие ногти, и Сер'изз ахает от ноющей боли, охватывающей его подрагивающее от возбуждения предплечье и ползущей выше. – Вот это чувство, – но он говорит так тихо, накрывая другой рукой живот Астариона и еще ближе прижимая его к себе. – Чистое, незамутненное. В нем нет силы и слабости, нет господ и рабов. Только кровь. Только плоть. – Это то, что ты чувствуешь? – сипло шепчет Астарион, плотно цепляя ногтями самое мясо, и под пальцами Сер'изза так быстро колотится толстая жилка на его шее. – Каждое мгновение, – откровенно делится он, и дыхание удерживать все сложнее, когда Астарион сует окровавленные пальцы в рот и медленно, пробуя, обсасывает, и его кадык мягко двигается под ладонью. Сер'изз поглаживает его шею и рассеченную щеку, опускает другую руку ниже и сминает мягкую юбку между его ног, и Астарион откидывает голову ему на плечо, позволяя трогать себя везде, и часто, глубоко дышит. – Дай мне еще… – он как-то невнятно просит и отнимает руку Сер'изза от своего горла, но только чтобы развернуть ее порезом к себе; Астарион приникает к нему губами, слизывает кровь, а Сер'изз отводит запахнутый край его юбки, запускает под него ладонь и несильно сжимает уже набухающий член и мягкую мошонку. – Ах кин, – от звука чужого голоса они вздрагивают оба, и Астарион, чувствует Сер'изз, сразу напрягается всем телом. – Ах кин, вам следует уже начать готовиться, – неслышно подошедший послушный ученик, немного, по-юношески смущаясь, почтительно прикладывает скрещенные запястья к груди. – Я буду позже. Иди пока один, – Сер'изз медленно двигает рукой под юбкой Астариона, ласкает и гладит его член и нежные, чуть подтянувшиеся яйца и успокаивающе обнимает его за плечи. – Но… вам нужно будет еще одеться, – ученик явно не хочет перечить, но все же робко напоминает о своих обязанностях. Впрочем, Сер'изза это мало волнует: он чувствует, как Астарион быстро расслабляется и даже более того, сам едва ли не демонстративно прижимается к нему. – Ты думаешь, я не в состоянии одеться сам? – саркастически спрашивает Сер'изз, не прекращая нежно дрочить Астариону под юбкой. – Иди. – Да, уходи, – неожиданно на ломаном майяском говорит Астарион, и Сер'изза отчего-то возбуждает это; он прикусывает порозовевшее ухо, уже не смотря, как мальчик безропотно оставляет их. Это интимно – желание Астариона остаться с ним, и Сер'изз наконец берет его за гладко выбритый подбородок, разворачивает голову и проводит языком по свежему, восхитительно нечаянному порезу. В мире не так много вещей, не отражающихся в зеркале Тескатлипоки, но этот вкус, это ощущение – одна из них. Кровь у Астариона холодная, как у мертвеца, кисловатая, как острие медного кожа, и чуть горчащая на языке, как перебродивший метль. – Он – Касадор – иногда показывал меня так, – Астарион вдруг говорит это со странным спокойствием и одновременно каким-то злым, сбивающимся возбуждением, – своим близким друзьям. Он бы показывал всякому, кто был бы не прочь посмотреть, если бы была возможность, но даже ему не хотелось переходить дорогу инквизиции. Но в самом близком кругу – о, ему нравилось показывать, трогать меня, демонстрировать, насколько я принадлежу ему. Правда, он никогда не хотел… возбуждать меня в те моменты. Не знаю уж, понимал ли он, что все равно не сможет, или просто не хотел, чтобы какие-либо его прикосновения были приятными. – Я знаю, – Сер'изз тоже интимно прижимается лбом к виску Астариона, желая выразить симпатию; он думал о том, как Астарион иногда замирал и весь подбирался рабской привычкой, и было несложно прийти к определенным выводам. – Знаешь – и все равно делаешь так же? – а Астариона как будто охватывает какое-то безразличие, и он бездумно водит пальцами по горящей от поцелуя его ножа руке Сер'изза. – Так же? – а Сер'изза это удивляет, но не то чтобы слишком. – Я делаю тебе хорошо, я хочу любить тебя, хочу наслаждать тебя своей рукой, и такие мелочи, как нужда идти в храм, рожающие жены и умирающие старики или падение х бууц' ек' с огненным хвостом на город… – он еще раз проводит по порезу на щеке Астариона языком, собирая выступившую кровь. – Почему ты думаешь, что я когда-либо буду делать что-либо, как Касадор Зарр? – Потому что он был всем, что я знал последние двенадцать лет, – Астарион так же безразлично дергает плечом. – Всем моим миром. А теперь весь мой мир – это ты. Звучит почти… романтически, но так это представляют себе лишь тираны, сменяющие друг друга, пока народ бедствует. – Нет, – возражает Сер'изз, – это звучит скверно. Потому я и хотел, чтобы ты сегодня провел время на празднике, с другими людьми. Но, – он целует бледную щеку Астариона, мягко потягивая ладонью его уже совсем твердый маленький член, – ты все равно считаешь, что я тиран? Почему? – Потому что я злюсь, – Астарион вздыхает, притираясь к Сер'иззу бедрами и определенно чувствуя ими его тоже привставший и поднатянувший юбку член. – Потому что ты понимаешь, что я чувствую, но не даешь мне еще самую малость свободы. – И какую же самую малость еще ты хочешь, ненасытное существо? – Отпусти меня, – Астарион просит, и прикрывает глаза, и негромко ахает, пока Сер'изз ласково мастурбирует ему и вылизывает его щеку. – Отпусти меня на любой испанский, португальский, какой угодно корабль, и ты знаешь, я сильно постараюсь увести их подальше отсюда. Пока вы не закончили с Касадором, мой интерес здесь не меньше вашего. – Отпустить тебя… прямо сейчас? – а Сер'изз еще раз тесно проводит рукой по его члену вперед и назад – и мягко пережимает у основания, улыбаясь, касаясь губами бледной щеки. Не один же Астарион умеет играть в эти соблазняющие игры. И хотя чувствовать, как все его существо жаждет согласиться, а разгоряченному телу так нужна разрядка, не доставляет Сер'иззу удовольствия, само то, что Астарион на какие-то мгновения задумывается, прикусывая губу, все-таки приятно задевает присущее ему самолюбие. – Или сначала все же трахнуть? Чего ты сейчас хочешь? – он сжимает пальцы плотнее и касается языком уха, обводит чувствительную раковину. – Я могу поставить тебя на колени прямо здесь, – его собственный член дергается, и Астарион, безусловно, чувствует и это. – Хочешь сделать это метафорически?.. Как свободный человек – белого завоевателя? – он мягко, томно смеется; его бедра такие горячие и манящие. – Нет. Как вайоб… Дух… демон, животное, – Сер'изз пытается передать смысл этого слова на испанском, и хотя тонкости ускользают, так ли они нужны сейчас, когда понимание между ними выходит на уровень понятного любому существу языка тела? Так что он только медленно и сладко надрачивает маленький член парой движений – и снова туго пережимает у основания. – Но потом мы поговорим, – с выдохом сквозь зубы ломается Астарион, пытаясь толкнуться ему в руку, и Сер'изз повторяет за ним эхом: – И потом мы поговорим. – Только все же пойдем в дом, – а в голос Астариона снова возвращаются сладкие, приторные интонации, – снаружи слишком много глаз и ушей для того, что я хочу тебе показать. Астарион развязывает юбку сразу на пороге, оставляет ее лежать на полу и завлекает Сер'изза в темноту дома своими стройными белыми ногами. Рубаху он снимает уже в комнате, так и не поворачиваясь и чуть ли не первый раз с их знакомства обнажая спину, подставляя ее тускнеющему закатному свету из окна, и Сер'изз останавливает его, касаясь ладонью между лопаток. – Я сломаю каждый его палец за это, – негромко говорит он. – Почему ты до сих пор этого не сделал? – так же негромко и вдруг серьезно спрашивает Астарион, не оборачиваясь и позволяя трогать свою спину так, словно именно за этим, невинным и странным, они пришли сюда. – Он еще не готов, – Сер'изз водит пальцами по строчкам шрамов, по знакомым буквам, не разбирая слов. – Сначала мучение одиночества, телесной слабости и истончающейся надежды на дне колодца очистит его дух, и тогда его тело будет готово для Кукулькана. Здесь не нужно торопиться. Когда пройдет достаточное время, это будет только лучше… можешь мне поверить. – О, его дух ничто не очистит, уж в этом можешь ты поверить мне. Но мне нравится сама идея. Вы, майя, знаете толк… – Астарион вдруг замолкает и резко меняет тему. – Почему ты считаешь, что это… то, что он сделал, плохо? Я имею в виду, ты сказал, что Касадор ничего не понимает в боли, когда трогал мои шрамы, но, знаешь, он делал это раскаленным ланцетом, и это было очень, очень больно. – Это плохо, потому что в боли нет ничего красивого в том понимании красоты, какое использует обыкновенный человек, – немного обдумав слова, отвечает Сер'изз. – Невозможно слушать и понимать хорошие стихи в то же мгновение, в какое тебя колотит от боли. Боль – это не поэзия, а занятие любовью, – он ведет открытой ладонью вдоль позвоночника Астариона, лаская бледную кожу. – Желание. Единственно необходимое движение. Экстазис. Ничего красивого для чужих глаз. Сонеты же нужно читать возлюбленным юношам и девушкам, а не портить ими бесценную плоть. – Так, как ты… обычно говорят насильники, а не любовники, – замечает Астарион, но не отстраняется. – Желание и экстаз во всем этом принадлежат только кому-то одному. Я понимаю это… и у меня встает на это, но давай не будем притворяться, что мы с тобой так уж лучше Касадора. – Это может быть и по-другому. Но бывает и так, – отчасти соглашается Сер'изз. – Но даже тогда вайоб, порождающие и приносящие боль, не нуждаются в таких… человеческих вещах, как унижение и утверждение власти. А если человек не в ладу со своими вайоб и причиняет другим боль из-за собственных обид, слабостей и страхов… чьи-то чужие вайоб могут выследить его по гадкому цивилизованному запаху. И за каждую букву, – он обводит одну ногтем, – оставить тебе новые, хорошие воспоминания о том, какой боль должна быть. – Не могу дождаться, – без настоящего восторга говорит Астарион. – Но пока это только обещания, давай лучше трахнемся. – Да. Встань на колени, – Сер'изз мягко кладет ладони на его плечи. – Ну, мы же не будем трахаться на этом ужасном полу, когда рядом такой удобный гамак? – голос Астариона полнится иронией, он поворачивает голову, и густые вечерние тени очерчивают его грустный профиль. – Гамаки для людей, но я не вижу здесь людей. А вайоб не нужны цивилизованные вещи вроде гамака или масла ауакатля. На колени, – повторяет Сер'изз, без жалости сильно надавливая на его плечи. – И отчего только, когда этакие слова слетают с твоих губ, у меня становится только горячее между ног, мой дорогой? – шепотом спрашивает Астарион – и слушается, и чуть вымученно вздыхает, опустившись на колени, потому что колкие зерна известнякового саскаба впиваются в его нежную кожу. Сер'изз знает, как это больно, и ему будет больно тоже, но это то, что им нужно. Он развязывает юбку, снимает шикольи и опускается к Астариону, успокаивающе гладит его спину и плечи перед тем, как надавить между лопатками, заставляя еще склониться и встать на четвереньки. – Ниже, – не останавливаясь, Сер'изз продолжает давить, крепко взяв Астариона за бедро, пока тот не припадает на локти, и так и зажатый в его руке медный нож с шорохом саскаба не проезжается по полу. Мягковатым, но довольно возбужденным членом Сер'изз вжимается в голые ягодицы, устраивает его лежать в теплой ложбинке между ними, и Астарион раздраженно хнычет, переступает ногами, пытаясь не то избавиться от боли в коленях, не то прижаться плотнее и потереться. Сер'иззу тоже хочется, чтобы он потерся, хочется наскоро надрочить себе, оттянуть член и войти в него, но и сами неудобство и раздражение отчего-то взводят его непомерно. И, оставив Астариона пусть и вооруженным, но почти что беззащитным, недовольно ерзающим, с выставленным кверху белоснежным, чуть розовеющим задом, он все же отступает назад и наклоняется, раздвигает нежные ягодицы и проводит между ними языком. Астарион высоко и податливо стонет сразу, наконец прогибаясь так, как надо, шире расставляя ноги, и Сер'изз, лизнув его упругую потную промежность, еще раз проходится по сжатому розовому входу снизу вверх, чувственно вылизывает его, пока он не становится чуточку расслабленнее и мягче, пока Астарион не заходится во вздохах, а его член, как чувствует Сер'изз, просунув руку между бледных бедер и взяв его в ладонь, не встает почти болезненно твердо. У него самого тоже уже крепко стоит, так, что едва голова не кружится от накатившего желания, и, отстранившись и переступив на коленях – каждое отдельное зернышко саскаба обжигает, вдавливаясь в кожу, – он тщательно облизывает два пальца и разминает ими вход, тесно погружая внутрь то средний, то указательный, хоть еще немного смазывая и раздрачивая мягкий зад. Астарион подается навстречу и разок несдержанно всхлипывает: его коленям больно, ему самому хочется, проникающие по одному влажные пальцы дразнят, надавливают, но не приносят того самого, нужного ему удовлетворения для быстрой разрядки, даже несмотря на то, что Сер'изз дрочит ему, двигая шкурку и мягко размазывая выступающую смазку и по тугой головке, и дальше по стволу, чтобы самым естественным, задуманным природой образом было еще более приятно, еще более томно. О нем самом природа не так позаботилась, поэтому он пару раз щедро сплевывает в руку, вытащив из Астариона пальцы, и только смочив член слюной, вдавливает его между ягодиц, в натужно сократившийся, такой манкий и желанный зад. Розовая каемка приоткрывается, и Астарион ахает, прерывисто стонет, когда влажная и налитая бронзово-темная головка туго, но так естественно погружается внутрь; у Сер'изза тоже срывается удовлетворенный стон, когда узкая, нежная дырка наконец сжимается на его члене, когда он через силу вводит его еще поглубже, в такое тесное нутро, будто у них вовсе никогда ничего не было, и еще мягко поднатягивает за стройную ляжку. Горячий зад сильно пульсирует и сокращается, достаточно растянутый небольшим членом, и Сер'изз сперва двигается неглубоко, но быстро забывает о человеческих нуждах от этого славного, суховатого и тупого до сладкой тошноты трения, давая своим вайоб поддаться примитивному вожделению и больно, до шлепка натянуть прекрасного белого чужака на член. Ему не хочется вытаскивать, и он так и трахает Астариона, почти не вынимая, еще и накрывая, сжимая ягодицы и разводя их шире, так, чтобы жесткие волосы на его лобке покалывали чувствительную растянутую дырку. Смуглые, словно отлитые из бронзы руки хорошо, хозяйски смотрятся на белой, как высветленная солнцем кость, коже; Сер'изз впивается в нее ногтями, оставляя красные, едва не кровоточащие полумесяцы, и, двигаясь, царапает нежный зад, и под его пальцами вспыхивают темные, насыщенно-розовые дорожки сорванной кожи. Астарион стонет, запрокидывает голову и прогибается в спине, как молодой танцовщик – не хватает только частого ритмичного позвякивания медных колокольчиков, – так туго принимает в свою ярко-розовую дырку весь его член и возбужденно сгребает саскаб, обдирая ладони и колени. Сер'изз не выдерживает и хватает его за волосы, вдавливает щекой в наспех подставленное предплечье, наваливаясь и ускоряясь, собачьими толчками покрывая его, полностью владея им. Ногти соскользнувшей на бедро руки оставляют новые царапины, а пальцами Сер'изз сжимает кожу так, что потом на ней расцветут ярко-красные синяки. Саскаб дерет, ссаживает кожу на коленях и ступнях, Астарион ноюще стонет и податливо раскачивается под ним, и член тесно скользит в его розовой дырке туда и сюда, но спустя еще пару минут она наконец постепенно, расслабленно раскрывается, и такое горячее трение сменяется не менее тупой, сладкой и желанной долбежкой в мягкий, доящий его зад, такой, что яйца легонько подтягиваются и так приятно и самую-самую чуть, так, как надо, больно шлепаются о нежную промежность. – Ты… само совершенство, – Сер'изз сбивчиво бормочет то ли на майяском, то ли на испанском, натягивая Астариона одной рукой и запуская вторую ему под живот, обхватывая и быстро сдрачивая его твердый, влажный член. – Я очень хочу… чтобы ты кончил… – оставив его бедро, он тянется и сгребает в кулак кудрявые волосы, дергает Астариона на себя; медный нож звякает, прокатившись по саскабу, Сер'изз ставит Астариона на колени и, рукой заправив ему поглубже и не вынимая, трахает его так, жестко и не слишком быстро, уткнувшись носом во взмокшие кудри, а ладонью, напротив, торопливо дрочит и подергивает его член. – Я хочу, чтобы ты кончил, моя радость, – он впивается пиритовыми зубами во вспотевшую шею, почти чувствуя частое биение крови под кожей, быстро потирает напряженную головку, гоняя по ней нежную кожицу, и Астарион громко стонет, вслепую хватается за его бедра, не то останавливая, не то подтягивая к себе, а через несколько мгновений мягкая дырка часто и сильно сокращается, и по пальцам Сер'изза наконец течет терпко пахнущая сперма. И тогда он все же останавливается, уже медленнее поглаживая изливающийся член и наслаждаясь тугими сокращениями стенок, так хорошо сцеживающими его собственное семя. Ему требуется всего пара-тройка движений бедрами, и сладкое напряжение члена переходит в быструю, необходимую разрядку; Сер'изз ахает, вжимаясь в Астариона, и его член так приятно подергивается, наполняя расслабившуюся дырку пресной горячей спермой. Она еще немного подтекает наружу, когда член опадает, и Сер'изз вытаскивает; Астарион все так же часто, глубоко дышит, отзываясь на это слабым удовлетворенным стоном. – Я могу простить тебе мои зад и колени, но то, что ты собрался стереть мое лицо об этот сраный пол… – он выдыхает, еще отходя от сильной разрядки, и Сер'изз смеется. – Я никогда не изуродовал бы твое красивое лицо, – по-своему отвечает он и чуть разворачивает Астариона к себе за подбородок, прижимается губами к уже подсохшему порезу на его щеке. Сгущающиеся сумерки давят на него так, что нечем дышать. Проникновенный голос его тоналя ввинчивается в виски. – Закуска сегодня хороша, ахау, но ты еще голоден. Возьми больше. Убей его. Сер'изза мутит, он тянет время и оставляет еще пару поцелуев на лице Астариона, зная, что тот ничего особенного не чувствует – за тридцать тунов хорошо учишься маскировать даже мгновенно происходящие изменения – и уж тем более не слышит этого въедливого голоса, не видит длинных мохнатых лап, высовывающихся из-за сундука в углу и намертво пригвождающих крышку. – Убей. Его. Единственная потребность, такая же сильная, как предельный плотский голод до пищи и воды, болезненным спазмом сводит внутренности. Сер'изз еще как будто осознает ее, но так же тупо, как мазама, с бессмысленной осторожностью подступающий все ближе к охотнику на маисовом поле. Догадывается ли тот тоже животным чутьем, что сейчас умрет, когда его так манят спелые, выглядывающие из хрустких листьев початки? Его собственный медный нож так близко, и он имеет на него куда больше прав, чем какой-то сак ц'уло'об. Одного плавного, змеиного движения достаточно, чтобы взять его, и Сер'изз двигается быстрым рывком, толкая Астариона в сторону. Тот, вечно напряженный, реагирует за мгновение до этого и удерживает равновесие, сам торопливо тянется к ножу, но ему, не окутанному вокруг черепа и груди безумием, совсем чуть не хватает скорости. Зато удар локтем приходится в лицо Сер'иззу так резко и ослепляюще больно, что его рука невольно уходит в сторону в попытке не упасть, и он даже не задевает белой кожи на стройном боку. – Убей его! Убей его! УБЕЙ ЕГО! Крашеный белым саскаб разлетается в стороны из-под соскользнувшей ступни Астариона, но он поднимается быстро, куда быстрее, чем может среагировать Сер'изз. Едва сосредоточив поплывший от удара взгляд, Сер'изз хватается за единственно видимую белую ногу, за узкую лодыжку, с силой дергает на себя, и Астарион ахает, падая на руки, но, кажется, все равно ударяясь лицом. Теперь только перерезать сухожилия над пятками, одно и другое, и можно будет уже никуда не торопиться. – УБЕЙ ЕГО. УБЕЙ ЕГО. УБЕЙ ЕГО. Сер'изз прижимает лезвие к коже – с силой вдавить и полоснуть, – его взгляд, его движения подчинены единственному позыву, как животному инстинкту, заставляющему тупую индейку идти на гортанное курлыканье прильнувшего к дереву мальчишки, его зацикленные мысли мечутся куда быстрее, чем у здорового человека. Это правильно, это несправедливо, этого хочется, без этого больно, это правильно, без этого сводит в груди, нечем дышать, в ребрах остро колет, это правильно, это несправедливо, это… …нельзя перерезать жилы больному щенку, когда тебя окружает здоровая стая. Сер'изз рычит, кричит и, едва мазнув по коже, оставив красную царапину, вбивает острие ножа в саскаб. О, как это больно, до крика больно, легкие горят огнем, под грудью проходит острейший спазм, и перед глазами все мутится, ему нужно, нужно попробовать чужой крови прямо сейчас, он сдохнет, если не сделает хотя бы глоток. Цепкие мохнатые задние лапы обвивают шею, с силой придушивая, длинные пальцы забираются под веки, оттягивая их вверх и вниз, вцарапываясь в глазные яблоки и заставляя смотреть. – Ну же. Ну! Ты хочешь этого, ахау. Брось сопротивляться. Режь. Режь, режь! Это так сладко. Куда слаще, чем любить его! Ты знаешь, ахау. Давай. Режь. Я с тобой. Я здесь. Режь же. Режь! Сдавленный звук, вырывающийся у Сер'изза, не похож ни на крик, ни на рычание, ни на плач, ни на стон и похож на все это разом. Его рука трясется, вбитый в саскаб нож ходит ходуном, а Астарион наконец приходит в себя – все происходит так быстро, все мысли проносятся в голове, все слова звучат в ушах Сер'изза как в одно мгновение – и, дернувшись, соскользнув ногой по руке, бьет его пяткой в скулу, выворачивается, и смуглые пальцы через нестерпимую, горящую боль хватают только воздух. Вот и все. Кончено. Сер'изз всхлипывает, почти не осознав удара, взведенный до предела и брошенный своим тоналем, и не испытывает ни горя, ни радости. Только неудовлетворенная трещина, изуродовавшая его больной мозг и раскрывшаяся, разросшаяся вниз до самой пылающей груди, истекает едким соком и переваривает его плоть. Но раздавшийся совсем рядом шорох все равно заставляет его резко, полуслепо задрать голову, тверже ухватиться за рукоять ножа; он безумен, но не беззащитен. Астарион почему-то до сих пор не поднялся и так и сидит в дверном проеме, опираясь на руку, обнаженный, испуганный и решительный, и под его двинувшейся красивой стройной ступней шуршит саскаб. Он не уходит, даже когда Сер'изз смотрит прямо на него, даже когда выплеснувшаяся из его трещины кровь снова окатывает его с головой, когда один, другой, десяток и сотня черных обезьяньих пальцев хватаются за дверной проем с той стороны, когда гибкие губы касаются самого мозга, и проникновенный голос нашептывает ему прямо внутрь головы, внутрь его существа: – Ну же. Он хочет тебя, ахау. Он такой особенный, такой нежный. Вся его жизнь привела его сюда. Он хорошо смотрелся на твоем члене, ахау, и еще лучше будет смотреться на твоем ноже. Ну же. Ну же… – Уходи, – выдавливает из себя Сер'изз, невольно поднимая руку с ножом и снова вбивая его в саскаб, чуть ближе, чуть желаннее. – Уходи сейчас. – Он никогда не делал этого для меня, – до невозможности раздражающе и медленно произносит Астарион. – Касадор, – он произносит имя тяжело и низко, а Сер'иззу хочется взвыть от того, насколько же он не понимает. – Уходи-уходи-уходи, – он и вправду почти воет, уже едва чувствуя свою возящую ножом в саскабе руку, и его тошнит от боли. – Ты… справишься. Справишься с этим, маленькая бусинка, – а Астарион вдруг говорит неожиданно, и все его нежное, такое желанное тело осторожно подается навстречу. – Дай-ка мне помочь, – он протягивает ладонь, и Сер'изз без единой мысли взмахивает ножом, глубоко вспарывает поперек его предплечье, но через мгновение зашипевший Астарион уже пребольно выкручивает его запястье, заставляя пальцы разжаться. – Вот так, бусинка, – он сперва отшвыривает нож в угол, а потом отпускает Сер'изза, обхватывает свою порезанную руку, – так будет куда как лучше. Но лучше, разумеется, не становится. Только хуже. Лишенный ножа, Сер'изз оказывается безоружным перед воем расползающейся по телу трещины, сводящей руки, выкручивающей пальцы и рвущей ноющую гортань, он впивается ногтями в собственные плечи, сгибается и болезненно, хрипло стонет, а его мысли так и мечутся. Нужно проползти за ножом, не нужно, ты можешь задушить его, замолчи, тебе нужна кровь, чтобы дожить до утра, тебе нужна его кровь, замолчи, тебе нужно вернуться в храм, ты должен принести Кукулькану его сердце, тебе нужна, нужна кровь, горячая, соленая, сладкая, замолчи, замолчи. Может быть, он произносит что-то из этого вслух, может быть, нет, но теплая, содранная об пол ладонь все равно касается его сведенного плеча. – Ш-ш. Это пройдет, бусинка. Это ведь всегда проходит? – Астарион явно хочет звучать увереннее, чем себя чувствует, но вместо этого звучит так, словно вряд ли понимает, что вообще здесь делает. – Знаешь, ему и в голову не приходило… хоть раз постараться защитить меня от того, что у него внутри. В этом большая разница между вами, моя маленькая бусинка, – сквозь темно-красную, охватившую разум и сузившую зрение до предела пелену Сер'изз чувствует, как Астарион осторожно пытается его обнять, неловко и неумело. Он, должно быть, никого еще не обнимал так, не чувственно, не подчиняясь своему телесному голоду, и у него выходит из рук вон плохо, потому что Сер'изз сидит так неудобно и вовсе не собирается ему помогать. Так что, явственно испытав раздражение, Астарион просто сам садится рядом, берет его под грудь и силой укладывает боком себе на колени, накрывает сверху рукой. И почему-то так дышится легче, хотя какой-то вымученный детский плач все еще сковывает горло. Никто не обнимал так Сер'изза тоже, даже мать, любившая его, опасливо сторонилась его в подобные, пусть и не такие еще острые моменты, и только напоминала ему сдерживать себя, скрывать свои желания, потому что люди не понимают воли богов, но однажды обязательно придет время, когда он узнает, как ей распорядиться. И вот с тех пор минуло больше двух десятков тунов, и временами он даже был уверен, что знает. Но он понятия не имеет, что делать с тем, что белый человек, чьего тела, чьих плоти и крови он так жаждет, сейчас скованно и непривычно для них обоих обнимает его. – Если быть честным, я не помню никаких песен, которыми бы меня утешали родители. Все как-то… стерлось. А обыкновенное каталонское пение у меня всегда выходило из рук вон плохо, я и не певчий, и не верный католик, хотя Касадора иногда и веселило одевать меня служкой на своих извращенных приемах и заставлять исполнять фроттолы… Но будет о Касадоре. В конце концов, весь свет не сходится только на нем, – Астарион явно болтает, чтобы скрыть нервозность, но в целом Сер'иззу все равно. Он прикрывает глаза; его всего трясет, и в этом состоянии он точно уже не способен взять нож и вскрыть им все еще такое желанное мясо. Раньше ему нечасто бывало настолько плохо: он никогда в самом деле не отказывал себе, и само знание, что рано или поздно он насытит свою frustratio, сглаживало и успокаивало боль. Сейчас же он не чувствует ничего, ни уверенности, ни предвкушения, ни желания, только тупую агоническую пульсацию вывернувшей все его тело трещины, он ощущает себя животным, ослепшим от боли, забившимся между корнями деревьев, припавшим распоротым животом к сладкой подгнивающей листве. Отнесенное на самый край его существа сознание сосредотачивается на примитивном выживании, сохранении рассудка, он не планирует свою жизнь дальше, чем на один вдох вперед, и дышит глубоко, пока все тело колотит от озноба. – Когда за тобой придут сегодня, я выставлю их прочь, – негромко говорит Астарион. – Иначе ты же перегрызешь их всех, мой дикий вайоб, – он нервически смеется. – А мне еще нужно, чтобы другие воспринимали тебя в здравом уме. И кстати… хотя я не думаю, что ты можешь это оценить, но тебе сильно повезло встретить человека, который знает, что ты сейчас чувствуешь. Когда ярость уходит, остается только тупая звенящая пустота. И ты сейчас выглядишь так же, как я в свои плохие дни, мой дорогой. Но мы переживем это. – Я все еще хочу убить тебя, – бормочет Сер'изз, и Астарион усмехается, аккуратно прибирает его выбившиеся из косы волосы. – Ш-ш. Я знаю. Это выжжет тебя дотла, но на пепелище нечему гореть, и будет уже не так больно. А пока постарайся ни о чем не думать, моя радость. Может быть, тебе даже повезет заснуть. Сер'изз не думает, что ему сегодня хоть в чем-то повезет, но, как говорят католические богословы, человек предполагает… Вечерний лунный свет просачивается в оконце, оставляет широкую полосу на белом полу, но ее перекрывает тень Кукулькана, опустившаяся на город. Перечить своему богу и своей природе сложно, будь ты хоть двадцать раз самозваным ахау, и они напоминают о себе каждодневным присутствием, тенями, мыслями, проникновенными голосами за спиной. Он не справлялся с этим раньше и не уверен, что справится сейчас. Зерна саскаба пребольно впиваются в бедра, и ободранные ноги затекают, кожу липко стягивают собственные кровь, холодный пот и сперма, и обнимающая его рука Астариона тоже вся в крови, но Сер'иззу не хочется шевелиться. Ему ничего не хочется, только тупой голод требует укусить пальцы, которыми Астарион невесомо перебирает его жесткие волосы у лица. Может быть, он сделает это позже. Может быть… Поздняя тишина с раздающимися вдалеке музыкой и голосами давит так, что хочется кричать, но сил даже шевельнуть языком у него нет. Утро наступит нескоро.