Молодость всё простит

Боль в башке такая, словно затылок в следующую секунду раскрошится, как догоревшие дотла останки, а из левого виска посыпятся гвозди, которые каждый новый удар сердца вдалбливает в тонкую кость. Проломил бы кто молотом череп, да только Рёмену в жизни так не свезёт: не прикончат, как бешеную суку, ни за один удар, ни за два, ни даже за десять — как выяснилось, весьма живучий. Либо в действительности его по-настоящему никто убить и не пытался. Физически. Гораздо интереснее иметь дело с живым трупом, но никак мечта не осуществляется — превратить зарывшегося пацанёнка в нечто податливое и приструнённое, послушное тело, которое будет угождать, а не сопротивляться. Сукуна ухмыляется, чувствуя, как на пересохших губах лопаются трещины. Слизывает с них проступившие капли крови, закидывая в глотку очередную таблетку суматриптана, — заебательский вклад в разложение печени. Последние пару месяцев мигрень беспокоит всё чаще. И не легчает, пока все слёзы не вытекут в момент выворачивания желудка наизнанку. Как у псины Павлова: условный рефлекс на сдавливающую череп боль, и так же капают слюни с опухшего ебала. Никакого приятного аппетита. И это роскошь — избавиться от неё. Желание на падающую звезду — чтобы, когда дышит, не болели рёбра. На пятилистный клевер — не блевануть однажды прям на баскетбольной площадке. На День Благодарения — чтобы кость от индейки застряла в горле, и не успели откачать. Сукуна скалится: какой же бред иногда проникает в черепную коробку. Но ничего необычного, так бывает. Особенно когда подтекает фляга, и из продырявленного отверстия наружу показываются мозги. Сверлит, сверлит и сверлит. И к повреждённому месту липнет всякая зараза. Выедает сладкие внутренности ненасытным червём. Паразитом ползает по просторам сознания, прогрызая границы, как будто за ними есть что-то, кроме боли и говна. Однако он всеяден, этот паразит. А токсины его забивают разум слоёной массой. Больше похоже на лепестки: отрывай по одному и узнаешь, какая паршивая мысль начнёт нарывать следующей. Как гнойная рана от занозы, засевшей в сознании, только собственный иммунитет против этого никакие антитела не вырабатывает. Даже скопления лейкоцитов на поражённом участке нет. Нечто неидентифицируемое. Ошибка. Как и само существование Рёмена. Однако Сукуна предпочитает называть это погрешностью. Крайне удачным стечением обстоятельств. Если все вокруг его ненавидят, значит, он уже существует не бесполезно. Если хотя бы двое из этого уебанского сброда не считают его за кусок дерьма, то у него нет причин отвечать людям те же. Разве что, потехи ради. И в целом-то терпимо. Становится. После того, как съеденный в обед кусок пиццы стремится по пищеводу обратно к глотке. Какая удача — не пришлось пихать себе пальцы в рот, чтобы быстрее изблеваться, истечь слезами и потом, потому что невыносимо уже от этих строительных работ в башке. Заебало. Умыв лицо ледяной водой, настраивается на первую в сезоне тренировку. Боль отпускает медленно, но Сукуна полагает — моментально. Как легко избавиться от неё и как поразительно: достаточно просто смыть её в раковину вместе с желудочным соком, словно она не более симптома отравления. Ни в коем случае не последствие и, Боже упаси, не наказание за своенравность. Начинает перебирать даты всех грядущих игр с конца сентября по начало июня, чтобы отвлечься, — Нанами лично раздал расписание и состав команд на отборочных каждому в руки ещё в первый день, — и снова скалится. Только на этот раз от предвкушения. Последний учебный год обещает быть куда более кровавым, чем все предыдущие. — Парни там на площадке суетятся, — доставая из своего шкафчика бутылку с водой, произносит Чосо. В неловкости переминается с ноги на ногу. — Папа Кенто хочет тебя обратно капитаном сделать. Сукуне нравится, что он никогда не задаёт лишних вопросов. Даже если очень хочет спросить, от кого Рёмен уже успел получить по ебалу — разошлись всего на два часа, — и как собрался тренироваться, когда минутой назад блевал хлеще пережравшего водки подростка. — Ассоциация меня и Папу нахуй из баскетбола вышвырнет, если я снова стану капитаном, — отвечает, вытирая лицо полотенцем. — Ну, походу, он договорился, — пожимает плечами Чосо, отвинчивая крышку пластиковой бутылки. Протягивает воду Сукуне. — Да и капитан из тебя лучше, чем из меня. — Да нихуя, — благодарно кивает, запивая вторую таблетку суматриптана: первую из желудка благополучно выкашлял. — Хуя. Рёмен усмехается. В то, что Нанами договорился с Ассоциацией, ни за что не поверит, ведь инцидент позапрошлого года до сих пор выжжен в памяти клеймом. В целях самозащиты ненамеренно сломал рёбра мудаку из «Торнадо» на глазах у тренеров обоих школ, и только поэтому смог избежать серьёзного наказания: нож в руках того паршивца все видели. Сукуна остался невредим, однако карма за агрессивное поведение игрока — Нанами настигла быстро. Капитаном переизбрали Чосо, а виновника переёбанного здоровья поставили на счётчик: ещё одно насильственное действие с его стороны, и для Папы Кенто в баскетболе найдётся всего одна вакансия — драить сортиры Ассоциации. Из всей этой ситуации Сукуна извлёк один единственный урок: не пойман — не гандон (за всё это время в открытую нигде не накосячил). А Нанами не настолько любит свою работу, чтобы контролировать каждый его шаг. В школе-то только потому преподаёт, что скучно. В своё время с Сенсеем срубили целое состояние — оба пробились в НБА, — и ушли красиво на пике своей карьеры: один в Малайзию на год съебался, а второй подался в психологию. Однако Сукуна, в общем-то, сомневается, что, будучи капитаном, не поймается тренерам или не засветит лицо в одном из тех-самых-видео-с-разборками, которое обязательно разлетится по всему штату и станет началом сыплющихся одна за одной угроз — проходил через такое два года назад, знает. Это с Чосо у «Упс, я сделал это снова» неприятностей возникает гораздо меньше: не настолько агрессивный, умеет держать себя в руках. Да и Нанами любит, когда в команде всё спокойно: терпеть не может разгребать чужое дерьмо. Кажется, боль снова начинает бить по желудку, намереваясь попроситься наружу. — Херня какая-то, — резюмирует Рёмен, бросая попытку получить верную цифру в сложении двух двоек. — Ну, ты играешь лучше всех в штате. Я думаю, это вполне справедливо, — приободряет Чосо, подходя к зеркалу, чтобы завязать волосы. В отражении ловит взгляд Сукуны. — Слушай, братишка… — сминает на секунду губы, — ты вообще как? — Живее всех живых, — отвечает язвительно. Неспециально, нет: защитная реакция на каждый вопрос о себе. — Готов разъёбывать. «По-моему, разъебали тебя», — вертится на языке у Чосо, но парень проглатывает слова вместе с комом в горле: переживает за Сукуну до зуда под рёбрами. И злится на него про себя — никогда не скажет, что в его жизни на самом деле происходит. Даже с Юджи нихуя не делится ничем. — Мохито спрашивал, придёшь ли ты сегодня к нему на тусовку, — пытается в отвлечённую тему, завязывая резинкой первый хвост. — Мох-Мохито-Штопаный-Гандон, — задумчиво протягивает Рёмен, называя полную форму чужого прозвища. — А Юджи пойдёт? — Я не знаю, что должно случиться, чтобы он к нему пошёл. — Ну вот и мне к нему незачем идти. Разве что, снова набить ему ебало. Чосо щурится, сгребая оставшиеся волосы во второй хвост. Не то чтобы с Мохито охуенные друзья, да и приятелями назваться могут с большой натяжкой, однако против его компании ничего не имеет. Любитель зрелищ, но ненавистник нелестных высказываний в сторону брата, который, к слову, за себя и сам постоять может: помощь Сукуны в тот июльский вечер не требовалась, ведь тенденция такова, что дерьмо вольно случаться в самые неожиданные моменты. Когда один называет твою мать шлюхой, а ты вступаешься за её честь, например. А потом под прицел оскорблений попадают твои друзья, и тебе срывает крышу, потому что этот ублюдок вдруг забыл своё место. И решить можно было бы всё мирно, только толпа подначивает на мордобой, разжигая ненависть в крови вместе с градусами. И вот уже в гостиной с полок летят вазы, у садовых гномов, держащих лопатки с ведёрками своими керамическими ручками, до размеров спичечной головки сжимается очко, на вымощенной камнем дорожке к дому в свете фонарей блестят капли крови. Кто-то гадает, как на самом деле зовут Мохито, ведь у каждого человека, гонящего алкоголь в подвале, есть не только репутация, но и имя, а кто-то в принципе не может оставаться в стороне, набрасываясь на пидараса сверху, пока Юджи отхаркивает кровь, готовясь, походу, пропустить ещё пару ударов. Сукуне тогда сорвало башню. Как, впрочем-то, и всегда. А ведь Мохито ему нравился, даже жопу свою ему под татуировку подставил (каждый уважающий себя подпольный производитель пенных напитков обязан уметь бить иглами людей), буквально набив слово «жопа» на левой ягодице. Благо, не поперёк, с пропуском буквы «о», которую причинное место идеально бы заменило. А потом что-то вдруг пошло не так. И всё идёт не так — всегда тоже. Чосо привык. Но скорее просто смирился. — Он обещал хорошо себя вести, — произносит таким тоном, будто его заставили это сказать. Не праздным, с каким обычно людей приглашают повеселиться. Словно не учёл обстоятельства и ляпнул это от балды, лишь бы избежать неловкости. Хотя, на свои места встаёт всё в одночасье быстро: Сукуна вспоминает, что из них троих гипер-дохуя-серьёзность досталась одному Чосо. Бог в рот ебал равенство. И всех тех, кто не смог стать его любимчиками. — Это, типа, охуеть как всё меняет? — гиперболизирует Рёмен. — Если учесть, что начался наш последний учебный год, а камеры в школе — единственное наше достижение за пять прошедших дней, — рассуждает Чосо крайне толково, — то да, мы просто обязаны пойти к Мохито. Если тебе, конечно, и правда ок, и ты не пиздишь, хотя я наверняка знаю, что пиздишь. — Ах ты сукин сын, — мотает головой Сукуна, позволяя себя уговорить, не поддаваясь вспыхнувшей в груди колющей болью агрессии: кое-кто слишком зарывается, — я в деле. Зайдём после тренировки за Юджи? — Он не пойдёт. — Я так не думаю. Широкая ухмылка с обнажающимися зубами убеждает в обратном. Чосо прекрасно знает, что она означает. Самое настоящие безумие! Самую абсурдную причину, по которой Юджи обязан согласиться пойти с ними. Самую банальную опрометчивость: Сукуне достаточно всего одного слова, чтобы брат сделался готовым на всё. — Погнали. Чосо его, в общем-то, тоже хватает. На натёртой до блеска площадке становится легче. По крайней мере, в просторном помещении есть чем дышать, и каждый вдох после сделанного шага не вбивается в виски гвоздём. Наоборот — если влепить себе пощёчину, штыри противно зазвенят в ушах, однако в голове тут же станет тихо. Сукуна определяет это опытным путём, решая и сегодня выложиться на тренировке на полную: боли ещё ни разу не удавалось победить его. Здоровается жестом с парнями, которые уже начали разминку, взглядом встречается с папой Кенто, во всей этой социальной спирали «наставник-ученик» выражая, однако, далеко не радость. Протест. Останавливается посередине площадки, засовывая руки в карманы спортивных шорт, и выжидает хуй пойми чего, будто Нанами в действительности не поебать, что Сукуна там хочет показать своим поведением. Настойчивость порицается. Иногда. И самое большое разочарование для Сукуны — равнодушие. Ненавидит, когда Нанами в ответ лишь поправляет очки, отворачиваясь, и вздыхает так тяжело, словно уже на этом этапе безусловных рефлексов заебался — настолько понуро опускаются его плечи, когда ебейшее количество поступившего в лёгкие воздуха медленно освобождает место для новой демонстрации похуизма. Спасибо, приятно. Сукуна лишь для этого момента не ослеп окончательно на оба глаза — чтобы считать «даже не думай со мной спорить, я уже всё решил» по не выражающему никакого интереса лицу. И «веселитесь, ребятки» — по слабой ухмылке в следующую секунду. — Мне это не показалось? — спрашивает Чосо у Рёмена. — Папа Кенто… улыбнулся? — Ага, — кивает Сукуна, вынимая руки из карманов. Принимается разминать лучезапястные суставы. Со своим положением примиряется охуительно быстро, убеждаясь, что всё-таки да, Нанами и впрямь за него договорился. — Упс, парни, нам надо закрыть тридцать залов. — Так-так-так, — демонстративно щурится Харута, — неужто слухи говорили правду? — Да, — произносит уверенно, самодовольно. — Капитан вернулся. — Мои поздравления. Прозвучавший из-за спины голос Годжо отдаёт в желудке спазмом. И ведь только, казалось, избавился от этого гнетущего чувства внутри, взрывающегося под грудиной чем-то отвратительным, как некто не самый приятный глазу вмиг заставляет сузить поле зрения до грёбаной темноты. Сукуна зажмуривается, перенимая инициативу Нанами вздохнуть так тяжело, чтобы всем сразу стало ясно, как ему на чужие поздравления похуй. Успешно предотвращает разлетевшуюся на осколки катастрофу в виде потери самообладания, сухо бросая: «Спасибо». А потом с перекошенным ебалом наблюдает за разворачивающимся представлением, где ведущий — то ещё, мать его, посмешище. Напыщенный ублюдок, с которым просто рядом находиться стыдно до слёз. Слёз, которые скоро сорвутся с ресниц, если Сукуна продолжит сдерживать позыв проблеваться. — Эй, Нанамин, можно я сегодня твоих детишек потренирую? — вторгается вдобавок ко всему и в пространство тренера, начиная расстёгивать пуговицы рубашки, чтобы переодеться. Даже разрешения не дожидается. Потому что знает, что можно. Годжо в этой команде отцом чтят не меньше. Типа, дохуя всего вкладывает в парней, контролируя адекватный уровень их мотивации выделываться на площадке до грёбаных судорог в теле: проигрывает тот, кто ждёт момента проебаться. Иногда отбирает работу Кенто — когда пытается обучать технике. Тошнит. — Валяй. Сукуна засматривается на перекатывающиеся мышцы на чужой груди, когда Годжо опускает руки, чтобы просунуть их в рукава футболки. Сколько разных мыслей пролетает звездопадом в тесном сознании. Как бенгальские огни, осыпаются одна за одной, затухая ненавистью. Ей же и вспыхивают. Ненавистью, ненавистью, ненавистью горят хвосты комет, привлекая внимание к воспоминаниям. Достаточно их отрывков — необязательно ковыряться в памяти до мельчайших деталей. Сукуне всего лишь нужно вовремя остановиться. «Я соскучился». И фотография голого торса с пожеланием спокойной ночи. — Слышь, Сенсей, — обращается к Годжо в грубой манере, — откуда это у тебя? — Да так, — отмахивается, спеша скрыть рубец хлопковой тканью, — порезался. Юджи пидор. Юджи пидор, который кружится с ебучим пидарасом, который тоже пидор. Юджи… лучший друг, в котором Сукуна души не чает, пидор. — Ты куда? — спрашивает Чосо на автомате, тут же следуя за Рёменом, но тормозит себя на втором шаге. Понимает, куда и зачем он направился. Ноги из свинцовых делаются ватными — поразительная метаморфоза внутренних ощущений. Полный цикл превращения личинки жалости в имаго абсолютной, блять, ненависти, непрошибаемой: никакой относительной неприязни, никакой погрешности «похуй плюс-минус». Сукуна такими темпами скоро кровью харкать начнёт. Не из-за повреждённых органов — из-за разодранного ногтями горла: как можно глубже необходимо проталкивать пальцы. А ещё лучше — почесать язык. Выёбывает так, что совсем не жалко наизнанку прямо сейчас вывернуться. Пусть и уродливой стороной. Спрятать ахуй с лица резиновой кожей, вскрыть черепную коробку, высыпав гвозди и мысли. Все мысли, которые сползаются мошками на воспалённый мозг. Нет, это не мошки даже. И не черви. Термиты, прогрызающие крепчайшую выдержку в виде просьбы порассуждать логически и бросить бежать ёбаный спринт до сделанных выводов. Сукуна никак не способен остановиться, прокручивая в голове одну единственную фразу с той интенсивностью, с коей невротик вертит на карандаше скотч. — «Прикинь, какой пиздец бы был, если бы я был пидором и влюбился в тебя?» Хуяк, и упало всё — перестарался. Главное снова хернёй заниматься не начать. Однако в пизду этот карандаш и скотч, когда есть паника. И ей, чтобы паразитировать, как все остальные, не нужен субстрат. Она скорее как катализатор отвращения: бурлит вместе с прилившей кровью где-то в висках, создаёт такое ебейшее давление, что голова вот-вот треснет; змеёй ползает между рёбер, обвивая их хвостом невообразимо крепко, стягивая кости, как петли на свитере, — Сукуна не может дышать. Неужели это правда происходит?.. Нет, ну не может быть такое правдой. Никакой Юджи не пидор. Иначе стал бы он тусоваться с кем-то, кто в вопросе «вилкой в глаз или в жопу раз?» собственноручно выколол бы оба глаза, но ни за что бы не выбрал второе? Даже шутки ради. Даже если от этого зависела бы жизнь. Разве Юджи, будучи пидором, стал бы так жёстко наёбывать друга и пускал бы его к себе в кровать, заранее зная, насколько Сукуна всю эту хуйню с однополой любовью презирает? Да ну пиздец какой — они столько ночей вместе провели, случайно (а иногда намеренно, когда дрались не всерьёз за место у стены) друг друга касаясь; разговаривая о будущем, в котором обязательно оставят этому миру память о себе; разводя богатых лохов на деньги и соревнуясь в самых кринжовых подкатах; обсуждая всех подряд и споря, каким слухам ни в коем случае нельзя доверять. Сколько дней и вечеров проводили. Сколько рассветов не давали друг другу спать, лишь бы насладиться моментом, пока оба молоды и полны сил, преисполнены авантюризмом делать что вздумается и не бояться понести наказание. Они продружили охуеть как долго. По меркам человека, который однажды пообещал себе быть всегда один. И ради чего всё это? Чтобы узнать, что Юджи всё это время был пидором? Или же — что Сатору Годжо гей? Да, второе явно того стоило. Даже если это не совсем так — поебать. А сгоряча рубить — рано. — Пизда тебе, Сенсей, — усмехается Сукуна, сплёвывая. — Ты даже не представляешь, какая тебе пизда. И возвращается в спортивный зал, строя новые планы на вечер.