***
Что делает тебя гением своего дела? Концепция слишком масштабна, чтобы ее однозначно описать. Ее невозможно измерить, проанализировать или изучить. У каждого будет свой ответ. Кто-то уповает на природный талант, кто-то на связи, для иных гений — тот, за кем стоит первоначальная, пока еще сложная для осознания, идея. Для Саретты Кордиалис гениальность — это труд. Упорный и многолетний труд, множащий опыт и оттачивающий умения до идеала. Лень — блажь для тех гедонистов, кто решил, что для успеха и признания хватит лишь одного связующего. Владелица Дома Мод спорить не собирается, но во мнении своем весьма тверда: гений дела лепится трудом. Можно быть глупым, бесталанным, но старательным — и когда-нибудь это принесет плоды. Она убедилась на своем опыте. Вышивальный крючок плавно входит между плетением нитей ткани. Зацепить тонкой нитью с обратной стороны, провернуть крючок, вытащить, провернуть еще раз, проткнуть ткань, зацепить нить — и так раз за разом, до идеала. Ручная вышивка — наглядная демонстрация, что гений своего дела достигает успеха неспешными шагами. Торопиться — только портить. К переплетению нитей вышивки добавляются бусины. Никогда нельзя начинать с самого большого размера — это нарушит уникальную в своем мастерстве гармонию узора. Как и в жизни: нельзя перепрыгнуть через лестничный пролет, не наступив на первую ступеньку. Лучше начать с малого и постепенно вывести идеальный, гармоничный узор. Не стоит хаотично перемешивать цвета и огранку бусин: чем чаще пихаешь все подряд, тем более работа выглядит как аляпистое нечто без мастерства, видения и стиля. Впрочем, привнести немного индивидуальности лишним не будет, поэтому каждую дополнительную бусину Саретта подбирает особо тщательно. Несколько кристально-чистых бусин в золотом ряду, пара голубых в серебряном, — и вот узор выглядит уникальным, привлекающим внимание. Заставляющим присмотреться, задуматься, оценить. И это — тот же опыт, выработанный годами практики и экспериментов. Сейчас Саретте платят именно за эти крошечные, индивидуальные нюансы, так выгодно выделяющие работу ее руки от сотен прочих. Мадам Кордиалис краем глаза замечает движение в дверном проеме: Таврин всегда заходит тихо, не смея отвлекать от работы. Одно неверное действие — и на идеальном узоре образуется кривой стежок или прокол от иглы, и работа пойдет насмарку. И дочь об этом знает. — Да, моя снежинка? — Эльфийка кивает дочери, не отрывая взгляда от рамы, на которую натянуто бархатное полотно. — Хочешь посмотреть? — Хочу, — Таврин присаживается рядом, кладя голову на подлокотник кресла. Она часто приходит просто посидеть и помолчать. Посмотреть на работу гения своего дела. — Тебя не было на обеде. — Работа кипит, — антрацитовая бусина укладывается в четкий ряд, соседствуя с серебряным. Она всегда занята. Бумагами, проверкой изделий на производстве, досмотром тканей, Домом Мод, вышивкой — покой Саретте может только сниться. Но мадам не жалуется. Превратить страсть в дело жизни многого стоит, и жалеть себя, отвлекаясь на ненужный отдых и лень мадам не будет. Может позволить, но не станет. Мадам Кордиалис получила билет в жизнь не удачей или связями, но тяжелым трудом. Сшивание лоскутов ткани на тряпичных куклах, штопанье бедняцкой одежды за гроши, тяжелейший конский труд на Чионтарской фабрике — Саретта прошла все круги ада, прежде чем оказаться тут. Труд, труд и еще раз труд — вот ее ключ к успеху. Мадам не жалеет о своем опыте и, пожалуй, слишком тернистом и тяжелом пути к вершине — и это научило ее слишком многому. У медали есть и обратная сторона: у эльфийки практически нет времени на семью. Воспитанием дочери с малых лет занимался Джавьен, ее интересы также определил он. И, пока мадам Кордиалис расшивала выходные платья и развивала производство, жизнь неминуемо шла, дочь подрастала, а муж брал на себя все остальные издержки. От содержания дома до общего досуга. Однако, Саретта семье благодарна: несмотря на ее занятость, ни муж, ни дочь никогда о ней не забывают, регулярно навещая в Доме, периодически отвлекая от работы или, как сейчас, просто заходя посмотреть и поболтать. В такие моменты мадам Кордиалис лишний раз убеждается, что ей есть ради кого пахать. — Ты всегда работаешь, — Саретта не видит, но слышит недовольство в голосе дочери. — Без выходных и перерывов. Как ты вообще это выдерживаешь? — Мне нравится моя работа, вот и все, — чистейшая правда. — Редкое в этой жизни явление, которым нужно наслаждаться каждый момент. Сложно назвать это удачей, когда столько труда вложено, но, пожалуй, боги Саретте пару раз все-таки улыбнулись. Ей могло не повезти, ее могли не приметить, не дать проявить себя. Одним летним днем столетней давности она могла испугаться и не прийти в Ширь со своими изделиями, скрупулезно шитыми ночами после изматывающей работы. Могла решить, что ее наряды не достойны быть показанными на ежегодной ярмарке талантов в Верхнем городе. Не привлекла бы внимания, не получила бы первых хорошо оплачиваемых заказов. Не перебралась бы в Верхний город с мужем. Не открыла бы Дом Мод. Удача? К черту ее. Все в жизни Саретты было заслужено трудом. И мадам Кордиалис доказывает, что достойна своего места в мире уже целый век. — Как твои успехи в магии? — Вкрадчиво спрашивает мадам. — С переменным успехом, — туманно отвечает Таврин. В целом, открытие в дочери таланта к освоению магии не было таким уж внезапным: у темных эльфов связь с Плетением чрезвычайно высока. Забирая девочку из детского дома, чета Кордиалис получила наставление «тщательно следить за магическими всплесками» Таврин. Тогда Саретта не поняла, что имелось в виду, но через несколько лет дочь случайно спалила цветочный куст в саду. Маленькая Таврин долго извинялась, рыдала и боялась произошедшего, но чету Кордиалис больше озадачило другое: обычный волшебник так просто колдовать не может: нужны знания, свитки и подготовка. Тут же было что-то иное. Таврин оказалась чародеем. Редким экземпляром, в чьей крови буквально течет магия. Природная склонность к владению огненной стихией делала девочку в буквальном смысле взрывоопасной, а попервой дроу своих способностей справедливо боялась. И ее талант требовал освоения и укрощения. Школы магии ее брать не хотели из-за специфики чародейских способностей и весьма опасного владения огнем, поэтому чета Кордиалис решила найти учителя, что будет обучать дроу индивидуально, превращая дикие хаотичные всплески магии в стройные аккуратные формы. С ее талантом осечки должны быть минимальны. — А конкретнее? — Мадам Кордиалис вставляет последнюю бусину, завершая эту часть узора. Зацепляет крючком нитку, делает аккуратный узелок и перерезает тонкую нить. Таврин мнется. — Я практически научилась управлять магической рукой в той степени, чтобы заставлять ее делать нужные мне вещи без концентрации. Вышивать, конечно, не будет, — дроу кивает на творение Саретты. — Но, например, играть на клавишных сможет. — Ты делаешь буквально все, чтобы не делить ни с кем фортепиано, — качает головой мадам. — А зачем? Если усилить «руку» метамагией, то можно развить умение настолько, что и целый оркестр не будет нужен. — Интересно, — тянет мать. — А что же до души в музыке? Твой отец любит говорить, что только сам музыкант делает партию живой. — Играть же буду я, а не заклинание, — жмет плечами Таврин. — Это мне придется изучить ноты, освоить каждый инструмент по отдельности, самостоятельно проиграть партию, запомнить и применить в процессе. В ее, казалось бы, гениальной задумке красной нитью скользит уже привычное: «Хочу делать все самостоятельно и ни с кем не контактировать». Можно осуждающе качать головой или читать лекции о необходимости социализации, но Саретта этого делать не будет. В конце концов, ей интересно, на что еще способен живой ум Таврин в попытках оградить свою зону комфорта. Дочь всегда любила эксперименты. В этом ее чародейский навык только способствовал: Таврин может преобразовывать, изменять и адаптировать заклинания под себя. Каким образом — до конца не понимает никто, включая учителя и ее саму. Но происходит это исключительно от сердца и по наитию. По дочери видно, что изучать магию ей нравится сильнее, чем играть. Никто не принуждал Таврин ни садиться за фортепиано, ни учиться магии дальше контроля своей стихии. И все же своей работой она выбрала музыку. Саретта не давит с расспросами, не старается вытянуть причину решения. Догадывается, но ждет, пока Таврин заведет разговор сама. Только для начала дроу нужно признаться хотя бы самой себе. И все же дроу что-то умалчивает. Обычно она намного охотнее делится своими успехами на магическом поприще. — Есть что-то еще, о чем ты не хочешь мне говорить? — Саретта знает точно: юлить Таврин не будет. — Ну… Я спалила дублет господина Анкунина. Саретта поднимает голову, всматриваясь в лицо дочери. Женщина пускает короткий смешок. — И чем же он тебе не угодил, Тав? — В последние пару лет магия осечек не давала. Саретта делает вывод, что дочь нужно было конкретно вывести из себя. — Я не хочу об этом говорить, — дроу отворачивает голову. — И ты пришла просить меня заменить испорченный дублет? — Нет, Саретте не жалко. Но ее веселит ситуация. И, по правде, интригует. — Я пришла провести с тобой время, — отрезает дроу. — Разговор о магии завела ты. А новый дублет я куплю сама. С цветными вставками и прочей чепухой. — У тебя же такое большое жалование в филармонии, чтобы покупать одежду претору, — подкалывает дочь эльфийка, стреляя взглядом разноцветных глаз. — И все же? Тав глубоко вздыхает. Обдумывает, о чем матушке знать стоит, а что лучше придержать. Но воспоминание приходит на ум в полном объеме. Взаимоотношения с преподавателем юриспруденции были странными. В их первое занятие, от которого до сих пор хочется плеваться, претор был издевательски-надменным. В какой-то момент дроу показалось, что он умышленно придумывает самые мерзкие и ядовитые ответы на ее вопросы. Впрочем, ничего нового: несколько лет назад они разговаривали на таких же тонах, с той лишь разницей, что вопросы задавал он. Но сквозящая через диалог издевка была слишком очевидна. Тав такого не любит. В ее жизни и так слишком много пренебрежения. К тому же, господин магистрат разочаровал дроу отсутствием малейшей толики эмпатии, разбив наивную девичью веру в справедливость. Однако, это было отрезвляюще: поделом ей думать, что все настолько же чисты и тактичны, как родители. На втором занятии никто не спорил и не психовал. Претор явился ровно ко времени со скопом бумаг, и четким, выверенным тоном разъяснил каждый нюанс уголовного права. Пару раз вскользь упомянул, что, на самом деле, эта стезя Таврин вряд ли пригодится, но, раз ей это настолько интересно, то, так уж и быть, он это разжует. Все существо магистрата сквозило напряжением, и дроу чувствовала, что вопросов лучше не задавать. В целом, вариант тактичной отстраненности и избегания вопросов ее устраивал. На третье занятие господин Анкунин удивил. Магистрат принес настоящее сокровище: копию судебного дела одного из заседаний. Сделав чрезвычайно важную ремарку, что дело было проведено не им, претор провел половину занятия в пояснениях деталей. Еще половину отвечал на вопросы, которые Тав умышленно подбирала по теме: лишний раз разочаровываться и злиться не хотелось. Насколько законно вытаскивать бумаги из судебного архива и показывать гражданскому лицу, дроу также спрашивать не стала. В копии дела говорилось о краже ценностей из поместья одного из бывших великих герцогов города, и через дотошное документирование каждого шага можно было отследить весь логический путь магистрата от подачи заявления до вынесения приговора. С решением суда дроу согласна не была — повешение казалось слишком жестоким — но, уловив недобрый блеск в янтарных глазах напротив, Тав предпочла заткнуться и не развивать мысль. Это было похоже на хрупкое перемирие. Как если бы претора вообще интересовало идти с Тав хоть на какой-то контакт, но лучше так, чем злиться от бессилия. И, вероятно, в этот момент дроу начала понимать, что имел в виду преподаватель, когда говорил о необходимой в работе стрессоустойчивости. Меньше впитаешь — меньше вырвется наружу. На четвертое занятие господин Анкунин был, пожалуй, слишком уставшим. Сославшись на работу по предстоящему очень сложному делу, преподаватель провел лишь половину урока, прежде чем дроу настояла, что магистрату нужно пойти домой. Это состояние она уже видела, и оно претору не к лицу. И нет, ей совершенно его не жалко, но излишняя усталость снижает продуктивность. А Таврин этого не любит. Выражения лица господина Анкунина прочесть она не могла, но как будто бы магистрат был благодарен. Если, конечно, он вообще умеет таковым быть. И вот на занятии под номером пять произошел коллапс. — В смысле обезглавлен? — Какая конкретно часть приговора тебе не понятна, Таврин? — То есть судебная комиссия решила просто казнить подозреваемого без дополнительного следствия? — Он был баалистом. Сектантом, культистом, убийцей. Не отрицал этого и, более того, с гордостью почитал своего паршивого бога. «Просто казнить» — огромное милосердие по отношению к этому, — Тав кажется, что голос претора ужесточается. По материалам дела, у жертвы была отсечена правая рука, кишки выпотрошены наизнанку, а на стене улицы дома кровавым узором красовался уродливый череп — символ убийц Бога Ужаса. — Вы же не знаете точно, убил ли он кого-то, — скептически приподнимает бровь дроу. — Ты вообще в курсе догм культа Баала, Таврин? — Анкунин ядовито скалится. — Не убиваешь — не являешься его частью. Врата, хоть и считаются городом свободных вероисповеданий, но особо ревнивых поклонников самых мрачных богов не любят. Таврин не может и не будет осуждать претора и общество за гонения баалистов: такому гною в городе не место. — Знаю, — кивает девушка. — Но это не отрицает того, что вы, претор, велели казнить гражданина города по факту его вероисповедания, а не совершенного преступления. И я едва ли могу представить, как вы это обосновали в зале заседаний, — она впивается в Анкунина взглядом. На самом деле, оправдание приговора ей интереснее прецедента. — В чем же тогда «полезное» правосудие? Кажется, дроу начинает понимать логику претора. Разумеется, во все детали ее посвящать не будут, но по отдельным фразам и ремаркам создается ощущение, что решения господин Анкунин принимает исходя не из правосудия и даже не из субъективной оценки. Как-то раз магистрат вставил такое словосочетание, как «полезное решение», и отчего-то Таврин уверена, что в этом «полезном» кроется полный, цельный смысл. Она, может, и излишне наивна, но точно не глупа, и старается придать «полезному» иной смысл, выходящий за грани простой коррупции. А в том, что претор Врат берет взятки в огромном количестве, Таврин уверена. — «Польза» казни культиста в том, чтобы подобные ощущали себя крысами, для которых пощады не будет, — эльф опирается о стол руками, прожигая Тав взглядом. — Ты когда-нибудь видела трупы, Таврин? Посмотреть на чьи-то внутренности? Оценить? Осознать хрупкость жизни? Звучит до отвратительного интересно. — Нет и не горю желанием. — Лжешь, — хмыкает магистрат, расхаживая по кабинету. — По глазам вижу, что хочешь. Но не советую: зрелище на любителя, — Тав хочется закатить глаза от того, что ее в который раз безошибочно прочитали. — А я с трупами работаю. Поймать конкретного баалиста практически невозможно: их стиль убийства делится поровну на всех. Море крови, отрубленные руки, гротескные надписи, почитающие их бога, — определять почерк конкретного сектанта не имеет смысла. Поэтому да, Таврин, полезнее показательно казнить одного, чтобы боялись остальные. Его слова имеют смысл, но дроу интересует другая сторона медали. — А не думаете ли вы, господин Анкунин, что, казнив сектанта, вы привлекаете много внимания? В особенности к себе, — Тав закидывает ногу на ногу, сидя в кресле. — Вы гневите последователей Бога Убийств, открыто заявляя о своей ненависти к их вере. На вашем месте, я бы смотрела по сторонам и не гуляла по городу после заката. — Как удачно, что после прецедента дражайшего Вито Жувата все канализационные люки Верхнего города запаяли намертво, — отбивает Астарион. — А больше им лезть неоткуда. К этому делу они не возвращались ни разу. Разумеется, у нее есть мысли на этот счет, но, пожалуй, их девушка оставит при себе. Слишком много дыр, несовершенства и сквозящего через весь процесс чувства недосказанности. Взгляд янтарных глаз неопределенно блуждает по Тав, и ей будто становится неуютно. Эльф издевательски скалится: — О, вижу тебе есть что сказать и по его делу? Тав тяжело вздыхает. Видят боги, не она эту тему завела. — Кроме того, что оно было абсурдным? — Дроу начинает издалека. — Дырявым и больше похожим на цирк? — Моя обвинительная речь была идеальной, — парирует эльф. — Ему было нечего противопоставить. — Он даже не упирался, — хмурится Таврин. — Это был спор излишне уверенного в своей непогрешимости человека и дилетанта. — Дилетанта?! — Голос Анкунина, кажется, повышается до фальцета. — Ты не представляешь, каких сил мне стоило это дело! И, к слову, — его речь сквозит чистейшим ядом. Магистрат не на шутку оскорблен. — Если бы не я, то за решеткой бы сидела ты, как чрезвычайно невезучий, но удобный для обвинения свидетель. И на твоем месте я бы был благодарен судьбе, что тогда свела тебя именно со мной. Кажется, будто температура в комнате повышается на несколько градусов. Девушка предпочитает думать, что всему виной спор и учащенный пульс. Дроу тяжело понять, что так сильно завело претора и почему сегодня он раздражен сильнее обычного. Приложи свечу — моментально вспыхнет в этой температуре. Но она-то в чем виновата? — Как удачно, что герцогу нужно было посадить не меня, — хмыкает дроу. — Причем тут герцог? — Это звучит слишком резко, и Тав понимает, что ее умозаключения верны. — Он не задавал лишних вопросов. Не ставил под сомнения слова свидетелей. Не перебивал обвинение. Не успокаивал толпу. Скажете иначе? — Дроу наклоняет голову. — Или, может, будете отрицать, что половину доказательств предоставил мой отец, а не ваше следствие? — Мы сейчас разговариваем с тобой исключительно из-за моего уважения к твоему отцу, чего я не могу сказать о тебе, — шипит эльф. — И для серого приемыша за юбкой Джавьена ты ведешь себя слишком своевольно. Таврин поджимает губы. Больно, очень больно. В моменте хочется зареветь подобно маленькой обиженной девочке, и дроу часто моргает, чтобы не дать слабины. Не здесь и не при нем. Пусть подавится своим уважением и надменностью. И видится таким заслуженным желание от души врезать претору прямо по перекошенному злобой лицу. Да так, чтобы было стыдно смотреть в зеркало. Тав сжимает руки на подлокотниках кресла и старается успокоиться. Пытается, да что-то не выходит. А затем чувствует запах гари. — Ай! — Вскрикивает Анкунин и подпрыгивает на месте, мгновенно теряя в спеси. — Какого черта?! Манжет его дублета тлеет от пламени, расползается на волокна, осыпаясь пеплом на деревянный пол. Огонь ползет дальше, к руке эльфа, перекидывается на ярко-красный рукав, и Астарион истерично пытается стянуть дублет, пока огонь не зацепил кожу. Мысли испаряются, обида, плаксивость и злость отступают, и Тав подрывается к претору, хватая его за руку. Что она, мать ее, натворила?! — Стойте на месте! — Ей нужно, чтобы Анкунин перестал вырываться и метаться из стороны в сторону. Он не остановит пламя, не собьет его и не успокоит, если этого не сделает сама Тав. — Ты хочешь меня спалить заживо?! — Истерично верещит эльф, вырывая руку. — Молчать, — шипит Таврин, пожалуй, слишком агрессивно и холодно даже для нее самой. — Хватит брыкаться, или я не помогу. Огонь ползет от рукава к груди и шее. Дроу накрывает горящий манжет рукой: ее пламя не тронет, она знает точно. Нужно сосредоточиться. Откинуть лишние мысли, вдохнуть глубже. Как говорил учитель? Пламя — ее часть, продолжение, ее друг и защитник. Его нужно взять под контроль, показать, что ты в порядке, и тогда стихия успокоится. Хватка на тлеющем рукаве усиливается. Эльф глухо стонет, видимо, ощутив горячее прикосновение огня на коже, но больше не вырывается. «Ну же, давай!» Слезящий глаза дым извещает, что огонь утихает, оставляя тлеть испорченный рукав. Таврин отпускает претора и подрывается к окну за цветочной вазой. И, не думая о приличии и не извиняясь, окатывает Астариона водой. Эльф фыркает, резко отскакивает и, грубо стянув злополучный дублет, отряхивается от воды. Фатальная ошибка. Мадам Кордиалис подпирает ладонью щеку, слушая рассказ. Скользит насмешливым взглядом по силуэту дочери. Женщина усмехается своим мыслям: ну, разумеется, Таврин нужно было вывести из равновесия, чтобы магия дала осечку. Анкунина Саретте не жалко: в ее понимании он всегда позволял себе лишнее. Оставь Тав ему ожог и спали хоть всю одежду до исподнего — мадам бы и не подумала пожурить дочь. Хотя Джавьену, конечно, не понравится. Впрочем, претензий от претора они не получали, и это по-своему интригует. Несмотря на комичность ситуации, Саретта находит проблему в другом: они слишком долго опекали дочь от всего мира. И сожженный дублет, что не составит труда заменить, не идет ни в какое сравнение с проблемами, которые могут возникнуть в обозримом будущем. В народе часто говорят: «Мы не выбираем, кого нам любить». К эльфам это относится, пожалуй, лучше всего. Однажды встретивший свою судьбу, эльф уже никак от нее не уйдет. Это случается один раз и навсегда, и можно бежать, отрицать или вертеть носом, но забыть или заменить уже не получится. На краю света, в одиночестве, в постели с другим или на смертном одре — эльф неотрывно будет вспоминать о том, кто пришел столь внезапно и кого не выбирал. Благость или проклятие отсутствия выбора? Саретта не знает и думать не хочет: ей повезло устроить свою жизнь со своим «долго и счастливо». Впрочем, к детям это тоже относится. Говорят, эльфам их посылают боги. Поэтому много детей быть не может, а каждого любят настолько сильно, что за ребенка готовы грызть глотки. Своих детей Саретте боги не послали ни через три, ни через четыре сотни лет. И, когда она уже смирилась и приняла тот факт, что матерью ей не быть, в жизни появилась Таврин. Хватило одного взгляда слишком пронзительных серых глаз, чтобы понять — оставить в детском доме они ее не могут. Осознание пришло чуть позже: общество ее не примет. Со скрипом приняло мадам Кордиалис за ее заслуги, но Таврин придется намного хуже. Нескольких интеракций с детьми соседних поместий хватило для подтверждения опасений. Кажется, именно тогда дроу на эмоциях сожгла несчастный куст. Скандалить и отстаивать честь дочери перед остальной аристократией и их недоразвитыми исчадиями смысла не было: нелюбовь к дроу у них на уровне подкорки, а лучшее, что может сделать мадам Кордиалис — дать дочери все, что возможно, чтобы девочка не знала бед. И поначалу так оно и было, пока не наступил этап вхождения во взрослую жизнь. Юность — период новых эмоций, ощущений и красок. Когда молодежь веселится, знакомится, познает первую юношескую влюбленность, совершает ошибки, дочь сидит дома. Читает, колдует, играет, общается с матушкой, но на контакт с остальным миром осознанно не идет. Несколько приемов показали, что нелюбовь дроу с остальной аристократией взаимна, и выход в свет доставляет ей больше неприятностей и негатива. На нее смотрят, оценивают, сверлят взглядами, едва ли сдерживаясь в издевках или похотливых ремарках о том, что в публичном доме дроу бы смотрелась всяко лучше. Мадам это раздражает, но едва ли она может что-то сделать. — Из твоего рассказа я делаю вывод, что это не первая твоя стычка с претором, — Саретта приглашает к диалогу. — Что тебя не устраивает? — Сложно объяснить, — сконфуженно хмурится Тав, пытаясь подобрать слова. То ли сама не понимает, то ли старается не браниться. — Все, что он делает — неправильно. Саретта тяжело вздыхает. С социализацией и реалистичной оценкой мира у Таврин слишком большие проблемы, и мадам Кордиалис едва ли может представить, где совершила ошибку. Быть может, их с Джавьеном опека была слишком сильной, или всему виной их собственный консерватизм, свойственный эльфам их возраста. Пожалуй, Таврин жила в родительском пузыре слишком долго. И вот сейчас наступает тот самый период, когда Саретте придется вбивать Тав в голову, что мир не черно-белый. И это будет сложно и больно. — То есть тебе не нравится господин Анкунин тем, что он не влезает в твои личные понятия «правильного»? — Саретта передвигает бархатное полотно вдоль рамы. Аккуратно помечает начало нового узора. — Тебе с ним не жить и не растить детей. С чего такая бурная реакция? — Ты не понимаешь, — перебивает Тав. — То, как он судит, как приходит к выводам, как исходит из некоего «полезного» решения, а не справедливого. Разве так должен вести себя чертов претор? — Здесь соглашусь, — хмыкает мадам Кордиалис. — Вито был свободнее. — Что? — Подумай о том, почему твой преподаватель называет решения «полезными», — Саретта вставляет крючок в натянутый по раме бархат, подцепляя нитью с обратной стороны. — А точнее, кто заставляет его так думать. — Мне кажется, или ты оправдываешь магистрата? — Отнюдь, — проворот крючка. — Но если бы он так сильно верил в справедливость принятых решений, то называл бы их «правильными», а не «полезными», и вообще не вступал с тобой в спор. Значит есть что-то, что заставляет выбирать иное, — Саретта подцепляет серебряную бусину. — Взятки, полагаю, — хмурится Тав. — Не обязательно, — мадам вновь поднимает взгляд на дочь. — Претор Врат очень молод и неопытен, снежинка. И ему так же, как и тебе сейчас, требуется чья-то помощь. Вито Жуват был опытнее и позволял себе вольности, и за это его по-настоящему уважали, — Саретта перебирает бусины, выискивая идеальную цветную вставку. — С возрастом Анкунин осмелеет и научится принимать собственные решения. А пока как есть, и советую не палить его одежды, а завести приятное знакомство. В будущем пригодится. Саретта стара. Не настолько как муж, но возраст потихоньку дает о себе знать. Она видела и пережила, пожалуй, слишком многое, и иногда, как сейчас, это играет на руку. Ее не смущают ни коррупция, ни чужие ошибки, ни мнимое правосудие. За покупку здания для Дома Мод мадам отдала вдвое больше назначенного из-за взяток, и даже так она исключительно оспаривала и доказывала, что в здании должен находиться ее салон, а не какой-то вшивый магазин отвратной парфюмерии. Приятное знакомство в виде жены тогдашнего великого герцога помогло, и здание отдали Саретте. Поэтому о покровительстве и нужных связях мадам знает как никто другой. Дочери этой науке только предстоит научиться. Справедливости ради, назначение Анкунина преподавателем Саретта восприняла со скепсисом. Джавьен же был чрезвычайно уверен в том, что магистрат — именно тот, кто способен не просто ответить на все вопросы дочери, но и вывести мышление Таврин за пределы черно-белой клетки. И, видя ее реакцию на общение с претором, мадам делает вывод, что муж был прав. Когда-нибудь, когда мадам станет достаточно стара, чтобы уйти на покой, Дом Мод перейдет дочери по наследству, и ей придется учиться управлять, давить и контактировать с обществом. И пусть общение с претором станет для нее первым, пусть и неприятным, шагом. Потому что Анкунин — далеко не самое страшное и гнилое, что может предложить Таврин общество. — Но зачем ставить на должность претора неопытного магистрата? — Вопрос дроу прерывает размышления. — А вот это, — хмыкает Саретта. — Другой вопрос. Предполагаю, что кому-то, вроде герцогов, это выгодно, потому что, объективно, его заслуги в этом нет. Но не говори об этом самому Анкунину, иначе он страшно обидится, — мадам позволяет себе смешок. — Сомневаюсь, что мы еще увидимся, — Тав улыбается краешком рта, наблюдая за расшивкой бархата. — На его месте я бы больше не ступила в имение ни ногой. — Сам придет, вот увидишь, — качает головой мадам. — И с большим удовольствием. Но все же возьми у Александра подарочный талон на дублет из Дома.***
Тав вертит в руках подарочный талон. Отвратительная ситуация с отвратительным магистратом в главной роли. Но каким-то образом матушка, практически не задавая вопросов, четко считала и ее настроение, и главные вертящиеся в голове вопросы. Однако, об одном нюансе Таврин умолчала. Не потому что не доверяет матушке, а потому что еще сама не решила, что это было и как стоило отреагировать. Гробовая тишина повисает в комнате и, кажется, служит приговором для дроу. Астарион откидывает подпаленный дублет на спинку стоящего рядом дивана, обтирает руки о влажную рубашку и долго, пристально смотрит дроу в глаза. Что-то обдумывает, испепеляя ее взглядом исподлобья, и, как-то нервно хмыкнув, истерично смеется, падая на диван. — Я… — Тав старательно пытается подобрать хоть какое-то разумное объяснение произошедшему. Проблема в том, что разумного тут нет. — Я прошу прощения. Этого не случалось последние несколько лет, но… — Садись, — выдыхает претор, откидывая голову на спинку дивана. Анкунин хлопает рукой по месту рядом. Тав повинуется, присаживаясь с противоположного края. Стыдно, чертовски стыдно и неловко. Нет, этого не должно было произойти. Магия не давала осечек, долгое время не давала. Она научилась контролировать всплески, гасить пылающий в душе огонь, не давать ему вырваться. Что пошло не так? Ей не впервой слышать уничижительные реплики в свой адрес, но почему она настолько сильно разозлилась? — Ты полна сюрпризов, дорогая Таврин, — хмыкает претор. И ей кажется, или он даже не выглядит разъяренным? — Полагаю, тебя лучше не злить? — Стреляет прищуренным взглядом на дроу. — Чародейская магия иногда дает осечки, — дроу отводит взгляд. — Чародейская, значит, — отстраненно тянет эльф. Разворачивается корпусом и смотрит дроу прямо в глаза. — Всех неугодных так наказываешь? — Только тех, кто меня оскорбляет. Молчание затягивается слишком надолго, но впервые не ощущается как неприятное и давящее. Астарион смотрит прямо на дроу. Долго, оценивающе, и как-то слишком расслабленно для сложившейся ситуации. И под этим взглядом не хочется ни сжаться, ни отвернуться. Тав окидывает взглядом эльфа, кажется, впервые вычленяя отдельные детали. Идеальная прическа ныне в состоянии хаоса, влажная рубашка липнет к телу, на руке красуется красное пятно — ожог сойдет за пару дней, но все равно неприятно. И, тем не менее, в таком до абсурда неидеальном состоянии он выглядит… лучше обычного? Как если бы спесь и надменность буквально можно было сжечь праведным огнем или смыть водой. И глаза кажутся чище и красивее, когда он смотрит прямо и спокойно, а не ядовито или снисходительно. И нет, он совершенно не выглядит злым или недовольным. Скорее даже… заинтересованным? И это странно. Дурацкая шутка приходит в голову, и дроу решается ее озвучить: — А это, — Тав кивает на испорченный дублет. — Подходит под иск о порче имущества? — Это подходит под иск о покушении на убийство, — расслабленно хохочет эльф, по-видимости оценив хохму. — Но тебе везет: судебная комиссия не видит злого умысла в действиях обвиняемой, — претор насмешливо двигает кистью с воображаемым молотком. — Оправдана. — Со штрафом в виде нового дублета, господин Анкунин? — Подначивает Таврин. Ей нравится эта абсурдная непосредственность. Впервые за сколько? Пять занятий? — Ты слишком много думаешь, — отмахивается эльф. — Успокойся. И да, — ладонь скользит по спинке дивана. — У меня есть имя. — Что? — Не «господин Анкунин». Не «претор». Не «магистрат», — эльф указывает на себя, сверкая взглядом янтарных глаз. — Просто Астарион. Просто поразительное благодушие. А в целом, ведь не настолько он и старше. Можно позволить небольшую вольность, верно? — В таком случае, — дроу копирует наклон головы эльфа и позволяет себе искренне улыбнуться. — Просто Тав.***
Третий справа кабинет на третьем этаже уже полдня погружен в гробовую тишину. Подальше от шума, гвалта. Поближе к омерзительному голосу совести. Суд был долгим, полным свидетелей, разрозненных показаний и повышенных тонов. Подсудимая Анна Адулаиз отрицала обвинение, заявив, что не рабы это, а полноценные работники. И, глядя прямо в глаза претору, бесстыже требовала ознакомиться с отчетностью. Астарион поймал себя на мысли, что такое неуважение и отсутствие малейшего страха в зале заседаний по меньшей мере нетипично. По большей — что-то идет не так. Бывшие рабы спорили друг с другом, скакали с темы на тему, противоречили и, казалось, то ли хотели запутать еще сильнее, то ли наоборот, донести общую, непонятную претору мысль. В какой-то момент Астарион начал сомневаться в трезвости своего собственного рассудка. Для Адулаиз их поведение играло только на руку: практически не пришлось напрягаться и пытаться выставить их идиотами на публику. Поддельные отчеты едва ли пригодились: неадекватное поведение свидетелей разрушило всю логику обвинения, и дело поплыло. Что странно, на досудебном допросе свидетели казались вменяемыми и, в целом, говорили об одном и том же. Сейчас же они как с цепи сорвались. Моряки, перевозившие рабов, как и было обещано, сказали ровно то, что полагалось. Ничего не знали, ни о чем не подозревали, загрузили людей да поплыли. В какой-то момент претору страшно захотелось повесить их просто за то, насколько складно и дешево они могут лгать. Разумеется, Анна Адулаиз вышла на свободу. Пораскинув мозгами, Анкунин решил совместить «полезное» и «правильное», и впаял ей вину за плохое обращение с работниками да малое жалование. Сослался на неадекватное, но явно не травмированное состояние свидетелей да выпустил, выписав огромный штраф, что надлежало в кратчайшие сроки внести в городскую казну. Выезд из города ей так же запрещен до погашения долга. Вернет — будет по-настоящему свободна. Не вернет — что ж, попадет за решетку за неуплату. В контексте всей ситуации, это видится Анкунину лучшим решением из всех возможных. Великий герцог хмурил брови, но открыто ругать не решился. Да и решись он пожурить эльфа, ничего у Дюбуа бы не вышло: магистрат выжал из дела максимум. Свои деньги Анкунин получил в полном объеме, но в данный момент на золото ему плевать: чувство уходящей сквозь пальцы правды долбит по вискам сильнее. Одно показание не вылезает из головы уже битый час. — Били ли вас? Стесняли ли передвижение по городу? Платили ли жалование за работу? — Вопрошает сторона обвинения. — Били. И розгами лупасили, и в цепях держали, и медяка паршивого я не видел. — Подсудимая знала об этом? Принимала участие? — Так этово, господин, не было ее на пахальне-то, — немытый мужик со скромным именем Шун-просто-Шун ковыряется в носу. — Много кого было, но энтовой вот, — он кивает на подсудимую. — Точно не шныряло. — Некоторые работники говорят об обратном. — Сударь, я, может, и люблю квасить, но брехни по пьяну не скажу. Точно не было! Но другая девка была. С виду ничего такая, мясистая, но глаза — жуть! Как жмура наяву увидел, — плебей поднимает взгляд мутных рыбьих глаз на претора, и Анкунину хочется съежиться от того, насколько безжизненным кажется его взор. — Опишите девушку, — эльф сгоняет наваждение и вклинивается в обсуждение. — Так я ж и говорю: дородная, красивущая, но какая-то мертвая что ли. Больше не помню, — мнется Шун. — С кем-то кумекала, но о чем — не знаю. Ко мне не подходила. — Что значит «мертвая»? — И так тонкие струны терпения претора истончаются. — Сударь, вы когда-нибудь жмурам в глаза смотрели? — Астариону кажется или взгляд свидетеля на секунду проясняется? — Нет в них ни воли, ни тяги к жизни. А в высшие силы верите, сударь? — Отдаю почести деснице правосудия Тиру каждое утро, — едко отвечает Анкунин. По-хорошему, все слуги народа и стражи покоя граждан должны почитать слепого бога. По-честному, всем наплевать. Боги слепы, и к Тиру это относится, пожалуй, лучше всего. — Так вот я вам скажу, с-сударь, что какая-то хуебесь на этой пахальне творилась. То пропадал кто-то, то новые приходили, но всегда эта девка мертвая рядом околачивалась. Анкунин ломает голову, пытаясь понять. Допустим — всего лишь на мгновение — что хотя бы часть показаний — правда, а не бред перепившего больного. Что это дает? Еще более запутанное дело, в котором Адулаиз — не главное лицо, но очередная фигура на доске. Возможно, даже не столь значимая. Сама работорговка после освобождения отказывается хоть что-то рассказывать, ссылаясь на законченное дело и незаконность допроса. Из еще более странного, если не скандального: в бумагах о владении производством было четко указано, что она — всего лишь вторая владелица. Первого — и, как Анкунин полагает, основного — лица упомянуто не было, но тогда он едва ли обратил на это внимание. На следующий день после заседания претор пошел обратно в архив за бумагами для перепроверки и, к своему удивлению, обнаружил, что всякое упоминание совместного управления было стерто, оставив Анну единственной владелицей. Он же не сошел с ума? Мысль о «мертвой девке» также не дает претору покоя, но он даже предположительно не знает, в какую сторону копать. Больное желание сделать что-то по-своему теплится в душе и щиплет не до конца зажившим ожогом на руке. Он определенно, абсолютно точно ничего не скажет герцогу. Оставит разбирательство в тайне, пока больше нюансов не всплывет на поверхность. В практике магистрата такое бывает: некоторые дела получают свое развитие по прошествии времени, а этот прецедент определенно точно засядет в голове еще надолго. И, когда он узнает чуть больше, то, быть может, повторно заведет дело. Претору не нравятся такие дела. Недосказанные, до конца не разрешенные, полные косяков и несостыковок. Входя в должность, Анкунин обещал себе, что больше в его практике не будет псевдозаседаний по типу Вито Жувата. Он может сшить дело так аккуратно, что никто не заметит подмены фактов, но правду знать обязан. История повторяется снова, и Астарион этим недоволен. Мысли неизбежно возвращаются обратно к рабам. К самой сути. В практике Анкунина до сего момента дел о рабовладении еще не было, но в судебном архиве можно найти с несколько десятков прецедентов, описанных во всех красках и подробностях. И от них хочется окунуться в горячую воду с головой, тщетно надеясь отмыться. Официально во Вратах рабство запрещено, а перевозка и владение живой силой карается смертью. По факту, едва ли условия работы низших слоев хоть как-то отличаются от рабства. Что творится в трущобах, куда руки закона не дотягиваются — и думать тошно. Даже такому черствому до чужой беды созданию, как претору Врат становится не по себе. Цепи, побои, невыносимые условия труда, антисанитария и отсутствие малейшей свободы воли — верные товарищи любого, от кого госпожа Фортуна отвернулась в момент нужды. Условия содержания и отношение к конкретному рабу могут разниться в зависимости от входных данных. Скажем, если пленник изначально рослый и крепкий, то его нельзя держать голодным сверх меры — станет слабее и будет не способен выполнять тяжелый труд. Стариков нельзя бить лишний раз — сломаются. Особенно здоровых иногда продавали на черный рынок, где дальнейшую судьбу несчастных отслеживать смысла не было. А если это молодая женщина, в особенности красивая… Что ж, лицо лучше оставить нетронутым. Претор Врат самозабвенно пялится на лежащий на столе мешок золота немигающим взглядом. Двадцать пять тысяч золотых, вторая часть уплаты за лояльность, молчание и чрезвычайно чистую работу. Стежок к стежку, цифра к цифре — все было сделано идеально. Да только отчего же так паршиво-то?***
Таверна Нижнего города ломится от посетителей. Хотя таверной это назвать сложно: обычная забегаловка, где пиво разбавляют сточной водой, а вместо курицы подают, в лучшем случае, собачатину. Но плебеям достаточно и этого. Обычное дело: конец весны, конец месяца, конец рабочей недели — судари патриции наконец-то изволили выплатить скромное жалование, и весь рабочий класс направляется обмывать получку. Атмосфера суеты, гвалта, смеха и непосредственности должна расслаблять, но Шуну-просто-Шуну все равно неспокойно. С момента выхода из зала заседаний и вплоть до этого мгновения ему везде мерещатся мертвые глаза. На улице, в толпе, в отблеске луж и тени вечерних улочек. Шун бы хотел списать это на нервы, да не получается. Кружка улетает за кружкой, хмель бьет в голову, а спокойнее не становится. Плебей знает точно: больше половины трудяг были не в себе. Видел по рыбьим глазам и завязанным в узел языкам, но сказать об этом не мог. Потому что не получалось. Но ему хватило пары мгновений, чтобы выйти из морока и хотя бы попытаться. Цепкое прикосновение впивается в плечи со спины, и мужчина икает от неожиданности. — Ну, здравствуй, Шун. Мужчина медлит мгновение и откидывается назад, встречаясь взглядом с мертвыми глазами. — Ты!.. — Плебей пытается скинуть прикосновение, но хватка слишком сильна. — Тихо, — девушка наклоняется к Шуну. — Ты же не хочешь, чтобы вся таверна услышала, как ты хамишь даме? — Из-изыди! — Шипит мужчина. — И так от тебя не отвяжешься, рогатое исчадие! — Ты сам виноват, — дама хмыкает. — Твой грязный рот сказал лишнего, и хозяин крайне недоволен. — Твой хозяин может пойти в сраку, — Шун отворачивается, пытаясь храбриться. — Так дело не пойдет, — вздыхает девушка. — Ты пойдешь со мной и будешь держать ответ перед хозяином за свои слова. И да, Шун, — неприлично сильный рывок обращает к себе внимание. — Правосудие тебе не поможет. Только мольбы о милосердии. Но, — она позволяет себе скривиться. — Хозяин не бывает милостив. Никогда. Сопротивление бесполезно. Прежде, чем разум снова забивает поволокой морока, плебей думает, что, быть может, сделал все, что было в его силах. Если претор не тупой, то догадается, обязательно догадается и спасет его, Шуна, и многих других, что придут и не выйдут обратно, из цепких лап хозяина. — Мне жаль, Шун. Правда жаль. Шун безвольной куклой опускается на стол таверны, сдаваясь в плен мертвых глаз.