AU – 2024. На темной стороне есть печеньки.

Есть в истории кинематографа загадки, которые, вроде бы, и не должны быть загадками – всё, как всё было, известно, всё бюрократически точно задокументировано и все эмоционально-вольно описано в мемуарах и рассказано в интервью… а как же так получилось – все равно остается только догадываться. Например, как так получилось, что опальный советский режиссер Эйзенштейн вдруг в один день оказался в фаворе. В самом деле, вот только что было – всё хуже некуда; Эйзенштейн всерьез со дня на день ждал либо инфаркта, либо ареста, суетливо рассуждал о переделке запрещенного «Грозного», так никак и не приступая к делу, а однажды истерически выкрикнул: «Вы что, не понимаете, что это меня убьет!»… и сам же и говорил, посмеиваясь, что твердо намерен самоубиться самым приятным способом: работой. И при этом, кажется, совсем не смеялся. И вдруг – на Эйзенштейна падает заказ на фильм, причем заказ – лично от товарища Сталина. В свете грядущего юбилея вождь пожелал увидеть документальный фильм о своем родном Гори. До юбилея, правда, оставалось еще несколько лет… Вождь, как зафиксировано в нескольких независимых друг от друга источниках, сказал «Дадим товарищу Эйзенштейну еще один шанс». Но, должно быть, шанс он давал и себе. По крайней мере, так полагают большинство историков кино. Чтобы, в случае, если строптивый Эйзенштейн снова провалит всё дело, все-таки получить свой фильм от кого-нибудь более преданного. Эйзенштейн взялся за дело с энтузиазмом, какого от него уже давно никто не видел. Он полностью обновил команду: от оператора до водителей и подсобных рабочих – всё были совершенно новые люди, никогда раньше с ним не работавшие, и по большей части – вообще молодые и начинающие. За три дня до отъезда Кузнецов спросил у него: - Когда у вас самолет? Я еду с вами. - Нет, - сказал Эйзенштейн. - Да, - сказал Кузнецов. Длинная прядь упала ему на лицо, и он раздраженно убрал ее. - У тебя работа в Ленинграде. - Знаю. Позвоню и попрошу перенести съемки; не получится – тогда откажусь вообще. - Мишка, ты понимаешь, что ты подводишь людей, ты портишь себе актерскую репутацию и губишь собственное будущее! - Очень жаль, если подведу – но что поделаешь. Иногда это случается. - Мишка, ты вообще понимаешь, что делаешь! Ты, ты собираешься… - Эйзенштейн суетливо замахал на него руками, замахал папкой, папка рассыпалась и листы разлетелись по полу по всей комнате. Эйзенштейн кинулся ловить их, Кузнецов тоже, пол был недавно помыт и местами еще даже влажный, какие-то из бумажек подмокли, и чернила на них поплыли, и оба, пока собирал их, перемазали руки чернилами и графитом. Эйзенштейн хотел сказать Мишке, ты что, собираешься пролюбить всю свою карьеру, он именно так собирался сказать и добавить еще много чего в том же роде, и правильного, и убедительного, хоть черт его знает, насколько убедительного для упрямого Мишки, короче, много чего… Но, поднявшись на ноги, запыхавшись, с рассыпающимися перепутанными и перепорченными листами в охапке, стоя напротив Мишки, тоже взлохмаченного и с листами, он сказал совершенно другое. – Миша, ты ведь понимаешь, что я свою голову ставлю на кон? - Да, - просто сказал Мишка. – И поэтому я хочу быть рядом с вами в эту минуту. - Миша, - повторил Эйзенштейн. – Я ставлю на кон свою голову. Но я не хочу заодно поставить головы чьи-либо другие. И прежде всего твою. Если дело выгорит – оно выгорит для всех нас, и в первую очередь для тебя. Если же нет – мне на том и конец. У тех, кто со мной никогда не работал и не замаран моими прежними деяниями – у них будет шанс. Скорее всего, если вовремя открестятся, будут уверять, что Эйзенштейн всех их использовал втемную и морочил всем головы – ничего им не будет, обойдется дело просто скандалом. У вас, кто поучаствовал в «Грозном», но к последнему преступлению Эйзенштейна никак не причастен – у вас будет шанс. И скорее всего, тоже всё обойдется, если будете сидеть тихо. Но если между одним и другим найдут хоть какую-то связь – я утяну за собой и других. А я этого не хочу. И больше всего на свете боюсь вместе с собой погубить и тебя. Но и других – тоже боюсь. И не хочу. Миша. Если ты действительно хочешь мне помочь – тогда помоги. Отойди как можно дальше и ни во что не вмешивайся. И потихоньку за меня… - Миша был готов побиться об заклад, что Эйзенштейн беззвучно сказал «помолись». Но вслух Эйзенштейн досказал, - скрести пальцы. - Понял, - сказал Миша. Они были одни, даже тетя Паша уже не гремела шваброй. И Мишка коротко, на миг, притянул его к себе. Прежде чем убрать руки. – Я сделаю, как вы сказали. Фильм вышел короткометражный, как и было заказано, на сорок четыре минуты. (Заказ был на сорок ровно. ) И снят достаточно быстро. Но, при таком хронометраже, достаточно дорого. В Кремле в кинопроектор его зарядили, как и положено, в половине третьего ночи. При Сталине в Кремле всё делалось приблизительно в это время. Историки кино до сих пор не пришли к единому мнению: то ли Сталин был супер-совой, то ли ему просто нравилось задалбывать всех вокруг таким образом. Застрекотал аппарат, на экране возникли титры:

Гори. Древний город в Картлийской долине, где сливаются реки Кура и Большая Лиахви…

На экране разворачивалась широкая панорама гор… могучих зеленых гор под ярко-голубым, безоблачным южным небом. Панорама, снятая сверху, похоже, что с вертолета. Но вот вертолет снижается, становятся видны рыжевато-красные крыши и белые стены домов среди зелени, вот уже хорош виден и весь город… и вот уже зритель, следом за кинокамерой, идет по городским улицам. Приятный мужской голос начал рассказ, что люди поселились здесь еще в бронзовом веке, что первое упоминание о Гори относится к VII веку н.э… Кадры, рассказы и голоса сменяли друг друга, к мужскому голосу присоединился певучий женский, а затем – и звонкий мальчишеский. Эйзенштейн показывал средневековую крепость Горисцихе, сложенную из плоских рыжеватых камней при Давиде Строителе, и скальный город Уплисцихе, бывший священным местом еще в языческие времена. Археологический раскоп на месте буквально вот только что сошедшего оползня, открывший миру наследие античных времен, тонкостенные глиняные сосуды квеври, красные черепицы и черепки сосудов из красной глины, монеты и ожерелья. Рынок, пестреющий овощами и фруктами, ягодами, орехами, свежим мясом и рыбой, вином и сластями. Улицы города, старые дома, новые дома, лица горожан, деревья на улицах и собак в тени под деревьями, мальчишек, гоняющих мяч, и сапожника с седыми усами, прямо на улице, перед домом, увитым виноградной лозой, тачающего мягкие черные сапоги… и сразу же – ноги в этих сапогах в танце, праздник, юношей в черных черкесках и девушек, стройных и гибких, точно виноградные лозы. Красочные картины сменялись одна другой, и на душе у высокопоставленных советских чиновников становилось все более и более тревожно. Эйзенштейн показывал что угодно, румяные поджаристые хачапури, четырехцветное – коричневый, красный, зеленый и золотистый – чанахи в горшочках, вино, темно-красной струей льющееся по чеканному серебру, цветущий миндаль и зреющие гроздья сочного винограда, говорил о чем угодно, о горной складчатости и о транспорте, только не то и не о том, ради чего этот фильм вообще был задуман. На экране снова появлялись юноши – в выцветших гимнастерках, со шрамами от осколков и с медалями за Отвагу, снова девушки – за работой, старики и старухи с натруженными от работы коричневыми руками и коричневыми, морщинистыми и улыбчивыми добрыми лицами. Молодожены, застенчивая невеста и смущенный счастливый жених в высокой папахе, молодые мамы с колясками, неспешно прогуливающиеся по бульвару, дети с портфелями, шумной гурьбой вываливающиеся из ворот школы… вишневое деревце у старой кирпичной стены. Тоненькое-тоненькое, всё в невесомом весеннем цвете. Купол синего-синего неба. И зеленые горы вдали.

А еще здесь родился Секретарь ЦК ВКП(б), глава Советского государства, Иосиф Виссарионович Сталин.

И дальше пошли уже обычные титры. Включился свет, пленка закончилась. Все молчали, готовясь, как только вождь произнесет свое первое веское слово, гневно накинуться и на картину, и на режиссера, и на всё и всех, на кого потребуется. И все смотрели на Сталина, боясь пропустить момент. Сталин молчал не меньше четырех с половиной минут. А потом изрек: - Товарищ Эйзенштейн умеет делать подарки. Все отмерли и осторожно зашевелились, пока еще не очень понимая, в какую сторону им шевелиться. Сталин продолжил: - Товарищ Эйзенштейн, как советский режиссер, вполне понимает требования времени. И как выдающийся, - Сталин сделал жест своей трубкой, подчеркивая это слово, - советский режиссер, товарищ Эйзенштейн понимает и кое-что сверх того. Стены рухнули, и все присутствующие высокопоставленные ответственные товарищи зааплодировали. Историки кино так и не пришли к единому мнению, какой подарок имел в виду вождь. Одни считают, что показанная красота родных мест затронула в душе Сталина какие-то сентиментальные струны. Другие убеждены, что у диктаторов сентиментальных струн не бывает, а если у кого когда-то и были, то оборвались еще до того, как он стал диктатором. Они полагают, что Эйзенштейн действительно сделал вождю роскошный подарок политического характера: вот что можно будет показать тем, кто говорит, будто Сталин создает культ собственной личности. Вот что можно будет показать заграницей! Документалка про Гори триумфально прошла про всем кинотеатрам СССР, а также Америки, Англии, Франции, Ватикана и еще многих стран, представлявших для СССР дипломатический интерес. Вторая серия «Ивана Грозного» вышла на экраны с минимальными правками, чисто формальными, только чтобы Оргбюро ЦК могло сохранить лицо. Сразу же была одобрена к производству третья серия, затем, еще не успели выпустить третью – «Любовь поэта», потом «Уоллес», потом… и так далее. Эйзенштейн сменил идею убиться работой на идею работой жить, и вопреки единогласным предсказаниям целых трех предсказателей не умер в пятьдесят лет, хотя честно попытался накануне своего пятьдесят первого дня рождения. Вольф Мессинг, кстати, лично приходил его с этим поздравить. Эйзенштейн, кстати, потом не раз говорил, что в документалистику он больше ни ногой – на это никаких нервов не хватит. Если у кого вопросы по документалистике – это к Вертову, или к Ромму, к нему, к нему, молодые люди, он как раз в соседней аудитории.